Может быть, не спорю, «вас пока больше, чем нас». И пусть «за мной нет большой массы», как говорите Вы. Но я не сочту себя никогда раскольником, хотя бы и остался в единственном числе, как некогда один из св. исповедников. Дело вовсе не в количестве, не забудьте ни на минуту этого: Сын Божий, «когда вновь придет, найдет ли вообще верных на земле». И может быть последние «бунтовщики» против предателей Церкви и пособников ее разорения будут не только не епископы и не протоиереи, а самые простые смертные, как и у Креста Христова Его последний страдальческий вздох приняли немногие близкие Ему простые души».
Взявшему крест негоже сворачивать со спасительной стези. Четвёртого своего ареста владыка ожидал и, уже зная наперёд всю «кухню» следствия, предстал перед следователем, сохраняя душевное спокойствие. Он готов был признать свои невольные ошибки и просить за них прощения – но только в вопросах, не касавшихся Церкви. Заявлял себя лояльным власти гражданином, готовым исполнять её законы до тех пор, пока те не вторгаются в область веры.
Странно было слушать от чекиста среди прочих обвинения в несогласии с господином-лакеем Сергием, в дискредитации последнего. Стало быть, осуждение его это и есть уже выступление против Советской власти? Но ведь вся советская же печать гораздо злее и ядовитее высмеяла этот лакейский подход Сергия к власти в стихах, фельетонах и карикатурах! Отчего же воспрещено это церковной оппозиции?
– Сергий хочет быть лакеем Советской власти, – мы хотим быть честными, лояльными гражданами Советской Республики с правами человека, а не лакея, и только, – заявил митрополит Иосиф на допросе. – Ведь у нас столь красивые (но уже ли лживые?) декреты о свободе совести, об отделении церкви от государства, о свободе всякого вероисповедания, о невмешательстве в чисто церковные дела, о запрещении поддерживать одну религиозную организацию в ущерб другой. И если законы пишутся для того, чтобы их исполнять, то не там ли настоящая контрреволюция, где эти революционные законы не исполняются, и этим самым они только роняются, уподобляясь «филькиным грамотам»?
И, вот, итог: седьмой год ссылки…
За дверью послышались шаги, и в комнату вошла запыхавшаяся Нина с корзиной свежих фруктов. Мишутка радостно бросился к матери. Поцеловав его, она негромко сказала:
– Владыка, к вам человек пришёл.
– Какой человек?
– Хромоногий седой, одет чуть ли не в рванину. Русский.
– Я понял, – кивнул митрополит, с первого слова узнав в пришельце своего тайного «почтаря» отца Вениамина. – Где он?
– Сказал, что будет ждать вас у арыка, что место вы знаете.
– Да-да, знаю… Каля, собери что-нибудь в дорогу моему гостю. Я бы пригласил его к обеду, но не стоит привлекать внимание соседей.
Сестра проворно собрала небольшой узелок со снедью, и митрополит неспешным, прогулочным шагом направился к расположенному неподалёку от дома арыку, за которым простиралась безлюдная степь. Эта степь была обычным местом его редких встреч с приезжавшими к нему верными чадами.
Отца Вениамина он увидел не сразу. По-видимому, уставший с дороги, он сидел в скупой тени растущего у воды урюка, прихлёбывая воду из фляги. Своим видом посланник мог легко сойти за восточного дервиша – столь убог был его наряд. Пожалуй, недурная конспирация… На оборванного, хромоного старика-бродягу с длинной клюкой вряд ли кто обратит внимание в этих краях. Ближе к России бывший царский офицер, принявший постриг, конечно, сменит обличье. Станет печником, маляром или кем-либо ещё. Опыт по этой части у отца Вениамина значительный. В самые отдалённые уголки проникал он, доставляя письма, а подчас и помощь, и, благодарение Богу, оставался доселе неуловим для НКВД.
Босые ноги старого монаха, обутые в видавшие виды сандалии, были покрыты кровяными мозолями, лицо почернело от загара. Можно было представить, какие тяготы приходится преодолевать ему ради взятого на себя подвига. Заметив приближающегося митрополита, он неуклюже поднялся навстречу, опершись на свою палку, склонился:
– Благословите, владыка!
– Бог благословит, отче! Рад видеть вас живым и невредимым. Вас долго не было. Я опасался, что вас арестовали.
– На всё Божья воля, но каюсь, владыка, в грехе самонадеянности: чем дольше живу, тем более утверждаюсь, что не возьмут они меня, – отец Вениамин отбросил со лба слипшиеся волосы. – Было время, когда я слишком отчаянно искал смерти. Видимо, во искупление прежнего безумия мне назначено долгие годы скорбеть скорбями мира сего.
Владыка бегло огляделся, проверяя, нет ли за ним слежки, и протянул «дервишу» узел со снедью:
– Это вам в дорогу.
– Спаси Христос, – ответил отец Вениамин, принимая «подаяние» и одновременно незаметно вкладывая в руку митрополита запечатанное письмо. – От владыки Кирилла! – прошептал чуть слышно.
– Благодарю, – митрополит чуть кивнул головой. – Прогуляемся, отче?
– Если не боитесь, что солнце изжарит нас заживо, охотно, – пожал плечами посланник, уже знавший, что только в безлюдной степи можно было говорить относительно спокойно.
– Я успел свыкнуться со здешним климатом. А вас я бы и вовсе принял за туземца в этом одеянии.
– Я старался, чтобы и все принимали, – отец Вениамин поправил линялую тюбетейку и медленно последовал за владыкой.
– Что же, вы и язык их изучили?
– Боже упаси. Изображать глухонемого значительно проще!
Митрополит Иосиф прищурился, с любопытством изучая своего собеседника:
– Вы ведь служили в артиллерии? Или я путаю?
– Так точно, служил, – кивнул «дервиш». – А отчего вы спрашиваете?
– Просто подумал, что с вашими дарованиями вам следовало бы служить в контрразведке.
– Там я тоже служил в восемнадцатом году. Правда, очень недолго.
– Почему?
– Видимо, в то время мои дарования не пожелали себя обнаружить, – развёл руками отец Вениамин.
Отойдя на почтительное расстояние от человеческих жилищ, владыка с некоторым волнением распечатал письмо и углубился в чтение.
Переписку с митрополитом Кириллом ему удалось наладить лишь в начале 1937 года, когда тот, прибыв этапом в Казахстан, был направлен в поселок Яны-Курган. Узнав об этом, владыка Иосиф с первой же оказией отправил собрату письмо, в котором свидетельствовал ему свое глубочайшее почтение и преклонение перед его мужественным стоянием в борьбе за церковные интересы. Это было пробным камнем для выяснения отношения митрополита Кирилла к нему и установившейся за ним репутации главаря особого церковного движения. Полученный ответ был более чем удовлетворительным.
Достигнутое единомыслие было тем более важно, что после кончины митрополита Петра, о которой объявили годом раньше, господин-лакей Сергий окончательно присвоил себе церковную власть, хотя сам же писал некогда, что полномочия заместителя действуют лишь до тех пор, пока жив местоблюститель, утверждал, что в случае кончины владыки Петра ему будут наследовать оставшиеся два местоблюстителя, а он отойдёт в сторону. Что ж, Сергий и здесь остался верен себе в своём бесстыдном лицемерии.
Из трёх местоблюстителей оставался в живых лишь один – митрополит Кирилл. Ему должны были перейти права первого епископа, но новоявленный Отрепьев Страгородский как будто забыл о существовании владыки и объявил местоблюстителем себя. Однако, не забыли верные. Ссыльные архиереи высказались за то, чтобы главой Российской Православной Церкви признать митрополита Кирилла. С этим решением, не колеблясь, согласился и митрополит Иосиф.
Письмо местоблюстителя было немногословным. Оно вновь подтверждало совершенное сходство взглядов обоих иерархов. Это-то сходство и сообщить теперь всем, чтобы не было ложных суждений, будто бы Иосиф стоит на крайних позициях, тогда как Кирилл – на умеренных!
– Когда бы встретиться нам двоим, поговорить… – пробормотал владыка, пряча письмо и в который раз жалея, что за столько лет совместной борьбы ни разу не имел возможности лично свидеться со старейшим собратом. Обернувшись к хромающему за ним «дервишу», спросил: – Сколько вы пробудете в здесь?
– Вы знаете, владыка, я не задерживаюсь на одном месте дольше суток-двух. Это единственный способ избежать слежки. Ночь я проведу здесь. В полдень вновь приду насладиться прохладой арыка перед дальней дорогой. А затем отправлюсь дальше.
– Куда лежит ваш путь теперь?
– На север. Я давно не был у своего духовного отца – владыки Сергия. Он очень болен и терпит горькие лишения… Дальнейший же маршрут определится по ходу пути.
– Туда вы тоже отправитесь в образе нищего странника?
– Ни в коем случае. Там бродягу вроде меня мигом препроводят, куда следует. Старый печник, переходящий от дома к дому – это куда надёжнее.
– Когда только вы успели освоить ремесло печника…
– Нужда заставит – не то что ремесло, но и здешнюю тарабарщину выучишь, – улыбнулся «дервиш».
– Вы ещё сохранили документы?
– Теперь их у меня целых три.
– И вы их носите с собой?
– Нет, конечно. Они хранятся у надёжных людей в надёжных тайниках.
– Странно, что вы не проявили дарований в контрразведке…
– Видимо, не пришло тогда моё время.
Они двинулись в обратный путь.
– Завтра в полдень я пошлю к арыку кого-нибудь из своих, чтобы передали вам кое-какую корреспонденцию. Признаюсь, отче, меня томит предчувствие, что скоро всё кончится… Не для Церкви, конечно. И не для вас… Но для меня. Ко мне приехали родные, и я рад им, но в то же время хочу, чтобы они уехали как можно скорее, иначе под удар могут попасть и они. Если бы достаточно было мне одному принести себя в жертву, чтобы никто больше не пострадал, я бы с радостью пошёл на это! Но моя жизнь слишком ничтожна… Единственное, что придаёт мне крепости – это верность, твердость и ревность истинных чад Христовой Церкви. В этом – моя жизнь, сила и спасение. А измена, расслабление и равнодушие их – моя гибель, мое поражение и уничтожение. Некоторые считают народ бессмысленным, готовым идти всего-навсего за «белым клобуком», не разбирая личности. Жизнь должна испробовать этот взгляд на деле. Если «легализовавшиеся» восторжествуют всецело, как уронится этим «народ»! Если же этого не случится, как он поднимется и еще в наших страдальческих глазах! Мы убедимся тогда, что стоило пострадать за этот народ, и не тяжки будут за него эти страдания. Но если… если иначе… – митрополит запнулся, разволновавшись, качнул головой: -Да избавит Господь от непосильных страданий!