Наконец, очередная тюрьма, последняя на этапе. Тюрьма пересылочная, а потому набита битком. Большая часть заключённых – уголовники, среди которых выделяется злобная свора малолеток. Много страшного видел Сергей за годы заключения, но страшнее этих «детей» не видел. Что же нужно было сделать с детскими душами, чтобы они, пробыв на этом свете дюжину или чуть больше лет, обращались настоящими бесенятами? Озлобленными, развращёнными, готовыми на любую подлость и преступление, упивающимися чужой болью и наделёнными жуткой фантазией в отношении причинения оной?
Урки, как водится, начали с того, что раскурочили сидора фраеров, забрав себе всё, что ещё было в них приличного. Никто не сопротивлялся, смирившись с этим ритуалом, как с неизбежностью. Но на этом «забава» не закончились. Малолетним шакалам нужна была живая игрушка, и, вот, молодой парнишка-доходяга уже летал между нар, подбрасываемый, раскачиваемый за руки и за ноги. И вновь никто не смел вступиться, кроме бывшего военного, ещё не утратившего чувства собственного достоинства, и, видимо, лишь недавно попавшего в оборот и не знавшего лагерных нравов. Он стал барабанить в дверь, требуя, чтобы дежурный положил конец безобразию, но какой дежурный отважится ночью входить к уголовникам? Бывали случаи, когда убивали и их…
Дежурный не вмешался, но строптивость фраера вызвала ярость у урок. Пугающим шелестом пронеслось по камере:
– Я ничего не видел!
Мгновение, и десятки рук уже тащили отбивавшуюся жертву к стоявшей в углу параше…
Утром ни один заключённый, включая избитого парнишку, не посмел сказать, что видел, как утопили строптивого командира. Как выяснилось, все мирно спали, а, стало быть, погибший сам решил свести счёты с жизнью столь отвратительным способом.
И вновь гнали куда-то… Оказалось, в баню. Баня начинается с предбанника, ледяного, как погреб, но в котором, однако же, надлежит раздеться. Наконец, парная… Тоже холодная, хотя и гораздо теплее предбанника. Вода подаётся на считанные минуты, за которые невозможно не то, что отмыться, но хотя бы согреться. И снова в холод! Но на этот раз без вещей, ибо они отправлены в прожарку. Мокрые ступни примерзают к ледяному полу и, когда раздаётся команда «на выход», их приходится отрывать с кровью…
«На выход»? Но как же? Без вещей? Только здесь Сергей понял, что справление нужды на этапе, это ничто в сравнении с настоящим стыдом. Из двух отделений бани абсолютно голых мужчин и женщин двумя колоннами погнали в соседний дом. Женщинам, особенно молодым и не утратившим привлекательности, было всего тяжелее, так как удобно расположившиеся вокруг охранники бесстыже разглядывали их, громко отпуская похабные комментарии.
В следующее помещение и мужчин, и женщин, так и не дав прикрыться, загнали вместе. Из-за тесноты стоять приходило впритык друг другу. Здесь комиссия проводила шмон вещей заключённых. Шмон этот был не менее тщательным, чем у урок: всё, что осталось сколько-нибудь годного после них, поступало в собственность членам комиссии. Те оказались не брезгливы и оставили узникам лишь рванину.
Таково было начало пребывания в новом лагере. Здесь уже не было ни Барановского, ни полковника Бышковца, и помощи ждать было неоткуда. В бараке, куда водворили Сергея, царил полнейший произвол, так как вся власть принадлежала блатарям. Впрочем, здесь ему всё же повезло – в последний раз. Сергея выручил его язык, талант рассказчика, помноженный на многие знания. Ещё раньше он заметил, что со скуки уголовники подчас любят слушать всевозможные истории. Хороший рассказчик может рассчитывать на снисходительное отношение с их стороны, как, своего рода, живое радио. Наудачу в новом бараке «артистов разговорного жанра» не было, и поэтому пересказы романов, повестей, пьес и жизненных коллизий пользовались успехом. Это обеспечило Сергею относительную безопасность: в качестве «игрушек» урки использовали фраеров, казавшихся им менее полезными.
Блатари не надрывались на общих работах: они занимали должности внутри лагеря, либо назначались бригадирами. Жили они в ожидании очередных амнистий за «ударный труд» и в рамках процесса «перевоспитания» грабили политических, играли в карты на наворованные вещи, измывались над доходягами. Как и в других лагерях, здесь процветала однополая «любовь» и вызванные оной болезни. Сергей сразу заметил в бараке крайне неприятного типа. Он не был уголовником и имел в своём приговоре, пожалуй, одну из самых безнадёжных статей – контрреволюционная троцкистская деятельность. Ещё довольно молодой, но слабый и изнеженный, в лагере он быстро «дошёл» и, пожалуй, не протянул бы долго, если бы не то, чем обеспечивал он себе и освобождение от «общих», и дополнительный кусок. Лагерная проститутка мужского пола, существо одновременно глубоко презираемое всеми до того, что с ним брезговали оказаться рядом или заговорить, и в то же время пользовавшееся привилегиями, так как иные из тех, кто брезговал заговорить на людях, нисколько не брезговал пользоваться его «услугами» наедине – что могло быть отвратительнее? У существа давно не было даже имени, а лишь клички, одна другой срамнее. Чаще всего, его называли Глистом. При встрече с ним Сергей всякий раз ощущал глубокое омерзение, доходившее до тошноты.
Его собственные силы были на исходе уже по прибытии в лагерь, а на общих работах стали иссякать с катастрофической быстротой. Его хрупкие руки не могли справляться с тяжеленной тачкой, а голова нестерпимо кружилась. Как ни выбивался он из сил, а нормы выполнить не мог и за это всякий день получал штрафной паёк.
Он с ужасом видел лагерных доходяг – жадно ищущих всякую травинку и отпихивающих друг друга, чтобы сорвать её, выбирающих рыбьи кости и прочую дрянь из выливаемых кухней в помойную яму отбросов, к которой бросались они наперегонки, едва дождавшись, когда повар выльет очередную «порцию» – и вновь мечтал об одном: умереть прежде, чем дойдёт до их состояния. Тех, кто уже не мог таскать ноги, отправляли в лагерь для законченных инвалидов, чтобы ещё живые мертвецы мучительно умирали от истощения, от пеллагры, приводящей к атрофии мышечных тканей, изменению крови, костей и, наконец, к необратимому разрушению нервной системы. Эти скелеты, обтянутые шелушащейся кожей в бурых, зелёных и иных пятнах, по которой уже не стекала вода, с чёрными провалами беззубых, гниющих ртов и стекленеющими глазами, ползали из последних сил в поисках пропитания и исходили кровавым поносом. Когда они, подобно бродячим собакам, не умирали, но издыхали в жестоких муках, их, совершенно голых, сваливали в телегу, вывозили за пределы лагеря и закапывали в общую могилу. Ни одна самая изуверская средневековая казнь не может сравниться с этой, ибо казнь, даже самая лютая, всегда хотя бы более или менее скоротечна…
В какой-то день Сергею пришла посылка. Сердце забилось слабой радостью: значит, Тая жива и свободна?.. Посылка была довольно большой, и измученный Сергей нёс её с почты с немалым трудом. Он успел пройти совсем немного, когда свора малолеток набросилась на него с разных сторон, во мгновение ока повергала на землю и, больно ударив несколько раз, разбив лицо, исчезла вместе с посылкой…
Сергей приподнялся и в отчаянии заплакал. Внезапно чья-то рука протянула ему крохотный сухарик:
– На, погрызи.
Он жадно запихнул в рот сухарь, дрожащими руками собрал с земли и слизнул с ладони упавшие крошки и лишь затем поднял глаза и отпрянул. Перед ним сидел на камушке Глист и жалостливо смотрел на него… Господи, чем же заслужил, чтобы и такая мразь сухариком делилась и смотрела с наигранным сочувствием?!
– Зря пятишься. Я ведь к тебе, как к другу.
– За сухарь – спасибо, – выдавил Сергей, утирая рукавом смешанную со слезами кровь.
– Не за что. Сухарь – что! Можно и сгущёнкой разжиться, и хлебом, и куревом.
Сергея замутило и, едва сдерживаясь, он ответил сухо:
– Обойдусь.
– Не обойдёшься, – ухмыльнулся Глист. – Ты уже полупокойник. Я сам таким был, вижу. Пути у тебя три: к пеллагрикам, в стукачи или…
– Убирайся прочь! – вскрикнул Сергей, ища, чем бы запустить в ненавистное существо.
– Уберусь, да только ты сам придёшь. Голод-то он и не до такого доведёт… Ты что думаешь, я всегда Глистом был? А я ведь в университете учился. И была у меня фамилия, имя и отчество. И мать была, и сестра. Много чего было… Ты, вот, на меня, как на насекомое, смотришь. И все смотрят. Подумать только, а на Глота не смотрят! Хотя все знают, что Глот – у кума первый стукач. А скажи мне, как учёный человек, чем это Глот лучше меня? Ведь из-за него люди новые катушки получают, а от меня какой вред?
– Послушай… Я не хочу говорить ни о тебе, ни о Глоте… Оставь меня… – простонал Сергей.
– А я – хочу, – Глист закурил. – Ты ведь образованный человек, книжек прочёл больше, чем все в бараке вместе взятые. Достоевского, поди, читал-восхищался. А ведь это всё туфта! Все эти писатели ничего ни о жизни, ни о людях не знали и фантазию имели убогую! У нас в больничке доктор есть. Золотые руки! Мог бы в столице карьеру сделать, если бы в лагерь не угодил. Врач от Бога – больные на него молятся. Но имеет гражданин маленькую слабость. Сёстры, которых он берёт в больницу, должны становиться его личными рабынями-наложницами. И ведь, заметь, он не считает это преступлением! И остаётся столь же искусным врачом, внимательным к пациентам. Он искренне полагает, что имеет право вознаграждать себя за труды и за протекцию. И, самое главное, что и сами рабыни его, судя по всему, согласны с этим.
– К чему ты рассказываешь мне это?
– Да так, рассуждаю о неоднозначности человеческой природы. До тебя здесь один «заговорщик» был. Оговорил на допросе двадцать душ, можешь себе вообразить? Показания на них дал честь по чести. Троим из них вышку влепили, а ему восемь лет. Как бы ты оценил этого человечка?
– Как подлеца…
– Логично, – кивнул Глист. – Но ведь он не был подлецом. Он был хорошим, честным человеком, семьянином, нежнейшим отцом. И когда его били, когда слепили глаза, он терпел… Но потом они арестовали его дочь. Её допрашивали в соседней комнате, и он слышал её вопли. Ему пригрозили, что, если он не даст нужных показаний, её бросят на всю ночь в камеру уголовников. Женщины, переживавшие такое, или сходили с ума или накладывали на себя руки. Скажи мне, что бы ты сделал на месте этого подлеца?