Было уже темно, когда отец Вениамин доковылял до Коряково. И хотя в глаза ему не бросилось ничего необычного, но что-то необъяснимое всё же насторожило его. Этот внутренний голос ещё ни разу не подвёл архиерейского посланника, и, следуя ему, он не пошёл к дому Бусыгиной, а осторожно прокрался к избе Демида Скворцова, бывавшего на тайных службах. Некоторое время отец Вениамин сидел под забором, прислушиваясь к доносившимся из дома звукам, проверяя, нет ли чего-либо подозрительного.
Вот, открылась дверь и, почёсывая спину, с крыльца спустился хозяин, пошёл в сторону бани. Отец Вениамин чуть привстал и окликнул его:
– Демид!
Скворцов вздрогнул, осторожно подошёл к забору, ахнул испуганно:
– Батюшка!.. Ох, не в добрый час ты к нам… Слушай, – зашептал, – за баней в заборе доска подломана – входи и иди к дому. Не стучись, заходи. И осторожно – чтоб не заприметили тебя, не дай Господи!
Когда Демид ушёл в дом, отец Вениамин сделал всё, как он сказал. Переступив порог, он услышал шёпот:
– В горницу проходи, – рука Скворцова ввела его в комнату. Окна были наглухо закрыты ставнями, на столе тускло мерцала коптилка.
– Что-то случилось? – полуутвердительно спросил отец Вениамин.
– Наших всех взяли, – мрачно ответил Демид. – Весь август лютуют. Сперва монашек перехватали, затем владыку Илариона. А на днях – Марью и отца Харитона. Видать, следили ироды за её домом! Всё не брали её, ждали. А как отец-то Харитон пришёл, так обоих и схватили.
Отец Харитон Пойдо был мало знаком отцу Вениамину. Он видел его лишь однажды. Слышал, что родом батюшка из екатеринославской деревни, до войны жил и работал в Святогорском монастыре и Троице-Сергиевой лавре, затем сражался на фронте, попал в плен, по возвращении был арестован большевиками за свидетельство о чуде обновления икон, по освобождении принял сан. Отца Харитона отличала горячая, простонародная вера, не скованная свойственным интеллигенции резонёрством, подчас порождающая чрезмерные уклоны, но в своей чистоте и горении не знающая компромиссов. Для таких людей, как Харитон Пойдо, Мария Бусыгина и другие, не могло быть половинчатых решений, тех или иных трактовок, а был только крест, который они несли, и Правда, от которой они страшились отступить хоть на толику.
– Донесли на нас… – тихо сказал Демид.
– Кто же?
– Семёновской церкви поп, кто ж ещё! Иуда… Чую, недолго и мне в родных стенах оставаться. Того гляди заявятся опричники.
– А отец Сергий что ж?
– Кто ж его знает? Намедни ещё свободен был, а сейчас как знать? Ты, батюшка, не взыщи – потчевать тебя мне нечем. Дотла разорили ироды.
Скворцов ещё не стар был, едва перевалило за сорок, а по виду – старик: худой, как жердь, голова – череп, обтянутый изжелта-бурой кожей, жиденькая бородка, жилистые, костистые руки…
– Посадят меня, баба с ребятами пропадёт… И горько мне от того так, что волком выть хочется, но на всё Божья воля. Что бы ни было, а завсегда лучше умереть со Христом, нежели жить с антихристом. Ты, батюшка, вот, кипяточку попей да ягодой, ягодой заешь. И спать ложись. А поутру, пока солнце не встанет, уходи от греха.
Подавленный горькими вестями, отец Вениамин примостился на лавке, подложив под голову свой мешок, и заснул, будучи истомлён дорогой. Однако, сон продлился недолго. Ночную тишину нарушил грубый и частый стук в дверь.
Отец Вениамин вскочил, мгновенно поняв, что к чему. В тот же миг Демид ухватил его за рукав и быстро зашептал:
– Скорее сюда! – метнувшись к массивному шкафу, напоминавшему о прежней жизни крепкого середняка, он полностью выдвинул нижний ящик, отодвинул крышку скрытого под ним люка, ведущего в погреб: – Прыгай туда! Авось, не отыщут! Оттуда ход есть на двор.
Стук в дверь становился всё более яростным, и отец Вениамин спрыгнул в темноту. Скворцов успел закрыть люк и задвинуть ящик прежде, чем чекисты ворвались в дом. Послышались громкие голоса, топот ног, грохот падающих вещей, детский плач…
– Мой муж ни в чём не виноват! – вечный безнадёжный стон, рождающий лишь злую ухмылку на лицах палачей.
Отец Вениамин затаил дыхание, вслушиваясь в происходящее наверху. Неужели его выследили, как Харитона? Неужели пришли по пятам, и теперь Демиду и его семье придётся отвечать и за это?
Но нет, по-видимому, о присутствии гостя не догадывались чекисты, а лишь исполняли заведённый ритуал, обыскивая, задавая вопросы.
– Вы, гражданин Скворцов, являетесь злостным врагом Советской власти, – скрипучий, неприятный голос, казалось, говорил лишь для того, чтобы скоротать время, отведённое на обыск. – Нам известно, что вы со своими подельниками готовили её свержение.
– Никакого свержения власти мы не готовили, – невозмутимо отвечал Демид. – Нам, истинно-православным христианам, даже оружия иметь не полагается.
– Но вы отказывались подчиняться власти. Почему?
– Советская власть является безбожной, грабительской властью, созданной не Богом, а Сатаной, и такую власть я по своим религиозным убеждениям поддерживать отказываюсь, налоги не платил и платить в дальнейшем не буду. От выполнения законов Советской власти отказываюсь, детей своих пускать в советскую школу не буду, потому что там учат безбожию. Никакие государственные работы, как лесозаготовки, дорожное строительство, выполнять не буду, на советских документах расписываться где-либо также не буду.
– И чего же вы хотите добиться таким способом?
– Таким способом я хочу спасти свою душу и ускорить неизбежное падение вашей власти и утверждение власти новой, которая бы поощряла религию, как это было при Царе.
Подобно владыке Сергию, его марийская паства не считала нужным таить свои взгляды, покрывать их мудрыми и лукавыми формулировками. Им не суждено будет рассказать о себе летописцам, написать воспоминаний или иных сочинений. Их летописцем станет протокол, лишь он будет хранить вечно их мысли, их исповедание. Так к чему же таиться и лукавить перед ним? Пусть сохранит он подлинное слово.
Что-то противно запищало, завозилось под ногами. Мыши? Или – хуже того – крысы? Только их и не доставало теперь! И ни проблеска света! Только непроглядный мрак и холод, сырость, с каждым мгновением всё сильнее сковывающая тело. А шевелиться – нельзя!
Наконец, Демида увели, и отец Вениамин стал шарить по карманам в поисках спичек. Сверху доносились причитания жены и осиротевших детей, но подвергать их ещё большей опасности своим появлением, пугать их стуком в пол не хотелось.
Изведя дюжину спичек, он всё-таки отыскал другой выход. По счастью, заря лишь едва забрезжила и, хоронясь за огородами, почти ползя по росистой траве, отец Вениамин сумел выбраться из деревни незамеченным.
До следующей ночи он прятался в отдалении от населённых пунктов, а ночью, презрев осторожность, велевшую уезжать из опасного места, всё-таки отправился в город в надежде увидеть владыку Сергия – может быть, в последний раз получить его благословение.
От голода и усталости время от времени кружилась голова, но отец Вениамин гнал от себя сладостные грёзы о тёплой постели и горячем ужине.
Маленькие городки хороши тем, что их всегда можно вдоль и поперёк исходить пешком, не прибегая к услугам транспорта, и плохи оттого, что всякий пришлый в них неизбежно обращает на себя внимание. Впрочем, последнее малозначительно, когда передвигаться приходится под мраком ночи.
Окончательно вымотавшись и продрогнув, отец Вениамин добрёл, наконец, до улицы Волкова. Ещё несколько шагов, и… Но сладостная грёза пугливо отшатнулась, заслышав гул приближающейся машины. На машинах да ещё и по ночам добрые люди не ездят… В одно мгновение отец Вениамин спрыгнул в кювет и растянулся под чьим-то забором, сделавшись вовсе невидимым с дороги. Автомобиль проехал мимо и затормозил у дома монахини Анны Комелиной. Сердце ёкнуло. Ах, что бы стоило прийти прямиком сюда вчера!..
Вот, осветились все окна знакомой лачуги, замелькали тени. Отец Вениамин лежал, не шевелясь. Он не надеялся на чудо, но просто не мог уйти теперь, хотя бы взглядом не проводив своего духовного отца в предпоследний путь.
Сколько времени прошло в этом ожидании? Бог весть! Наконец, свет погас, и на улице показались несколько фигур. Впереди – чекист, позади – ещё два. А между ними две монахини бережно вели под руки с трудом переставляющего ноги старца. Один из шедших позади прикрикнул на них грубо – чтобы не мешкали. Не менее грубо арестованных затолкали в машину. Через мгновение она тронулась с места, промчалась мимо приподнявшегося на локте отца Вениамина…
Некоторое время он смотрел ей вслед, затем встал и, перекрестясь, шатко побрёл по дороге прочь из города, в котором отныне его никто не ждал.
Глава 7. Последний поклон
– Итого считай, Матвеич: вкалывал я на ихний распроклятый колхоз с утра и до ночи, как каторжный. И что ж получил? Двести трудней! Вона! А знаешь ли ты, что такое двести трудодней? Пять пудов ржи! – Никифор Фомичёв растопырил корявую пятерню и выпучил глаза. – Пять! На полгода мне, бобылю, их, пожалуй, худо-бедно достанет. А остальные полгода – шиш! А с семьёй как? У нас Левтина, вдова с тремя ребятишками, четыре пуда ржи наработала. На месяц им хватит, а в остальное время – опять шиш! У ней дети хлеб только по праздникам видят! По крохотному кусочку, как заморское лакомство, смакуют его! Тому месяц назад старуха Митрофановна помирала. Всё грезила: мне бы хоть хвостик селёдочный пососать! А ведь прежде рыбы было столько, что разную там мелюзгу только кошкам давали! Господи Боже! Прежде о самом скверном труде говаривали: за кусок хлеба работаем! А ныне и куска этого не видим! И они ещё в школах своих детям нашим будут сказки свои бесстыжие про злых помещиков рассказывать! Но мы-то с тобой, Матвеич, не вчера народились на свет! У меня у самого дед крепостным был! У барина его тысяча десятин было, а у крестьян – три, сталбыть, тысячи! Разумей-Еремей! До их поганой революции на кажинный двор по осемь-девять гектаров приходилось! А ныне? Один с четвертушкой! В тридцать пять раз земельку нашу обкорнали! И ведь мало сукиным сынам! – Никифор грохнул тяжёлым, как кузнечный молот, кулаком о стол, не обращая внимания на испуганное лицо Катерины. – На помещиков по три дни пахали, а на этих всякий день, всякий день! Да ещё и оброк уплати! Барину-то по выбору: или отработай, или уплати. А этим всё подай! Всё подай! Уже и не оставили нам ничего: полудохлую корову да несколько курёнков. Прежде по десятку поросей держали, а теперь дозволено одного лишь на колхозной ферме на откорм купить и ещё налог с него выплати! А выкармливать чем? Только трясёшься, кабы не подох! Свиней-то теперь в разы в деревне поубавилось – экономика! И с таких-то «богатств» мы им ежегодно обязаны сдать по два пуда мяса, двести литров молока и полтораста яиц. И заём в шесть сотен рублей с кажинного двора! Попробуй-ка выжить!