– Я тебя измучил. Ты совсем устала…
– Нет, милый. Я устала, когда тебя не было рядом. А теперь я не знаю усталости!
Бледная улыбка тронула губы Сергея. Он обвёл глазами комнату, заметил:
– Надо же, совсем ничего не изменилось. Даже не верится, что я опять здесь. Словно в прошлое вернулся…
– Ты хочешь есть? – спросила Тая. – Я принесу тебе.
– Приносить не надо, – ответил Сергей, приподнявшись. – Я достаточно отдохнул и хотел бы спуститься вниз.
– Как тебе угодно! – бодро кивнула Тая и проворно подала ему длинный, тёплый халат.
Закутавшись в него, Сергей вновь сел, поднял глаза на Таю и, взяв её за руки, сказал:
– Помнишь, я обещал тебе, что, если останусь жив, у нас всё будет по-другому, всё будет, как должно…
– Не нужно говорить об этом сейчас, – остановила его Тая. – Сейчас важно только одно – чтобы ты поправился, а всё прочее Господь управит.
– Конечно, – задумчиво кивнул Сергей, явно не решаясь высказать какую-то мысль. – Но нужно сделать хотя бы первый шаг… Бог сохранил мне жизнь, вывел из ада. Значит, должен и я шаг сделать, не гневить Его, не искушать… – заволновавшись, он сбился, запутался, беспомощно взглянул на Таю, ища, чтобы она из сказанного сумбура извлекла единственную мысль, которую он хотел донести.
– Ты говоришь об исповеди?.. – осторожно спросила она.
Сергей кивнул.
– Я… поняла. Постараюсь узнать, как это сделать.
Бережно поддерживая его под локоть, Тая сошла вниз и принялась за стряпню. За окном звонко стучала капель, и потренькивали первые весенние птицы. Из угла вышел котёнок Лидии, очень похожий на своего предшественника, некогда подобранного Сергеем на улице, заурчал, прося ласки. Сергей осторожно наклонился и усадил его на колени, сказал весело:
– Ну, давай знакомиться, приятель!
Тая смотрела на ласково тормошащего котёнка и чувствовала, как душу переполняет чувство умиротворения, света и самого тихого, безмятежного счастья. Отныне ничего плохого больше не случится в их жизни, а её сил хватит на них обоих, и они не иссякнут, пока он рядом. Отныне в их жизни всё, действительно, будет по-другому, потому что пережитые страдания так углубили их души, что не оставили места ничему фальшивому, наносному, вторичному. Как и что будет впереди – Бог весть. А Тая знала одно: впереди – жизнь, жизнь, в которой они будут вместе, и ничто более не разлучит их. А большего и желать не стоит.
Глава 15. Оживание
Тёплый ветер овеял землистое лицо, донёс первые запахи, сообщающие затосковавшей от нескончаемой зимы душе, что весна всё-таки настала. Сергей стянул с головы шапку, поймал укоризненный взгляд Таи, улыбнулся:
– Ничего, теперь уже можно и так…
Они медленно шли по размытой просёлочной дороге, вспоминая каждый поворот, каждый дом и дерево.
– Какое странное чувство… Всё то же, а словно бы другое. Словно я всё это со стороны только вижу, а сам где-то вне.
– Ты просто отвык, но привыкнешь снова.
– Должно быть, просто сам я стал другим, – Сергей остановился и перевёл дух: долгие пешие прогулки всё ещё давались ему с трудом. Хотя что за важность этот труд, когда совсем недавно он полагал, что уже никогда не встанет на ноги!..
Первые недели после освобождения он помнил нетвёрдо. Помнил, как был до слез потрясён, когда очнувшись, обнаружил, что лежит в чистой, мягкой постели, увидев мирные бревенчатые стены, так похожие на те, в которых он рос, печь, уловив запах каши и услышав родной, приветливый голос… Это было настолько прекрасно, что стало жутко, и он зажмурился, и боялся вновь открыть глаза и увидеть, что всё увиденное было лишь миражом. Тогда она села рядом и, мягко отняв его ладони от лица, поцеловала:
– Ты больше не должен бояться просыпаться, потому что всё страшное позади!
Это она повторяла постоянно: всё страшное позади. А он не верил. Он знал, что где-то недалеко – лагерные вышки, помнил, что всякий человек может оказаться стукачом, и готов был прятаться, едва заслышав за дверью сторонний голос. По ночам его изводили кошмары, и он просыпался с криком, и ей немалых усилий стоило, чтобы успокоить его, убедить в том, что страшное отныне – это только то, что чудится. А ещё он не мог вспомнить самых элементарных вещей, память, некогда вмещавшая в себя столь многое, теперь молчала, и это приводило Сергея в отчаяние. Ему казалось, что рассудок его помутился и уже не восстановится, что истощение нервов всё-таки дошло до необратимой стадии, и, значит, общая деградация неизбежна. И тем горше, что остатки рассудка ещё могли это осознавать.
Правда, молодой врач, сын Алексея Васильевича, говорил, что стадия ещё обратимая.
– Вот, задержись мы ещё на пару недель, и тогда ничто бы не спасло вас, – говорил он, готовя очередную микстуру. – А сейчас я склонен полагать, что всё не так скверно. Конечно, полного восстановления я вам не обещаю, но к нормальной жизни вы вернётесь. Тем более, с такой сиделкой, как Тая.
Сергей не верил этим уверениям. Не только память, но и тело не желало ему подчиняться, точно всё в нём безнадежно атрофировалось. Даже глаза время от времени застилало пеленой, и казалось, что свет в них померк навсегда. На все обречённые вздохи Тая отвечала одно:
– Я нашла тебя не для того, чтобы снова потерять. Если ты погибнешь, то и я не стану жить, запомни. Хотя бы ради меня ты должен бороться! Ведь борюсь же я! Ты не можешь оставить меня одну!
Она, действительно, боролась, врачуя душу и тело. Её голос он слышал подле себя все те многотрудные дни. Говорила ли она с ним или читала вслух – он знал, что она рядом. Некоторые книги из Посада присылала Лидия. Сперва по просьбе Таи, а позже и сам Сергей стал выбирать по своему вкусу. Вначале он едва ли слушал, что она читала, то и дело проваливаясь в забытье, но, по мере возвращения сил, окрепло внимание, пробудился интерес к читаемому.
Робко прислушиваясь к себе, Сергей чувствовал, что доктор всё-таки не напрасно обнадёживал его. Он постепенно оживал, учился заново ходить, вспоминал то, что казалось навсегда позабытым. Тревожно было за Таю, не знавшую отдыха в заботах о нём, но она отмахивалась:
– Ты ничего не понимаешь. Я была почти мертва, а теперь оживаю и выздоравливаю вместе с тобой.
Так и «выздоравливали» они рука об руку, пока, наконец, он не решил, что теперь ему достанет сил добраться до дома.
И, вот, дом… Он уже знал, что отца нет в живых, а бедняга Стёпа отбывает срок. О судьбе детей и Аглаши Тая с Лидой говорили уклончиво, и это огорчало. Одно только и ободрило: в десятках километрах от Посада, в городке Александров уже вовсю работал Барановский. Высланный за сто первый километр, он взялся за реставрацию и устройство музея в древней слободе. Пётр Дмитриевич был освобождён ещё год назад. Приехав в Москву, он увидел, что очередное его детище, Казанский собор варвары всё-таки начали разбирать. Не имея права находиться в столице, обязанный каждый день регистрироваться по месту ссылки, Барановский каждое утро приезжал из Александрова в Москву и замерял, замерял обречённый храм, а после спешил назад, чтобы успеть показаться в милиции…
Сергей получил от Петра Дмитриевича короткое ободряющее письмо с приглашением по выздоровлении присоединиться к слободским работам. Это оживило, пробудило желание снова заняться дорогим сердцу делом. Лишь бы только силы возвращались быстрее! Ведь не полезешь же на колокольню, когда вынужден ходить с опорой на чью-то руку, останавливаясь через каждые четверть часа.
Лидию он нашёл изменившейся, но трудно было определить к лучшему или наоборот. С одной стороны, фигура её несколько подтянулась в сравнении с прежним, с другой – постарело, сделалось дряблым лицо. Только осанка, только всегдашняя гордая царственность не изменилась… Встретились с нею, как добрые друзья, и это также немало поддержало. Впервые ощутилось, что та горькая страница их отношений, наконец, перевёрнута, и никаких обид более нет между ними. И мирные, дружеские беседы словно возвращали их в те далёкие поры, когда они только познакомились, и ещё ничего не было между ними, кроме душевной близости, безжалостно истреблённой затем годами совместной жизни.
А ещё из добровольной казахстанской ссылки приехали в Москву Надежин и Марья Евграфовна. Осенью при массовых арестах «иосифлян» снова был арестован Миша. Тщетно Алексей Васильевич пытался узнать о его судьбе. Зато судьба митрополита Иосифа не оставляла надежд. В ноябре 1937 года после долгих недель заключения в ужасных условиях святитель был расстрелян вместе с митрополитом Кириллом, арестованным тогда же и содержавшимся с ним в одной камере…
Надёжина Сергей не видел много лет и был очень рад встрече. Трудно было не любоваться, глядя на этого человека. Лёгкий, подтянутый, с сухим, светлым лицом, обрамлённым длинными волосами и седеющей бородой – с него можно было писать портреты святителей и преподобных. Стёпа Пряшников, должно быть, не упустил бы такой натуры.
Накануне Алексей Васильевич привёз в Посад гостя – ещё крепкого, хотя совершенно седого и хромоногого деда, одетого «по-колхозному». Оказавшись в доме, дед распрямился и оказался не столь старым, как подумалось сперва. Надёжин негромко представил:
– Прошу любить и жаловать – отец Вениамин!
– А я вас помню, батюшка! – воскликнула Лидия. – Мы с отцом и Мишенькой как-то вечером зашли проведать Михаила Александровича, а у него как раз были вы и отец Валентин. Вы, кажется, ехали тогда от владыки Иосифа…
– И я вас помню, Лидия Аристарховна, – кивнул священник. – Как жаль, что из того нашего собрания, кроме нас с вами, более никого нет…
– Да, пустеет земля… – вздохнул Надёжин.
– Зато небеса полнятся. Праведниками и молитвенниками за наши грешные души. Может, и нас Господь допустит их радости сорадоваться.
Сергей ждал приезда священника, но тот появился столь внезапно, что он растерялся, смутился, не мог подобрать слов, когда они остались наедине.
– Не знаю, с чего начать, батюшка… – признался, робко подняв глаза на сидевшего напротив отца Вениамина. – И сказать много хочется, и язык костенеет о некоторых вещах говорить.