– Вора, вора держите! – заголосила бабка в одной из очередей.
Привычны стали эти крики в Москве. Не зря бранился старый сыщик Скорняков, что воров ловить стало бессмысленно: не успел поймать, а назавтра он уже по амнистии гуляет. Сроки получали лишь те, кто воровал у государства, а жулики, обчищавшие простых граждан, всегда отделывались лёгким испугом, и оттого наглели, сознавая свою безнаказанность.
Вот, пронёсся опрометью оголец с бабкиной кошёлкой – и хоть бы кто остановил, погнался. Боятся! Вмешавшийся рискует получить удар ножом – если не при задержании, то позднее, в отместку за помощь милиции… Да и милиция куда как разная бывает. Кроме скорняковых немало было таких, что предпочитали задерживать «нарушителей паспортного режима», нежели уголовников. Оттого никакого доверия нет к идущему навстречу человеку в форме, но наоборот – инстинктивно хочется свернуть в сторону.
Что же это за время настало? На Красной площади идут парады… Танки, самолёты, оружие… Бравурные марши… Могучие атлеты, мужчины и женщины, в белых спортивных формах, застывшие в разнообразных позах, сияющие улыбками… Знамёна, плакаты, транспаранты… «Физкультурники – товарищу Сталину!», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»… Портреты, нескончаемые портреты Вождя… Ликующие толпы…
А вся жизнь соткана из страха – перед государством, перед НКВД, перед уголовниками. И от этого изводящего душу страха невозможно забыться, он опутывает, давит, сковывает движения.
Когда арестовали отца, Аглая писала самому Калинину, умоляла отпустить больного старика дожить оставшиеся ему месяцы дома. Но ничего не помогло. Первое время ещё разрешались передачи, но вскоре их перестали принимать и объявили вердикт: десять лет без права переписки…
В церквях, если случалось зайти в них, Аля всё ещё ставила свечи во здравие раба Божия Игната. Слабо верилось, что он ещё жив, но, не зная наверняка, она не смела молиться за упокой.
Лишь одно радовало: не пропал напрасно оставленный Родионом альбом. На другой день после разговора с Нютой Аглая попросила Тимофея Скорнякова посоветовать коллекционера, который бы мог дать настоящую цену и поверил бы тому, что предлагаемая вещь не краденая. Узнав, что к чему, старый сыщик взялся помочь и сам сопроводил Алю к нужному человеку, самим присутствием своим обеспечив кристальную честность сделки.
Вырученная сумма оказалась значительно больше той, на которую она рассчитывала. Часть её сразу ушла на взятки нужным людям, остального же должно было вполне достать на лечение брата. От Сани, получившего мандат ППК и отправившегося с Таей за Серёжей, Аглая получила письмо, в котором он сообщал, что надежда на лучший исход есть. Все трое ещё оставались в Сибири, так как Саня считал слишком опасным для больного столь долгий и тяжёлый переезд.
Аглая не раз думала поехать навестить брата, но не решалась надолго оставить Нюту, чьё странное настроение тревожило её. К тому же Тая отписала Лидии, что к концу января они, может быть, всё-таки тронутся в путь. Это была единственная радостная весть за последнее время. Привыкшая быть нужной своим близким, Аля инстинктивно искала, кому может быть полезна теперь. Больной брат непременно будет нуждаться в особом внимании и заботе родных, которых у него осталось совсем немного, а, значит, и Аглая будет нужна ему.
Отвлекшись на мысли о Серёже, Аля вновь обратилась к Нюте. Где она сейчас? У Раи ли, а, может, вместе с Викуловым, в котором чудилось Аглае что-то недоброе и пугающее? Девочка выросла и тяготится советами и заботой своей «тёмной» матери… Вероятно, такое случается почти во всех семьях, но для Али это было нестерпимым. Что будет, если завтра девочка выйдет замуж? Без любви, сломав себя? Что будет, если она уедет?.. Что останется тогда в жизни? Одна только старость подле человека, который испытывает постоянную необходимость унижать её, вымещая на ней страдание от собственной немощи и застарелые обиды. Как это ужасно!
А ведь всё могло быть иначе… Ведь есть человек, которому она нужна, который её любит. Появись Родион теперь и позови за собой, и она бросила бы всё, забыла бы всех. Но он больше не появлялся, лишь присылал раз в год открытки с пронзительными стихами…
Незаметно для себя Аглая очутилась на вокзале. Отсюда, бывало, ездила она к Родиону… Вот, и поезд подошёл – тот самый поезд! Машинально Аля села в вагон, прислонилась к давно не мытому окну. Глаза не видели проносящихся мимо заснеженных пейзажей, перед ними стояло Божелесье, берег омута, а на нём – юноша-офицер, всё ещё ждущий её…
Зачем она приехала в Пушкино? Ведь о том, что было семь лет назад, не осталось здесь и памяти. Но ноги упрямо сами несли её к дому, какое-то время дававшему им кров. Вот он! Светится окнами в темноте… Аглая медленно приблизилась к нему, не обращая внимания на гневный лай выбравшейся из конуры собаки. На крыльцо выскочила не менее сердитая тётка, закричала с угрозой:
– Что ты шляешься здесь, шалава, а?! Пьяная?! А, ну, пошла вон отсюда, тварь, пока я милицию не кликнула!
Аля болезненно вздрогнула, словно получив жгучий удар плетью, отпрянула в смятенье и потерянно побрела к железной дороге. Глаза застилала пелена, в голове мутилось. А ещё и разошедшийся снегопад мёл прямо в лицо, слепя. Чтобы не сбиться с пути, Аглая пошла к станции прямо по шпалам, пригибаясь от ветра и поднимая воротник. Снова и снова виделось ей лицо Родиона, слышался заглушающий всё его голос, зовущий её. Крутились в памяти горькие строчки:
Я отгорел, погаснешь ты.
Мы оба скоро будем правыми
В чаду житейской суеты
С ее голгофскими забавами.
Прости… размыты строки вновь…
Есть у меня смешная заповедь:
Стихи к тебе, как и любовь,
Слезами длинными закапывать…
Глава 12. Удар
Этой ночью Александр Порфирьевич не ложился. Он то и дело поглядывал на часы и безуспешно боролся с нараставшим с каждым часом беспокойством. К тому, что падчерица не ночевала дома, он привык давно. Да и что взять с девчонки? На то и юность, чтобы веселиться с друзьями и подругами… Но куда могла пропасть жена? Ведь даже близких подруг после смерти Нади не осталось у неё. Где же может быть она в такой час? Колючая ревность боролась со страхом. В памяти всплывали статьи из криминальной хроники и рассказы Скорнякова. Наводнили уголовники столицу, так что и днём по улицам ходить не безопасно. И то сказать – где тут бороться с ними, когда у нас шпионов да контрреволюционеров с вредителями отлавливают?
По мере того, как страх увеличивался, нарастали и муки совести. Для чего он, старый дурак, устроил скандал? Для чего оскорбил Алю? Ведь, если справедливым быть, то все эти годы она ходила за ним, не бросала, терпеливо сносила всё… Мог бы и он не срывать на ней так застарелую ревность и крах собственной жизни.
В последний год Замётов не находил себе места, и причина того заключалась в овладевшем душой страхе. Однажды выскочив из жерновов смертоносной машины, он боялся, что окажется меж них вновь. Если уж пошли старую гвардию под корень выкашивать, так уж никого не пощадят… И косу-то какую нашли – маленькую да острую. Вспоминалось, как в семействе одного старого партийца жёнушка его ласково звала заходившего к ним Ежова «воробышком», старалась накормить его посытнее, опекала матерински. Николай Иванович на добро оказался памятлив: супруги получили внушительные сроки, едва «воробышек» взлетел в наркомы.
В сущности, во всей этой оргии было нечто смешное. Ну, разве не смешно представить под нарами всесильного Ягоду? А других заслуженных чекистов? И кто расправлялся с ними – полуграмотный карлик и педераст, карикатура на человека! Вот уж пощёчина «заслуженным»! И ничего – утёрлись запуганно. Смешно!
А все эти трусы – Каменевы, Бухарины?.. Ведь даже сдохнуть не могли достойно. Революционеры! Какие революционеры из цирюльников? Из шантрапы, по существу, не имевшей знакомства с тюрьмой, тем более, каторгой? Никогда и ни под какой пыткой не стала бы каяться Мария Спиридонова. И другие настоящие революционеры не стали бы. Но паразитировавшие на революции, в итоге оседлавшие её ничтожества слишком любили свою драгоценную жизнь, чтобы не выстелиться под ноги собственным палачам. И ведь надеялись они, что Коба пощадит. Бухарчик надеялся. Говорят, даже письма слёзные строчил Хозяину. И это революционеры! Ярмарочные шуты… А ведь сколько крови – отнюдь не шутовской – выпили.
Нередко Александр Порфирьевич задавался вопросом: а что же сам он? Смог бы он погибнуть достойно? Ведь нынешние расправы – это совсем не гордый восход на плаху, над которой жадно сияет окровавленный нож гильотины. Дантон, которого везли сквозь толпу, в которой многие почитали его, Дантон, который гордо восходил на эшафот, провожаемый взглядами тысяч глаз, мог сделать из своей смерти последнее представление, мог обратиться к народу с горячим словом и смеяться в лицо палачу. Но как бы вёл себя Дантон, если бы вместо смерти на миру, вместо гордого восхождения на плаху очутился бы он в тёмном подвальчике, где мастера дел пыточных сломали бы ему спину, выжгли глаза химическим карандашом, воткнули кол?.. Врёте, гражданин, не стать бы вам тогда героем, и назавтра подписали бы вы показания, что ваш подельник Демулен – английский шпион и тайный роялист!
Размышляя об этом, Замётов всё чаще приходил к выводу, что мудрее всех оказался Гамарник, застрелившийся прежде, чем его успели взять. Не последний ли это способ – уйти достойно? Хорошо знавший химию Александр Порфирьевич давно изготовил мгновенно действующий яд, который всегда хранил при себе. Это успокаивало – и мгновения достанет, чтобы уйти от них, если нагрянут…
Кроме общего сгущения мрака тревожила Замётова падчерица. Его выводила из себя мысль, что девочка может связать свою жизнь со смертником – внучком белого генерала, которого дура Аглая привела в дом. Все попытки воззвать к рассудку оказывались напрасны, маленькая дурочка влюбилась по самые уши и готова была в случае нужды следовать за своим избранником хоть «во глубину сибирских руд». Но Александра Порфирьевича такая перспектива не устраивала категорически. Он вырастил Аню, как родную дочь, и хотел, чтобы она была надёжно устроена в жизни.