Благодаря неоднократно доказанной преданности партии и лично товарищу Сталину, Викулов был включён в группу, занимавшуюся делом Ежова. Много разного повидал на своём веку Варс, но такого ещё не приходилось. Фигуранты дела, начиная с самого наркома, откровенно сознавались в мужеложстве и под протокол подробно описывали свои «утехи» подобного рода. Один из фигурантов показал, что Ежов в своём доме сперва изнасиловал его жену, а затем и его самого. Отказать наркому они не смели даже в самых извращённых фантазиях. При обыске у Ежова были найдены порнографические открытки и искусственный фаллос, ранее изъятые им же самим у Ягоды. Перешли ли эти «трофеи» новому наркому Берии, Викулов не знал. И ведь только вообразить, что этот карлик-маньяк два года распоряжался судьбами миллионов!
Хотя… Чем выше поднимался Варс, тем лучше узнавал нравы, бытующие в среде высокопоставленных партийцев. И как далеки они были от декларируемых! Правда, до Ежова им было далеко. Викулов и сам был очень далёк от каких-либо нравственных основ. Но показания о похождениях наркома даже у него вызвали отвращение. За такое уж точно расстреливать надо – безо всяких судебных разбирательств!
Разумеется, с Ежовым так и поступили, а Варс получил очередной ромбик в петлицу.
К началу войны, кроме звания, он имел огромную квартиру, оставшуюся от первой жены, прекрасную дачу, принадлежавшую некогда тестю, машину, ещё не утратившую прелести жену и юную любовницу. Его стол ломился от деликатесов, к которым Варс после голодного детства возымел особое пристрастие. В тех, кого приходилось ему допрашивать и обрекать на быструю или долгую и мучительную смерть, он давно перестал видеть людей, а любые мольбы и слёзы лишь злобили его, подхлёстывали причинить больше боли. Приходя в театр (а этой выработавшейся во время ухаживания за первой женой привычки Викулов не оставил), он мог спокойно беседовать со знаменитыми артистами. Более того – беседовать свысока, держась начальственно, чувствуя их страх перед своим мундиром. В мечтах Викулов уже видел на нём большую золотую звезду или на худой конец меленькую с четырьмя ромбами.
Без сомнения, всё именно так и было бы, не вмешайся война. Первые годы её Варс служил в тылу, старательно выявляя и обезвреживая шпионов, а в Сорок четвёртом, когда армия перешла в наступление, отправился на фронт. На занимаемых победоносными советскими войсками территориях укрывалось немало врагов, которых необходимо было выявить и покарать. Старые белоэмигранты, жители оккупированных советских территорий, если не прямо, так уж во всяком случае, косвенно сотрудничавшие с немцами, бывшие пленные, о которых сказал Хозяин, что пленных у нас нет, а есть предатели – все они попадали в разработку, и нужно было работать, не щадя сил, чтобы не дать врагам ускользнуть.
Победный марш по Европе принёс и немало трофеев. Викулов со своими сотрудниками набили ящиками с добром целую машину. На ней, довольные и бодрые, тронулись в обратный путь после напряжённой командировки. И вот тут-то случилась первая в его жизни осечка. Машина попала под обстрел…
Когда Варс очнулся, то понял, что вся голова его, включая глаза, замотана бинтами. Всё остальное пострадало явно слабее. В тот миг он ещё не знал приговора врачей, его открыли ему лишь две недели спустя: полная слепота.
Это был крах. Если бы его разорвало на куски, было бы в тысячу раз лучше! Отчаяние Викулова было столь велико, что он хотел покончить с собой, но оказалось, что это ещё страшнее.
Уже в Москве, в госпитале он слышал залпы победного салюта и глотал слёзы бессильной ярости. Эрна навестила его лишь раз. Изуродованный муж-калека был ей не нужен. После выписки она переехала на дачу, чтобы не видеть его, не ухаживать, а год спустя оформила развод.
Потянулись нескончаемые годы доводящего до безумия одиночества. Тогда Варс вспомнил родных, оставшихся на тамбовщине, используя старые связи, попытался что-нибудь узнать о них. Нашлась племянница Маня – девица с лёгкой степенью умственной отсталости, но сноровистая в ведении хозяйства. Варс поселил её у себя в качестве домработницы. Само собой, девчонка была счастлива избавиться от колхозного ярма и все эти годы исправно служила ему.
– Вот уж не мог подумать, что жизнь свою буду рядом с колхозной дурой заканчивать, – горевал иногда Викулов, непрерывно вертя в руках трость.
– А давайте собачку заведём? – незлобиво предлагала Маня.
– Только собак мне не хватало!
Собак он не любил с детства – с той поры, как соседская дворняга едва не откусила ему руку. Маня лишь вздыхала, услышав очередной отказ.
Из доступных радостей остались Варсу лишь радио и водка, которую он начинал пить с утра и заканчивал, только свалившись спать.
Этим майским утром Викулов готовился к традиционному переезду на дачу. Машина должна была прийти с минуты на минуту, когда Маня вдруг заполошно засуетилась и помчалась в магазин, по обыкновению забыв купить что-то самое нужное.
Варс сидел в кресле и курил, когда услышал негромкие шаги. Они были ему незнакомы, но он всё-таки спросил настороженно:
– Маня, это ты?
Ответа не последовало, а гость приблизился и остановился.
– Андрей? Если ты за вещами, то чемоданы в коридоре, погрузи их…
Но гость и не шофёром оказался. Всё также неспешно он приблизился к старому книжному шкафу и остановился вновь.
– Да кто здесь, чёрт побери?! – Викулов хватил палкой о пол.
– Всего-навсего призрак, – ответил смутно знакомый голос, заставивший Варса вздрогнуть.
– Аня?..
– У тебя всегда был острый слух, – откликнулась Анна. – Должно быть, ты уже никогда не ждал услышать моего голоса.
– Зачем ты пришла?
– Затем, что я двадцать лет мечтала посмотреть тебе в глаза! Какая жалость, что и этой возможности я лишена!
– Мне тоже жаль, что ты лишена этой возможности, – усмехнулся Викулов, поправляя очки. – Но что ты хотела увидеть в моих глазах? Раскаяние? Так, вот, я ни разу не раскаялся в том, что исполнил свой долг. Впрочем, если бы ты любила меня, я, может быть, и не сделал бы этого…
– Лжёшь. Сделал бы. Ты предал меня не потому, что я не любила тебя, а потому что сам никогда и никого не любил. А я ведь не могла поверить, что это сделал ты! Даже когда Фалькович показал мне донос, написанный твоей рукой… Я подумала, что тебя арестовали, пытками вынудили написать это! А он показал мне в глазок тебя за работой, рассказал про Эрну. Кстати, о твоей гуманной просьбе тоже рассказал, – в голосе Анны послышалась горькая усмешка. – Фалькович её выполнил. Мне показалось даже, что ему меня жаль. Во всяком случае, он не стремился меня топить. Может, поэтому я отделалась смешным сроком в пять лет. Знаешь ли, как прошли для меня эти годы?
– Мне это неинтересно!
– А я всё-таки расскажу! Ведь не зря же я пришла сюда. В лагерь меня везли две недели. Давка, смрад, голод… Пересылочная тюрьма, набитая проститутками и уголовницами. В ней я впервые поняла, как в человеке уничтожается человек. Там были девочки лет четырнадцати, которые успели усвоить, что труд неизбежно сведёт их в могилу, а пайку всегда можно получить, удовлетворяя похоть повара или кого-то из начальства. Эти дети навсегда утратили понятия стыда, любви, красоты… Такой изощрённой и грязной ругани я не слышала затем даже от бывалых уголовников. Среди нас было ещё несколько колхозных девочек, которых арестовали по закону о колосках. Одна из них, Нина, оставшись сиротой, рвала зелёный лук и за это получила год – суд проявил «гуманизм», так как ей едва исполнилось двенадцать. Так, вот, эта робкая и невинная Нина и другие девочки получали первые уроки от своих «опытных» сверстниц. Они были истощены, а те обольщали их миской баланды, куском хлеба, объясняя, как «легко» его можно получить, в красках живописуя свои похождения. И лица детей менялись на глазах… И, вот, я спрашиваю тебя, Варс: за что вы убили души этих детей? Не только жизни их отняли, но и над душами надругались? – Анна на мгновение прервалась и продолжила: – В этой пересылочной тюрьме меня впервые обчистили те самые малолетки. Когда я робко воспротивились, меня избили. Не то, чтобы сильно, но… – она запнулась, – у меня открылось кровотечение, и ребёнка я потеряла.
Викулов вздрогнул.
– Какого ребёнка? – спросил хрипло.
– Твоего ребёнка, Варс. Я была беременна, когда ты предал меня.
– Почему ты молчала?
– Это выяснилось уже в тюрьме. И ты знаешь, я была рада, что потеряла его, что через меня не придёт на свет твоего потомства!
– Если бы я знал! – Варс с досадой хватил тростью о поручень кресла.
– Теперь ты раскаиваешься? – усмехнулась Анна.
– Я так понимаю, что для этого ты и пришла? Отомстить? Так не старайся – за тебя уже постарались фашисты!
– Мне отмщение – аз воздам…
– Ты всё сказала?
– Нет. Я ведь рассказала тебе только об этапе. А был ещё мой первый лагерь, где мне удивительно повезло – я стала актрисой лагерного «крепостного театра», и в этом было моё спасение. Наша труппа давала спектакли и концерты в других лагерях и даже в городе – для вольных. За кулисами стояли конвоиры, всякая оплошность, плохая игра грозила нам карцером, но всё же это была иллюзия свободы, это было искусство! Однажды нас привезли выступать в Воркутлаг. За тот спектакль я первый и единственный в тот срок раз попала в карцер. Посреди спектакля я увидела в зале Петю Юшина и забыла текст… – Анна помолчала. – Знаешь, Варс, я простила тебя за то, что ты сделал со мной, но за то, что ты сделал с ним, не прощу никогда…
– Спрашивай за судьбу своего любовника со своего отчима! – зло бросил Викулов. – Это он в этих самых стенах науськивал меня, чтобы я упёк твоего дружка подальше и очистил себе дорогу!
– Неправда!
– Зачем мне лгать, Аня? Вот уж за чью судьбу я не питаю угрызений совести, так это за твоего любовника.
– Он мой муж! – сказала Анна.
– Вот как? Неужто всё-таки добилась своего?
– Добилась. Когда мой срок окончился, я поехала в Воркуту. Вольняшкам всегда найдётся работа, нашлась и мне. Так я получила возможность время от времени видеть Петю. В лагере у него был духовный отец – старый священник-тихоновец, и он тайно обвенчал нас. Тогда был самый разгар войны. В лагере был страшный голод, люди умирали сотнями, а им на смену шли новые и новые караваны невольников. После малолеток вторым самым большим моим ужасом были дети блокадного Ленинграда. В четырнадцать, пятнадцать лет они рыли вокруг него окопы, затем выполняли трудовую повинность на других работах – большей частью, бессмысленные в умирающем от голода городе. Спасаясь от голодной смерти, эти осиротевши