– Не знаю… – едва слышно отозвался Сергей, стиснув голову, в которой нарастал невыносимый гул.
– А я знаю! Ты сделал бы то же самое! Потому что мы все – одинаковые! И ты – такой же, как и я!
– Неправда! Есть люди настоящие, которых ничто не может сломать!
– Был у нас здесь один такой настоящий. Важный! Благородный! Честный! Голубая кровь! У нас таких не любят. Поставили его на место однажды, потешились, попользовались в очередь. Думали, вешаться пойдёт от позора. А он, знаешь, так делово к вопросу подошёл! Всякое, говорит, удовольствие требует вознаграждения. Ну, дали ему сгущёнки с хлебом – деловой разговор тут всегда ценят! Умные-то люди быстро смекают, что без чести выжить завсегда проще!
Сергей приподнялся и, надвинувшись на Глиста, прохрипел:
– Врёшь ты всё! И прежде меня сгниёшь! Сгинь с моих глаз, падаль! Сгинь! Сгинь!
Едва тот со змеиной усмешкой ушёл, как он снова свалился на землю: его рвало.
На другой день Сергей уже едва нашёл силы выйти на работу, у него поднялась температура, и всё тело болело. Вечером он попытался выпросить в медпункте больничный, но дежурная медсестра обозвала его симулянтом и даже не дала никаких лекарств.
А ещё днём позже Сергей не удержал тачку, и она покатилась вниз с пригорка, едва не зашибив двух заключённых. Это, разумеется, было расценено, как намеренная диверсия, за которую было назначено наказание – заключение в штрафной изолятор…
Глумление охранников и ледяной чулан, в котором невозможно даже вытянутся во весь рост – это были последние относительно ясные воспоминания Сергея. Дальше память возвращалась к нему лишь изредка, слабыми проблесками. Несколько раз он видел врача, и смутно понимал, что находится в больнице. Однако, понимать что-либо более не хотелось. Сергей постоянно пребывал в забытьи, укрывшись в нём от ужасающей реальности. Впрочем, и это не дало ему покоя, ибо сон рождал кошмары, один страшнее другого… И лишь последнее утешение было оставлено в этом аду: иногда во сне он видел Глинское, видел Таю…
В какой-то день чьи-то грубые руки подняли его и отволокли в ванну, где наскоро вымыли и постригли, а затем одели в чистое бельё и одежду… После этого Сергей очутился в незнакомой комнате и услышал плачущий голос:
– Серёженька, Серёженька, ты слышишь меня? Ты узнаешь меня? Посмотри на меня, родной мой!
Тая… Значит, опять сон… Он не шевельнулся и прикрыл глаза от света, но кто-то с силой встряхнул его, заставив снова открыть их. Перед ним стояла на коленях Тая. Раскрасневшееся лицо её было мокрым от слёз. Она звала его, покрывала поцелуями руки, гладила горячими ладонями его лицо:
– Серёжа, посмотри на меня! Это я! Тая!
– Он не слышит вас… – донёсся чей-то голос.
– Он услышит! – уверенно ответила Тая, не сводя глаз с Сергея. – Он не может не услышать меня!
Сергей задрожал, боясь поверить в реальность видимого, и всё же порывом схватил руку Таи, прошептал отчаянно:
– Тая, Тая, забери меня отсюда! Спаси меня!
Она обхватила его, едва сидящего на жёсткой скамейке, ответила сквозь слёзы:
– Конечно, заберу, родной мой! Я ведь за тобой приехала! Я так долго тебя искала, так долго… Мы сейчас уедем отсюда навсегда, и никто больше не причинит тебе боли, никто, никогда. Ты можешь идти? А?
Идти он не мог. Даже сидеть без опоры не было сил. За спиной Таи появился молодой человек в очках, строгое лицо которого показалось Сергею смутно знакомым. Он испуганно вздрогнул, но Тая крепко стиснула его ледяные ладони:
– Не тревожься! Это Александр Надёжин, сын Алексея Васильевича. Он приехал помочь нам.
В следующий раз Сергей очнулся от порыва холодного ветра. Они шли к проходной. Александр нёс его на руках, а Тая крепко сжимала ладонь, приговаривала:
– Потерпи ещё немного. Теперь всё страшное позади, теперь всё будет хорошо. Александр Алексеевич хороший врач, он поможет тебе, и скоро мы будем дома…
Момент, когда ворота лагеря остались позади, Сергей запомнил. Но даже тогда всё ещё не верилось в возможность чудесного избавления. Неподалёку стояла запряжённая чахлой лошадёнкой телега. Александр сделал знак не менее чахлому вознице и тот, сплюнув папиросу, кивнул. Надёжин осторожно усадил Сергея в повозку, Тая устроилась рядом, укрыла его одеялом поверх надетого тулупа, прижала к груди. Телега тронулась.
– Тая! – тревожно позвал Сергей, приподняв голову и, преодолевая боль и темноту в глазах, пытаясь вглядеться в её лицо.
– Что, Серёженька?
– Это всё правда? Это не сон?..
– Не бойся, мой милый. Сны остались позади и больше не вернутся. А теперь мы будем жить. И больше никогда не разлучимся. Не тревожься больше ни о чём. Оставь все тревоги мне и набирайся сил.
Её горячие губы коснулись его лба, щёк, и он почувствовал, как неудержимым потоком хлынули из глаз слёзы…
Глава 11. Одиночество
А проклянешь судьбу свою,
Ударит стыд железной лапою,-
Вернись ко мне. Я боль твою
Последней нежностью закапаю.
Она плывет, как лунный дым,
Над нашей молодостью скошенной
К вишневым хуторам моим,
К тебе, грехами запорошенной.
Ни правых, ни виновных нет
В любви, замученной нечаянно.
Ты знаешь… я на твой портрет
Крещусь с молитвой неприкаянной.20
От этих строф судорогой перехватило горло, и Аглая долго стояла, прислонившись к стене, и, лишь когда внизу хлопнула дверь парадной, поспешно сбежала по лестнице, кивнув поднимавшемуся соседу.
Надо же было, чтобы это письмо, в ожидании которого она теряла покой за месяц до срока, пришло именно сегодня! После очередной ссоры с Замётовым, после того, как Нюта, распалясь, убежала из дома…
Ссора с Замётовым – конечно, пустяк. Бывали и похуже стычки, хотя то ли нервы прежде были крепче, то ли что, но никогда не выматывали они так, как теперь. Замётов хотел, чтобы Нюта вышла замуж за Варсонофия Викулова, казавшегося ему надёжным человеком с большими перспективами. Ему не нравилось намерение девочки выступать на сцене, не нравились её легкомысленные друзья, не нравился Саня Надёжин, и не проходило дня, чтобы он не пытался навязать ей свой образ мыслей.
Аглаю же гораздо больше волновала судьба Петруши, за которого она чувствовала себя ответственной перед покойной подругой. Узнав после долгих расспросов от дочери, что мальчик уехал из Москвы да ещё написал странное письмо, она не на шутку встревожилась. Не верилось, чтобы Петруша уехал, не простившись с ней, не написал. И не верилось и в то, чтобы он разлюбил Нюту. Аглая пыталась убедить дочь узнать, куда отправился Петя, хотела найти его и написать ему сама. Она чувствовала, что с мальчиком что-то произошло, что, возможно, он, как и сама она когда-то, решил пожертвовать собой, чтобы не портить жизнь любимому человеку. Но ведь он ещё не знал, какая огромная ошибка – такая жертва! И некому объяснить ему!..
– Отчего ты не рассказывала мне, что происходит между вами? – сокрушалась Аля. – Я бы пошла, поехала к нему, поговорила бы!
– Довольно того, что я с ним говорила, забыв саму себя! Если я ему не нужна, так и Бог с ним! Я и без него проживу счастливо! – а лицо девочки при этих словах было таким несчастным, что у Аглаи сжималось сердце. Дети, дети! Если бы вы могли постичь опыт родителей, не проходя их пути заново…
В последнее время Нюта всё больше отдалялась от неё. Она всё реже бывала дома, всё чаще отмалчивалась, не желая делиться переживаниями. Это глубоко ранило Аглаю, всегда старавшуюся быть дочери другом, надеявшуюся на её доверие. А доверия, как оказалось, не было… Или сказывалась чужая кровь?
– Избаловала барышню! – шипел Замётов. – Только и увивалась вокруг неё, как служанка! Вот, она об тебя ножки-то нежные и вытирает! И об меня заодно! А, впрочем, твоих бредней ей и впрямь не стоит слушать, безумная баба! Иначе совсем голову потеряет!
– Ты-то много ли в ладу со своей головой прожил?!
– А хоть бы и ни дня ни ты, ни я так не жили! Пусть хоть она человеком поживёт!
После очередной домашней сцены Нюта, доведённая до слёз, убежала к Рае, заявив, что и Новый год будет встречать у неё. Не в силах оставаться дома, ушла и Аглая. Ей было как никогда тоскливо и одиноко в эти предпраздничные дни. Прежде в её горькой жизни была хотя бы одна опора – Нюта. Ею Аля жила год за годом, но вот, дочь отдалилась, стала жить своей жизнью, и всё сделалось бессмысленным. Господи, может, вовсе напрасным было то следование долгу, которое разрушило ей жизнь? Зачем нужно было остаться с Замётовым семь лет назад, вместо того, чтобы уехать и жить в любви и счастье? Замётов получил бы лишь то, что заслужил… Разве жизнь Родиона, его счастье не стоило благополучия этого изверга?
Опустошённая и подавленная, Аглая брела по заснеженной Москве, изредка с грустью заглядываясь на разряженные ёлки, «реабилитированные» два года тому назад после периода революционного запрета, вспоминая, с какой любовью и радостью мастерила в эти дни вместе с Нютой ёлочные украшения из бумаги и ваты. А теперь никому не нужны они…
Возле магазинов, по обыкновению, тянулись бесконечные очереди. Озлённые люди толкали друг друга, ругались и одновременно озирались боязливо – ну как донесут? Чем сильнее боялись ругать власть, тем с большим ожесточением бранили друг друга, тем большей злобой разгорались к стоящему рядом (не дай Господи впереди!) ближнему, которому мог достаться заветный товар.
Очередей не было только у «закрытых распределителей», доступных лишь правящей касте. Сытые и хорошо одетые её представители – военные и штатские, и их жёны в дорогих шубах – выходили оттуда с пакетами, наполненными дорогими яствами. И десятки завистливых взоров граждан второго сорта провожали их…
Конечно, равенства в этом отношении не было никогда. И всё же привилегии потомственной аристократии, воспитанием и образованием выделяющейся из общей среды, принимать легче, чем хамство вчерашних полуграмотных лакеев, взлетевших из грязи и теперь чванившихся своим обретённым барством.