Не иначе, как услышал Господь слёзные молитвы молодого иеромонаха и, вот, спустя десятилетия, он оканчивал свой жизненный путь в положении худшем, нежели удел многих нищих стародавних времён. И не это положение тяготило душу – за него, как и за всё, непрерывная слава Всемилосердному, но участь Церкви, участь стада Христова, о котором владыка, как пастырь, всегда пёкся всем сердцем.
С душевным сокрушением приходилось, однако, признавать, что участь эта была накликана, как всякая беда. Какой могла быть она, если вера и благочестие неуклонно падали все последние годы Империи? Те, которые должны были быть примерами их и живыми проповедниками, предпочитали подавать обратные печальные примеры равнодушия и пренебрежения к ним! Интеллигенция бесилась хульною ненавистью к Церкви и лучшим силам, выработанным и веками засвидетельствованным в своей истинности и спасительной жизненности, уставам и всему строю… Страшно было ждать вразумления за отступничество и, казалось, что несчастная Русско-Японская война станет таковым для имеющих уши. Люди неверующие, избираемые часто для наказания именующих себя верующими и не живущих по вере, получают как будто ту помощь и милость Божию, какая более свойственна получению верующими. Так Господь, карая Россию, призвал на нее язычников и благословлял успехом их грозное оружие все время войны и на суше, и на море. И это было не только согласно с решением суда Божия наказать Россию, но и с правдою Божиею, поставившею выше относительное достоинство язычников, живущих честно, нежели именующих себя верующими, но живущими зазорно. Если христиане не выше язычников по своей жизни, это уже вменяется в достоинство язычнику, и в тем больший позор христиан. То, что простительно язычнику и неверующему, то самое – преступление для верующего.
Но нет, не услышали оглохшие грозного предупреждения. И напрасно обвинять большевиков в разрушении веры. Они лишь докончили дело, ибо Россия отступила от Христа ещё прежде. Кажется (сколь это ни жестоко!), христианство – не в его идеальности, а в способах его проявления в людях и усвоения ими – так же знает вырождение, как все другое живущее и развивающееся на земле. Миллионы людей называли себя христианами, но не задавались вопросам: разве так жили первые и истинные христиане? Вера превратилась в формальный обряд, в ритуал, совершаемый как-то механически, безжизненно, в силу привычки, без участия души, без сосредоточения внимания, без умиления, без трогательности и вообще без той первобытной свежести, простоты, задушевности и непринужденности, которые отличали всякое проявление христианского настроения в первые времена. О каком истинном христианстве можно было говорить, когда никто так мерзко не умел праздновать своих праздников, как русские, православные христиане! Пьянство, разгул, драки, побои, брань самая скверная, отвратительный разврат, бешеные удовольствия – это, значит, праздник! Праздник дьяволу, а не Господу Богу…
С ужасом внимала душа грозным ударам Суда Божия над Отечеством. Иногда находили минуты отчаяния, в которые не оставалось сил трудиться, молиться, страдать и терпеть. И одна мольба рвалась к небу: «Господи! Не погуби до конца. Начни спасение! Не умедли избавления!» И приоткрывалась завеса над будущим – за девять лет до революции записал в дневнике пророческое: «Настало вновь время терпения и страдания за истину Христову. Вновь близится век мучеников, исповедников, страстотерпцев. Искусные в вере – явитесь! Истинные Боголюбцы и Христолюбцы – выступите!»
Иные и выступили. Но слишком мало оказалось таких Христовых ратников. Даже среди верных Царю и Отечеству недостаточно оказалось тех, кто осознавал бы ясно, что невозможно быть истинным слугою земного Царя, не будучи истинным слугою Божиим. Только истинный Божий слуга имеет все побуждения и средства быть верным слугою Царя и полезным членом Церкви и Отечества.
Отступив от Христа и Его Церкви, русский народ неизбежно обречён был скатиться во тьму всевозможных ужасов и безобразий. Революционные неистовства и тому подобные движения и вольномыслие – отражение суда Божия неверности христиан своим заветам. Все подсудны этому суду. Все виноваты в появлении этих ненормальностей, «вси уклонишася» и стали ответственны за это уклонение, навлекающее столько нареканий и на Бога, и на веру Христову, и на Церковь, и на христианство. Изолгавшись в своей вере и жизни так, что не только стали непохожи на христиан, но и стали поистине хуже язычников, дерзая называть однако себя христианами, христиане сделались соблазном для нехристиан, своей безбожной жизнью разожгли в них ненависть не только к себе самим, но и к вере, к святыням, к имени Христову, коим покрыли свои беззакония.
Из этой лжи родилось и обновленчество, в рядах которого встречались и такие «искренние революционеры», которые взаправду желали покончить с мертвящим формализмом, не понимая, что участвуют в сокрушении не формализма, являвшегося скорбью любого честного пастыря, а самой Церкви.
Как и все достигшие своего апогея с приходом большевизма болезни, беды церковные имели корни в недавнем прошлом, когда Церковь окутал дух обмирщения и лицемерия.
Лицемерные чтители святыни и благословения церковного хотели, чтобы Церковь освящала театр и давала благословение на начало или открытие театральных зрелищ. Дерзкое безумие и несмысленное кощунство! Зачем им непременно здесь надобилось благословение, тогда как, несомненно, во многих других и гораздо более важных случаях у себя дома те же люди и не подумали бы ни о каком благословении? Не всё прилично подводить под небесные благословения! Надо знать и здесь свои границы и свои приличия! Казалось, что вот-вот потребуют, чтобы Церковь благословляла и кропила святой водой и скверный табак, и другие слабости и прихоти человеческие, запросят благословения разные кафешантанные певицы на открытие своих душепагубных подвигов, потребуют особый чин на открытие своих действий балаганные «Петрушки», заходатайствуют об особой молитве на открытие и освящение – всякие вертопрашеские карусели…
Лицемерные «праведники» говорили о святости, чтили Господа устами, а делами давали пример обратный, отвращая многие души от Дома Божия. Как мог не обнажиться этот дух лицемерия во всём безобразии в условиях победы антихристовых сил?
Но как ни сильны были предчувствия, а явленное отступничество оказалось нежданным. Нежданным особенно оттого, что исходило не от кого-нибудь, но от почтенного и мудрого иерарха, к которому дотоле владыка Иосиф питал уважение, как к радетелю о единстве Церкви, на стороне которого выступил против покойного митрополита Агафангела, от которого, наконец, получил митрополичий сан и Петроградскую кафедру…
Тяжел был удар, но сперва и не думал владыка вступать в борьбу с отступниками, а полагал лишь отказаться от беззаконного перемещения на одесскую кафедру и с тем уйти в затвор и погрузиться в молитвы – какой удел может быть благословеннее для монаха? Митрополит Иосиф был уверен, что его спор с Сергием окончен и что, отказавшись дать себя принести в жертву грубой политике, интриганству и проискам врагов и предателей Церкви, он сможет спокойно отойти в сторону, добровольно принеся себя в жертву протеста и борьбы против этой гнусной политики и произвола. Но промыслом Божьим было суждено иначе.
Оказалось, что жизнь церковная стояла не на точке замерзания, а клокотала и пенилась выше точки простого кипения. «Маленькое дело» петроградского митрополита вскоре же стало лишь малой крупицей столь чудовищного произвола, человекоугодничества и предательства Церкви интересам безбожия и разрушения этой Церкви, что владыка мог лишь удивляться не только одному своему покою и терпению, но и равнодушию и слепоте тех других, которые еще полагали, что попустители и творцы этого безобразия творят дело Божие, «спасают» Церковь, управляют ею, а не грубо оскорбляют ее, издеваются над нею, вписывают себя в число ее врагов, себя откалывают от нее, а не откалывают тех, которые не могут терпеть далее этой вакханалии, грубого насилия и безобразно-кощунственной политики.
Как один из заместителей местоблюстителя, митрополит Иосиф чувствовал себя обязанным не только заменять арестованного предшественника, но быть ему и свободным предостережением на случай замены в возможности духовного падения. Конечно, такое духовное падение должно было в нормальных условиях жизни церковной сопровождаться и судом, и соборным решением. Но какой суд и соборное решение возможны были в условиях действительных?
Однако, ни случись выступления петроградских клириков и мирян, вероятно, владыка не решился бы на крайние меры, предпочтя молитву и затвор борьбе. Парадокс: течению, отныне названному его именем, отнюдь не он положил начало, но был значительно позднее втянут в него, и не оно шло за ним, а ровно наоборот.
Немало болезненных душевных сомнений испытал владыка в первые месяцы борьбы. Временами охватывала тревога, что единомышленники сойдут с занятых позиций, смирятся и покинут его в одиночестве. Возможность обратного поворота для себя митрополит исключал. Большое огорчение доставляло и непонимание, осуждение бывших собратий, избравших «легальный» путь, их обвинения в создании раскола. Им, скрепя сердце, владыка Иосиф отвечал с твёрдостью: «Дело обстоит так: мы не даем Церкви в жертву и расправу предателям и гнусным политиканам и агентам безбожия и разрушения. И этим протестом не сами откалываемся от нее, а их откалываем от себя и дерзновенно говорим: не только не выходили, не выходим и никогда не выйдем из недр истинной Православной Церкви, а врагами ее, предателями и убийцами считаем тех, кто не с нами и не за нас, а против нас. Не мы уходим в раскол, не подчиняясь митрополиту Сергию, а вы, ему послушные, идете за ним в пропасть церковного осуждения. Мы зовем Вас к укреплению Вашей силы в борьбе за независимость Церкви, только совсем не так, как Вы полагаете должным. Не согласием с поработителями этой Церкви и убийцами ее святой независимости, а громким и решительным протестом против всякого соглашательства и лживых компромиссов и предательства интересов ее интересам безбожного мракобесия и ожесточенной борьбы со Христом и Его Церковью.