Глава 20. Последний путь
– Ваше отношение к советской власти?
– Я считаю советскую власть преступной, как по законам человеческим, так и по законом Божьим.
– Признаёте ли вы факты клеветы с вашей стороны в отношении высшего партийного руководства и лично товарища Сталина?
– Нет, не признаю. Я говорил исключительно правду.
– И в чём же она заключалась?
– В том, что руководство вашей партии и Сталин – преступники, нравственные дегенераты, которые могли оказаться у власти лишь в обществе, поставленном с ног на голову. Я говорил, что все их действия направлены исключительно на разрушение – хозяйства, жизни, человеческой души.
– Вы ещё клеветали на нашу армию! На обороноспособность нашей страны!
– И по этому вопросу я говорил исключительно правду. Вы настроили множество машин, столько, что вам кажется, что вы сможете задавить ими весь мир. Но об одной малости забыли. Нужны люди, которые смогут управлять таким количеством машин. А ещё нужны командиры, чтобы управлять этими людьми. А вы жжёте людей, как снопы, без пользы и без жалости. Вы можете создать самое мощное, самое страшное оружие, но что оно даст вам, если не будет людей? Оно не спасёт ни вас, ни государство, превращённое вами в испытательный полигон. Обезлюженное вашими усилиями, оно неизбежно станет добычей тех, кто сбережёт такую мелочь, как человеческие жизни. И это будет ваше историческое поражение.
– Ба! Мне, конечно, многое докладывали о вас, но то, что вы высказываете – это… – Хохлов, худощавый следователь средних лет, изумлённо развёл руками. – Вы понимаете, что сами сейчас огласили собственный смертный приговор?
– А разве вам не этого надо? – спросил Надёжин, покачиваясь взад-вперёд на неудобном стуле и превозмогая приступы дурноты после трёх суток допросов, во время которых следователи сменяли друг друга, а ему не оставляли ни секунды перевести дух.
Правду говорить лёгко и приятно – особенно, когда знаешь наперёд, что всё уже предрешено, кончено, и терять нечего. Даже какое-то упоение есть в этом – высказать в лицо негодяю всё, что о нём думаешь.
– Нам тоже нужна правда, – ответил следователь и любезно предложил. – Чайку не хотите?
– Не откажусь.
Это вовсе не уловка оказалась, и Хохлов угостил Надёжина не только чаем, но и кусочком желтоватого сахара.
– Надо же не побрезговали чекистским чайком! – ухмыльнулся, подвигая чашку. – А ведь он у нас – того, бесовский!
– Это ничего, – ответно усмехнулся Алексей Васильевич. – Сейчас мы его крестным знамением-то осеним – все бесы и разбегутся, – и, осенив крестом чай, отпил.
– Вы, как мне кажется, неглупый человек, – Хохлов в отличие от своего держиморды-сменщика имел явную слабость к философствованию. – Зачем вам всё это? Эта ваша секта изуверов? Ведь есть же, ведь дадена же вам церковь – чего не хватает?
– Видите ли, Василий Анисимович, беда в том, что Святые Дары – не чай, и не достаточно просто перекрестить чашу, чтобы лукавый не мутил.
– Ну, а РОВС вам зачем? Вы ведь как будто сугубо штатский человек…
– А причём тут РОВС? – удивился Недёжин. – С этой организацией я не знаком.
– Ой ли? А мы располагаем данными о целой ячейке, главой которой является ныне скрывающийся где-то в СССР бывший полковник Аскольдов. Скажете, что не знаете такого?
– Зачем же? Очень хорошо знаю. Но видеть или сноситься каким-либо образом не имел удовольствия уже двадцать лет.
– Но ведь вы знали, во всяком случае, что Аскольдов находится в СССР?
Ничего нет опасней неожиданных вопросов, когда ты уже ослаблен бессонницей и не можешь просчитывать молниеносно последствия того или иного ответа. Ответил наугад и впервые за весь допрос солгал:
– Нет, я не знал об этом. Я много лет провёл в ссылках, как вам известно, и у меня не было возможности что-либо узнать.
– Что же, Анна Родионовна, или, простите, Тимофеевна, не поделилась с любимой тётушкой счастливой вестью, что её отец в России?
Кровь ударила в голову и тотчас отхлынула назад. Откуда узнали?! Неужели арестовали Родиона? Хотя нет, нет… Наоборот – это они его разыскивают! И он бы не сказал им… Откуда же?
– Если вы имеете ввиду Аню Замётову, то её покойная мать никогда никому не рассказывала о том, кто её настоящий отец. Мария же Евграфовна с детства заботилась об Аглае, и ничего нет странного, что и её дочь пользовалась её вниманием.
– А я-то думал, Алексей Васильич, вы правдивы всегда, – покачал головой Хохлов. – Что, потеть приходится, чтобы своих не подвести? То-то же! Это не собственную башку под топор подставлять. Однако, зря вы напрягаетесь. Анна Замётова сама дала признательные показания.
– Аня арестована? – поражённо спросил Надёжин.
– Да. Мы получили своевременный сигнал и приняли меры.
– Ведь она ребёнок!
– Нисколько! Она – шпионка! Или, по крайней мере, соучастница целой шпионской сети, которую мы, будьте спокойны, выявим.
– Что же, она сама призналась в этом?
– Разумеется! – кивнул Хохлов. – Она подтвердила, что её покойная мать поддерживала письменную связь с Аскольдовым, правда, пока утверждает, что по юности к делам её не допускали, и других членов группы она не знает. Но мы работаем с ней, и полагаю, скоро узнаем и другие имена. Ваше, может быть. Вашего сына Саши… Вашей сожительницы… Вы ничего не хотите сказать?
– Я ничего вам больше не скажу, – холодно ответил Надёжин. – Я ненавижу вашу людоедскую власть. Я всегда был и буду вашим врагом. И вы можете записать это в протоколе и осудить меня, как врага. Но ни шпионажем, ни вредительством я не занимался никогда. И ни в какие группы не входил. И поэтому не надейтесь, что я буду помогать вам стряпать очередное групповое дело. Найдутся у вас и другие подручные.
– Воля ваша, – противно ухмыльнулся следователь. – Думаю, Анна Родионовна будет сговорчивее и скорее поможет нам.
Это был удар, к которому Алексей Васильевич не был готов. И всё-таки он выдержал его и так и не проронил более ни слова за те бесконечные сутки, что его «доводили». В конце концов, ему дали подписать признательные показания, продиктованные им самим, и водворили в камеру «до суда».
Когда нет книг, нет иных занятий, а голова твоя привыкла работать, то открывается немалое пространство для размышлений. Это пространство особенно велико, если на дворе стоит вторая половина 1938 года…
Всё-таки с исключительной точностью копировали большевики своих предтечей якобинцев. От малого – подделок дневников Государя, очевидной для всякого знакомого с историей Франции, где якобинцы предложили нации в качестве дневников Людовика переписанный охотничий журнал. До великого – планомерного истребления друг друга.
Некогда все партии объединились, вынося приговор пленённому королю, но едва голова его скатилась с плахи, и сговорившийся с Дантоном Робеспьер отправили на неё вчерашних «попутчиков» – жирондистов. Ещё шаг, и уже сам Дантон с первым пером революции Демуленом отправились в объятия гражданки Гильотины. А с ними и несчастная беременная вдова Демулена, обвинённая в заговоре против гражданина Робеспьера. Ещё чуть-чуть и настала очередь самого Максимилиана и юного маньяка Сен-Жюста, доселе почитаемого в так и не воскресшей от кровавого помешательства Франции.
Знать, плохо учили историю товарищи большевики и, боясь «наполеона», аккуратно повторили путь своих предшественников – на плаху. А ведь уже, как минимум, в двадцать седьмом зрячему видно было – к чему идёт. В то время Джугашвили окончательно выдавил левую оппозицию за рамки легального поля, развернув кампанию по очистке партии от оппозиционеров и принятию в неё под флагом объявленного им «Ленинского призыва» сотен тысяч простых рабочих – верных облагодетельствовавшей их руке. Последним всплеском, поднятым утопающими, стали организованные в сентябре в Москве и Ленинграде нелегальные рабочие сходки, собравшие до двадцати тысяч человек. Сходки эти были наводнены провокаторами, прерывавшими ораторов криками и свистом, в Ленинграде во время выступления оппозиции в зале заседаний был отключен свет, на собрании партактива Петроградского района на выступавшего оппозиционера напали и разорвали предлагавшийся им проект резолюции.
7 ноября 1927 года проходили оппозиционные демонстрации: под руководством Смилги и Преображенского – в Москве и Зиновьева, Радека и Лашевича – в Ленинграде. Это было невиданное фиаско старых большевиков! С воплями «бей оппозицию», «долой жидов-оппозиционеров» демонстрации атаковали толпы, забросавшие их льдинами, картофелем и дровами. Смилга, Преображенский, Грюнштейн, Енукидзе и другие были вытащены с балкона толпой и избиты, вслед машине с Троцким, Каменевым и Мураловым прозвучало несколько выстрелов, после чего неизвестные предприняли попытку вытащить их из машины.
Через четыре дня ЦК потребовал от оппозиционеров прекратить нелегальные собрания на частных квартирах, а организация нелегальной типографии и нелегальной октябрьской манифестации стала поводом для исключения Зиновьева и Троцкого из партии. Брестский «миротворец» Иоффе, по-видимому, всё понял уже тогда и, не дожидаясь исхода, застрелился. Трое его подельников по заключению «похабного мира» были расстреляны десятью годами позже.
«Старая гвардия» боялась «наполеона». Кое-кто видел его во Фрунзе. Но, в первую очередь, Фрунзе, заменивший Троцкого на постах наркомвоенмора и предреввоенсовета, имеющий огромный авторитет и в партии, и в армии, представлял опасность для Сталина. Смельчак Борис Пильняк в своей книге «Повесть непогашенной луны» фактически прямо указал на него, как на убийцу Фрунзе.
«Левых» тонкий восточный политик Джугашвили задавил с помощью «правых».
– Чего они хотят? Они хотят крови Бухарина! Не будет им крови Бухарина! Бухарчик – наш теоретик! – говорил вождь на очередном Съезде, и не знал Бухарчик, что скоро и он последует за заклеймёнными «троцкистами» и «зиновьевцами». И на «собраниях трудящихся» будут завывать «простые ткачихи» «ленинского призыва» с неестественно округлившимися глазами выброшенных на берег рыб и звенящими от напряжения нотками в голосах: