– Саня Надёжин мой друг.
– Пускай так. Но ты должна выйти замуж за человека, который сможет обеспечить твоё будущее. Ты ведь хочешь петь на сцене? Представь же, сколько негодяев будут преследовать тебя, ища твоей благосклонности! И не все, имей ввиду, будут соблюдать приличия, потому что найдутся такие, у кого будет власть, и для кого никакие законы не писаны. Ты хочешь оказаться с ними один на один? Стать игрушкой в руках таких мерзавцев? Твоё спасение, твоя жизнь зависит от одного – будет ли рядом с тобой человек, способный тебя защитить. Варс – именно такой человек! К тому же он любит тебя.
– Да, любит… – сквозь слёзы проронила Аня, вспомнив то участие, с которым все эти дни относился к ней Викулов. – Но мне никто не нужен… Никто! Никто!
– Это ты говоришь теперь, потому что тебе больно из-за… вероломного предательства этого мальчишки…
– Не надо!
– Надо. Я очень хорошо понимаю тебя, девочка. Но это пройдёт. Ты захочешь жить, любить, иметь семью и детей. Естественных потребностей живого человека не может отменить никакая обида. Вот, только потом может быть поздно. Поэтому я очень прошу тебя, Аня. Пообещай мне, что выполнишь эту мою волю, выйдешь замуж за Варса. Успокой меня, очень тебя прошу!
В голосе Александра Порфирьевича было столько мольбы и живого страдания, что Аня, наконец, не выдержала – разрыдалась отчаянно, уткнувшись лбом в его укрытые пледом колени. Он гладил её по волосам дрожащей рукой и продолжал заклинать:
– Всё пройдёт, девочка, ты так молода, хороша собой… И всё у тебя будет хорошо. Ты только послушайся меня. Пообещай. Дай мне уйти с миром…
– Хорошо… Я сделаю, как ты просишь… – слабо откликнулась Аня. – Только дай хотя бы прийти в себя от смерти матери, не мучай меня сейчас!
– Хорошо-хорошо! – торопливо закивал отчим. – Я верю твоему обещанию и более ни словом не огорчу тебя, моя дорогая. Ты ведь последнее, что у меня осталось! И ничего, кроме твоего счастья, я больше не хочу.
Она дала обещание… И от этого на душе стало ещё более черно – словно в беззвёздном ночном небе. Никогда ещё Аня не чувствовала такого пронзительного одиночества. Петя оставил её, уехал и не давал о себе знать. Мать погибла… Так глупо, так нелепо и страшно… Отчего ей должно было погибнуть именно так жутко? Чтобы колёса поезда искалечили её, и она умерла, истекая кровью?.. Вдали от дома, безо всякого смысла, в расцвете лет… Когда человек гибнет на войне, или спасая другого человека, или умирает от болезни или старости – это горько, но с этим как-то можно примириться. Но нелепая случайность! Да ещё такая варварски жестокая! Нестерпимо, нестерпимо…
Где-то за тысячи километров отсюда ещё ничего не знала тётя Мари и дядя Алёша. Если бы они были здесь, было бы легче. Но их нет. И даже Сани, верного Сани нет, потому что он уехал с Таиской за дядей Серёжей и всё ещё не вернулся.
А ещё где-то же есть отец. Родной отец, лишь однажды виденный, незнакомый. И он тоже ничего ещё не знает, и в этом его счастье. Если бы найти его, поговорить, посмотреть в глаза…
Никого нет. Только больной, умирающий отчим и заботливый, всегда готовый помочь Варс. Может, и прав дядя Саша? И давно пора расстаться с сентиментальными мечтами, жить, как живут все. Ведь когда-то, действительно, нужно будет создавать семью, и нужно иметь кого-то рядом. Отчего бы таким человеком не быть Варсу? Разве он хуже других? Конечно, он коммунист, атеист и сотрудник ведомства, название которого произносят шёпотом и с оглядкой. Но он совсем не похож на обычных коммунистов. С ним, в сущности, всегда приятно проводить время. Он добр, терпелив и, действительно, любит её. Даже ни разу не позволил себе чрезмерного напора, ни разу не обидел, не допустил бестактности. Но отчего же так тяжела мысль о браке с ним?
Был, однако же, ещё один человек, кому можно было поведать своё горе. Когда-то обронила мать, точно будущее провидя:
– Если будет тебе тяжко, а меня вдруг не будет рядом, ты иди к отцу Сергию, его совета спроси.
Отец Сергий! Как лучом света из детства озарило… Вспомнилось, как мать впервые привела её на Маросейку и после удивительно красивой службы подвела к молодому батюшке с необычайно пронзительными глазами. Это была первая исповедь Ани. И сперва ей было немного страшно, но батюшка был столь ласков, что она сразу потянулась к нему. Ей было странно, отчего он не спрашивает её о грехах, не корит, не внушает строго, а лишь тепло расспрашивает о ней самой, о её жизни, о семье. Мать потом объяснила:
– Это отец Сергий тебя в свою семью принимал.
Да, так и было. Вся Маросейка была большой и дружной семьёй. В ту пору перед ней стояла проблема религиозного воспитания детей. Семья батюшки владела двумя загородными домами: в Верее и в Дубках. На лето отец Сергий отдавал их членам общины, братчикам, жившим там с приходскими детьми, с которыми занимались бывшие в общине учителя. В Верее однажды гостила и Аня с матерью. Здесь в Ильинской церкви служил друг батюшки – отец Пётр Пушкинский, теперь арестованный по доносу другого «священника». Здесь снимал дачу он сам с матушкой Ефросиньей Николаевной и детишками. Сюда отец Сергий однажды привёз двух беспризорников, которых взял под своё крыло отец Пётр. Братчики – в основном, молодёжь – испытывали немало трудностей на новом для себя поприще воспитания детских душ. Ребята вели себя шумно и свободно, а нет ничего труднее, чем дисциплинировать тринадцати-четырнадцатилетних подростков. Пока душа открыта – видно дурное, и хорошее, а наложить запрет – того и гляди, уйдет эта душа, и тогда ничего не увидишь. Отец Сергий наставлял молодёжь: «Изучайте людей, будьте внимательны, подходите к ним так, как они этого требуют». И подходили, учась терпению и пониманию…
Счастливое это было время! Старинная Верея со своими церквями, леса, светлоструйные воды Протвы, весёлые детские игры, перемежаемые занятиями и молитвами… И отец Сергий в белом подряснике, понимающий и принимающий всякого, врачующий душевные раны когда бесконечным теплом, а когда и ледяным душем. Холодность и огорчение батюшки были самым чувствительным наказанием для провинившихся его чад.
Ярко помнились Ане и неповторимые маросейские службы, когда все прихожане становились единым целым, и единой была их молитва, обращённая к Богу, и служение самого батюшки, в котором всякое слово звучало проникновенно, не теряясь в холодной затверженности. И помнились исповеди… Только здесь, у отца Сергия, и ощущалось, что происходящее – таинство. А не сухой протокольный отчёт о грехах перед равнодушным исполнителем треб… Такой «отчёт», принесённый перед другим священником после ареста батюшки, быстро убил в Ане всякое желание исповедоваться.
С потерей отца Сергия её церковное воспитание, по существу, закончилось. Иногда она ещё ходила с матерью в церковь, но с каждым годом отдалялась всё больше, погружаясь в иные заботы. Правда, когда мать собирала посылку для батюшки, Аня всегда охотно помогала, но при этом стыдилась написать ему, боясь укора.
В Москву отцу Сергию было вернуться не суждено: лагерное заключение сменялось ссылкой, а ссылка – снова ИТЛ. В начале тридцатых по очередному «групповому делу» за якобы «антиколхозную агитацию» он был приговорён к пяти годам лагерей. В лагере чахоточного священника направили на общие работы. Батюшка голодал, так как его постоянно обкрадывали уголовники, болел и страшно ослаб. Благодаря хлопотам духовных чад и Пешковой отец Сергий всё-таки получил место фельдшера – сперва в Архангельске, затем в Усть-Пинеге, а далее – в Свирских лагерях. Там, снова обкрадываемый уголовниками дочиста, он ходил на босу ногу и в лёгком плаще, дошёл до крайнего истощения. Последний год заключения батюшка провёл на строительстве Рыбинской плотины, где ему могли оказывать поддержку духовные чада и перебравшаяся туда семья.
В 1937 году срок отца Сергия закончился, и он, не имея права жить в Москве, обосновался в Твери, носившей с недавних пор имя Калинина. Здесь батюшка утроился работать в поликлинике «ухогорлоносом». Матушка Ефросинья Николаевна с детьми последовала за ним и сняла под Тверью дачу, куда стали приезжать духовные чада отца Сергия. Рассказывали, что после всего пережитого батюшка обрёл дар прозорливости, свойственный его покойному отцу.
Мать за эти годы несколько раз находила возможность навестить отца Сергия, но Аня не ездила с ней. А теперь, когда её не стало, вдруг отчаянно захотелось увидеть батюшку, рассказать ему всё-всё, как некогда в детстве, и, наконец, попросить, чтобы он помолился о матери…
Отчиму она солгала, сказав, что едет проведать осиротевшую семью деда и по дороге навестить тётю Лиду.
– Да-да, поезжай, развейся, – кивнул Александр Порфирьевич. – Я справлюсь сам. Мне уже лучше. Да и доктор поможет, если что.
Тепло расцеловав отчима, Аня поехала в Тверь. Не надеясь быстро отыскать дачу, она отправилась в поликлинику. Наравне с больными обождав в очереди, робко вошла в кабинет. Батюшка что-то писал, сидя за столом.
– А я всё гадал, кто же это в гости ко мне торопится, а это наша Анюта, – произнёс неожиданно и лишь затем поднял глаза.
Он сильно постарел и исхудал. Постриженный, поседевший, измученный – на него больно было смотреть. Аня неуверенно приблизилась и, сложив крестом руки, прошептала дрожащим голосом:
– Благословите, батюшка!
Тёплая рука коснулась её головы:
– Бог благословит! – и тотчас последовал вопрос: – Мать-то давно схоронила?
Аня потрясённо взглянула на отца Сергия: ведь и в самом деле, прозорливый! И не по себе сделалось: как же это так он всю черноту её души увидит? Всё же, взяв себя в руки, рассказала о матери. Батюшка перекрестился:
– Царствие Небесное. Послужим сегодня… Ты вот что, Анюта, обожди меня у выхода. Я приём закончу, и пойдём с тобой к нам. Тогда и поговорим обо всём, и поисповедуемся.
Батюшка изменился не только внешне. Прежде вспыльчивый, подчас резкий, быстрый, ныне стал он застенчив и мягок, не выказывал ни упрёка, ни раздражения, а всё покрывал неиссякаемой любовью и лаской. При этом чувствовалось, что нервы его напряжены до предела. От его тепла и участия растаяла, помягчела и душа Ани, и по дороге до дачи она рассказала ему все свои горести и метания. Подчас ей казалось, что можно было бы и вовсе не говорить ни слова. Эти тёмные, пронзительные глаза словно вглядывались ей в душу, читая в ней, как в открытой книге, смотрели и сокрушались вместе с нею её бедам.