– Хватит! – вскричал Жорж. – Вы… Вы… Ведь это же средневековье! Если я донесу по начальству о ваших «приспособлениях»!..
– Без начальства, Юрий Алексеевич, в нашем ведомстве и комар не пищит. Так что же, не желаете ли первым испытать наше устройство? Стать, так сказать, пионером?
После Жорж много раз задавался вопросом, сдержал бы или нет Альтшуллер свою угрозу? И неужели, в самом деле, столь чудовищное орудие пыток применяют к живым людям? А тогда ледяные глаза следователя не оставили в нём сомнений: этот заправский малюта со спокойной душой смог бы резать человека на куски и, пожалуй, ещё смаковал бы процесс.
О, новейшие палачи превзошли своих предшественников. Они поняли, что пытка должна причинять не только неимоверную физическую боль, но и максимальное унижение. И, как в проклятом Семнадцатом, Жорж снова не смог сопротивляться смеси ужаса и омерзения, стоило представить себя на альтшуллеровском «стульчаке». Он подписал всё, что от него требовалось, и с той поры покорно выполнял принятые на себя обязательства.
В Откровении сказано, что Антихрист наложит печать на своих рабов. Роспись под обязательством сотрудничать с ГПУ – не та ли самая это печать? Жорж не верил в Бога, но, вернувшись из чекистских застенков, почувствовал, словно из него, ещё живого, ещё страдающего, вынули душу. А как жить – без души?
Ему тяжело было видеть близких, смотреть им в глаза. В своих армейских соратниках он отныне видел сплошных предателей и доносчиков, не веря, что не пытались склонить к сотрудничеству их, и что они смогли устоять.
О, что за дьявольщина! В обществе, где все доносят друг на друга и все видят друг в друге доносчика, где целые толпы требуют расправ и расправам этим аплодируют – кто невинен?! Кто чист?! Все причастились крови, все приобщились к катову ремеслу… Так о чём же сокрушаться?
Душа была мертва. А вместе с нею Родина и всё то последнее доброе, что ещё было у него. А потом умерла Ляля… Бедная, терпеливая, покорная Ляля, сносившая и прощавшая всё. И вдруг бросила, ушла, последнюю хрупкую ниточку оборвав. Только когда её не стало, Жорж понял, как необходима она была ему. Без неё одиночество его стало полным. Он более не ночевал дома, пустота и немота которого приводила его в состояние паники. Коротал ночи либо у Люськи, с который жил не первый год с молчаливого согласия её мужа, покорно убиравшегося в чулан, либо в каком-нибудь «гнезде разврата», либо, на худой конец в рабочем кабинете, напившись до беспамятства.
Чистки, начавшиеся в армии, мало встревожили Жоржа. Он полгал, что с ним у НКВД все вопросы уже решены. К чему второй раз ломать человека, уже однажды сломленного? Правда, кольнула болезненно история профессора военно-воздушной академии имени Жуковского Гая. Герой гражданской войны, он сумел погибнуть достойно. Арестованный первым среди военачальников за то, что в пьяном разговоре сболтнул, что Сталина надо убрать, и обвинённый в создании военно-фашистской организации, он сумел бежать с этапа, и два дня несколько тысяч чекистов и поднятых по тревоге колхозников и комсомольцев разыскивали беглеца в радиусе ста километров. Конечно, нашли. И, конечно, расстреляли. Но то была достойная смерть – смерть человека, сражавшегося до конца.
А затем последовала группа Тухачевского… Ах, как горячо выступал на мартовском пленуме Ян Борисович Гамарник!
– Товарищи, всё, сказанное товарищем Сталиным в его докладе о недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников в партийных организациях, целиком и полностью относится и к армейским партийным организациям… Товарищи, у нас сейчас, как докладывал товарищ Ворошилов, осталось в армии (то, что нам известно), осталось немного людей в командном и в политическом составе, которые в прошлом принадлежали к различным антипартийным группировкам. Но все эти факты говорят, товарищи, о том, что своевременной и достаточной бдительности целый ряд армейских партийных организаций не проявили. Многие из наших партийных организаций оказались слепыми и мало бдительными…
И не знал товарищ Гамарник, что уже в мае пустит в себя пулю, оказавшись много дальновиднее своих соратников Тухачевского, Якира, Путны, Уборевича, Фельдмана, Корка, Эйдемана и Примакова. Их пытали, напоказ «судили», наэлектризованные массы вслед за газетами клеймили их и требовали кары… Наконец, их расстреляли, а их семьи разорили, сослав или заключив в лагеря. И на июньском заседании военного совета товарищ Сталин в своём выступлении подвёл итог первому этапу чистки:
– Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Карахан, Рудзутак, Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Ягода – шпион и у себя в ГПУ разводил шпионов. Он сообщал немцам, кто из работников ГПУ имеет такие-то пороки. Могут спросить, естественно, такой вопрос – как это так, эти люди, вчера еще коммунисты, вдруг стали сами оголтелым орудием в руках германского шпионажа? А так, что они завербованы. Сегодня от них требуют – дай информацию. Не дашь, у нас есть уже твоя расписка, что ты завербован, опубликуем. Под страхом разоблачения они дают информацию. Завтра требуют: нет, этого мало, давай больше и получи деньги, дай расписку. После этого требуют – начинайте заговор, вредительство. Сначала вредительство, диверсии, покажите, что вы действуете на нашу сторону. Не покажете – разоблачим, завтра же передаем агентам Советской власти и у вас головы летят. Начинают они диверсии. После этого говорят – нет, вы как-нибудь в Кремле попытайтесь что-нибудь устроить или в Московском гарнизоне. И они начинают стараться, как только могут. Дальше и этого мало. Дайте реальные факты, чего-нибудь стоящее. И они убивают Кирова. Вот получайте, говорят. А им говорят – идите дальше, нельзя ли всё правительство снять. И они организуют через Енукидзе, через Горбачева, Егорова, который был тогда начальником школы ВЦИК, а школа стояла в Кремле, Петерсона. Им говорят – организуйте группу, которая должна арестовать правительство. Летят донесения, что есть группа, все сделаем, арестуем и прочее. Но этого мало – арестовать, перебить несколько человек, а народ, а армия. Ну, значит они сообщают, что у нас такие-то командные посты заняты, мы сами занимаем большие командные посты – я, Тухачевский, а он, Уборевич, а здесь Якир. Требуют – а вот насчет Японии, Дальнего Востока как? И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну, уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же. Почему снять? Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него.
Колхозы. Да какое им дело до колхозов? Видите, им стало жалко крестьян! Вот этому мерзавцу Енукидзе, который в 1918 году согнал крестьян и восстановил помещичье хозяйство, ему теперь стало жалко крестьян. Но так как он мог прикидываться простачком и заплакать, этот верзила, то ему поверили. Второй раз, в Крыму, когда пришли к нему какие-то бабенки, жены, так же как и в Белоруссии, пришли и поплакали, то он согнал мужиков, вот этот мерзавец согнал крестьян и восстановил какого-то дворянина. Я его еще тогда представлял к исключению из партии, мне не верили, считали, что я как грузин очень строго отношусь к грузинам. А русские, видите ли, поставили перед собой задачу защищать «этого грузина»! Какое ему дело, вот этому мерзавцу, который восстанавливал помещиков, какое ему дело до крестьян?
В чем основная слабость заговорщиков, и в чем наша основная сила? Вот эти господа нанялись в невольники германского вредительства. Хотят они или не хотят, они катятся по пути заговора, размена СССР. Их не спрашивают, а заказывают, и они должны выполнять. В чем их слабость? В том, что нет связи с народом. Боялись они народа, старались сверху проводить: там одну точку установить, здесь один командный пост захватить, там – другой, там какого-либо застрявшего прицепить, недовольного прицепить. Они на свои силы не рассчитывали, а рассчитывали на силы германцев, полагали, что германцы их поддержат, а германцы не хотели поддерживать. Они думали: ну-ка заваривай кашу, а мы поглядим. Здесь дело трудное, они хотели, чтобы им показали успехи, говорили, что поляки не пропустят, вот если бы на север, в Ленинград, там дело хорошее. Причем знали, что на севере, в Ленинграде они не так сильны. Они рассчитывали на германцев, не понимали, что германцы играют с ними, заигрывают с ними. Они боялись народа. Слабенькие, несчастные люди, оторванные от народных масс, не рассчитывающие на поддержку народа, на поддержку армии, боящиеся армии и прятавшиеся от армии и от народа. Они рассчитывали на германцев и на всякие свои махинации: как бы школу ВЦИК в Кремле надуть, как бы охрану надуть, шум в гарнизоне произвести. На армию они не рассчитывали – вот в чем их слабость. В этом же и наша сила!
В те дни Жорж узнал о расстреле Альтшуллера, угодившего вместе с Ягодой в списки фашистских шпионов. Злая радость волной прошла по сердцу: доизмывался над людьми сукин сын! Может для него самого и пригодился стульчак с крысой?
Это была единственная радость Жоржа за последние годы. И тем разительнее по отношению к собственной настроенности показалось настроение Василенко. Точно в бой эскадрон вёл, примчался в Москву отбивать командира. Только, вот, незадача, не басмачи здесь, а НКВД с его костоломами. И давно не гражданская война на дворе, а совсем иные времена, в которых право голоса имеет лишь человек с топором. Да и тот молчит, боясь другого человека с топором, стоящего за его плечом. Или же собственной тени, кажущейся всегда огромной и угрожающей. А простодушный Витя этого не понял и пёр открытой грудью на смертоносный огонь.
И всё же Жорж отчаянно позавидовал ему. Позавидовал вере, позавидовал горячему сердцу, позавидовал – жизни, не втоптанной в грязь, не пропитой, не утопленной в нечистотах. Василенко любил Родину, любил своего командира и своих солдат. И жену Нину, и престарелую мать, и сынишку Олега. И они, кроме, может быть, Родины, любили его. А ведь это и есть жизнь…