Как-то в конце октября Пристли пригласил Годвина заглянуть к нему в Олбани, выпить рюмочку на ночь. Он пил виски, задрав ноги на скамейку перед камином. Он ухмылялся, как постаревший и набравшийся цинизма херувим, и попыхивал одной их своих коротеньких черных трубок.
— Берите стул, наливайте себе. Самое время почесать языки.
Под гул колоколов, отбивавших полночь, Пристли налил себе по новой и передал бутылку Годвину.
— Как я понял, ваша благородная супруга снимается в новом фильме? Опять работает с этим Либерманом? Какого вы о нем мнения?
— Да какого мнения? Я плохо разбираюсь в европейцах. Другая система отсчета. Никогда не знаешь, что у них на уме.
— Ну да, старая цивилизация. Гонимые, бездомные, они вынуждены полагаться только на себя, чтобы выжить. Либерман, скажем, очень неглуп. И полон жизненных сил. Любимец женщин… — пых, пых… — Но это все вам известно.
Пристли пересел на скамеечку и поправил угли в камине.
— Я тут столкнулся с одной вашей давней приятельницей — если вы помните, Энн Коллистер. Она ведет довольно замкнутую жизнь. Появляется с молодым адвокатом из хорошей семьи. Неприметный тип этот адвокат. Я поразился, как он похож на Эдди Коллистера. Может, это ее и привлекло. Женщины — удивительные создания. Мать у нее умерла полгода назад, и отец — месяцем позже. Сдается мне, таинственная кончина молодого Эдди свела их в могилу. Умирает один молодой человек — и вся семья сходит на нет.
— Печальная история, — кивнул Годвин.
Он вспоминал рассказы Энн об отце. Кажется, он велел служанке или кухарке вылить кашу в окно на немецкую бомбу. Он смутно помнил, что тогда эта история показалась довольно забавной. А теперь никого не осталось, кроме Энн.
— Энн расспрашивала о вас. Слышала, что вы недавно стали отцом. Заметила с улыбкой, что всегда считала, что вам суждено быть отцом семейства. Она совершенно непритворно радовалась за вас, Роджер. Я думал, вам будет приятно об этом узнать.
— Надеюсь, этот адвокат — приятный человек. Видит бог, она заслуживает чего-нибудь приятного.
— Говорила, что тоскует без Эдди и что научилась думать о нем, как о жертве войны. Бедняжка, она совершенно не умеет таить чувств. Очень уязвима. Брат, отец, мать — бах, бах, бах! — повыбило всех подряд, как уток. Должно быть, она дошла до самого края. А все же, что может ее тревожить теперь?
— Во всяком случае, насчет брата она не ошибается. Он — жертва. Знаете, Джек, я… Помните Панглосса? Таинственного нацистского агента, предавшего Макса?
Пристли фыркнул в облако душистого дыма.
— Как же! Я еще не совсем выжил из ума, Роджер. Такие вещи не забываются.
— Ну, можете считать, что я выжил из ума, но я кое-что узнал насчет Эдди, и кусочки головоломки стали укладываться на место, так что я начал подозревать, что он и есть Панглосс. Когда он пропал, я подумал: да, он ведь знал много тайн… Это длинная и запутанная история, но детали сходились…
Пристли опустил подбородок на грудь, пососал трубку.
— Это не вы ли убили бедолагу?
— Джек, бога ради!..
— Ну, повод был, раз вы считали его Панглоссом. Он был пустой и грязный человечек, довольно жалкий, но едва ли предатель.
— Ну конечно, вы правы, а я ошибался.
Лучше бы Пристли воздержался от этой шуточки насчет убийства. Как раз такие мелочи и заставляют человека с нечистой совестью подозревать, что всем все известно.
Пристли смотрел в огонь, спрятав глаза под тяжелыми веками, изогнув губы в ехидной улыбочке.
— А откуда вам знать, что я прав? С чего вы взяли, что не он был Панглоссом? Может и был? Откуда такая уверенность?
— А я уверен. Угадаете, почему?
— Ха! Серое преосвященство, наш друг Вардан! Меня так и подмывает вставить его в роман или в пьесу. Он всегда напоминал мне кого-то из кукловодов Французской революции. Так это он вас уверил, что Эдди — не Панглосс? Ну-ну, как он разговорчив, наш друг Монк!
— Да, но я остался в недоумении… Я думал, это Эдди, и, оказывается, ошибался. Так что меня отбросило к исходной точке. А я по-прежнему хочу знать правду.
— Что вы говорите? Дело-то очень давнее, нет? Почему бы не оставить все, как есть?
— Да, дело давнее. И в то же время нет. Он умер у меня на руках — Макс. Я видел вспышку выстрела, ударившего в меня…
— Это еще что за чертовщина? Человек, в которого попадает пуля, вспышки не видит. Удар, и все. Боль, да, но…
— Макс умер у меня на руках. Я хочу знать, кто тому виной. А вы бы не хотели?
Пристли пожал плечами.
— У вас ведь такой приятный, всепрощающий характер. Я — другое дело.
— Я не могу забыть. И не могу простить. Мы с Максом… Это началось давно. Он сделал меня мужчиной. Это… это…
— Личное дело? Это вы хотели сказать?
— Да, Джек.
Пристли еще глубже ушел в кресло и забормотал, будто бы про себя, выбивая пепел из трубки. Он был актер — об этом часто забывали. Но он искусно подвел разговор к этой самой точке, выстроил всю сцену, и, несомненно, намерен был получить заслуженные аплодисменты.
— Повторите, Джек! Что вы сказали?
— Я сказал, что знаю его. Типа, которого вы ищете.
— А… вам бы лучше объясниться.
— Я знаю, кто такой Панглосс.
— Джек, шутки здесь неуместны.
— Я не шучу. Я кое-что прослышал. Сложил два и два. Я знаю, кто Панглосс. Немецкий агент. Без всяких сомнений, наверняка.
Пристли медленно улыбнулся, как хвастливый ребенок, медленно перевел взгляд на Годвина. Этому человеку нравилось открывать тайны. Ему нравилось знать все.
— Хотите с ним познакомиться, Роджер?
Годвин явился на Кэйбл-стрит к назначенному времени, но беда была в том, что в густом тумане он мог пройти рядом с Пристли и не заметить его. Наконец он разглядел смутную коренастую фигуру закутанного в длинный макинтош человека. Полы плаща мели мостовую. Мягкая шляпа скрывала лицо. К туману примешивался душистый дымок трубки. Это был Пристли.
Они вместе дошли до угла и еще квартал до туманной вывески «Ягненок и портер». Пристли, стиснув зубами мундштук трубки, пробормотал:
— Здесь он встречается со связными. Парочка ирландцев, купленных немцами. Мои друзья узнали, что у этих ирландцев свободный проход в доки и они собирают там разнообразную информацию. Как Панглосс связался с этими негодяями, неизвестно, но так или иначе связался. Он встречается с ними раз в неделю: побеседуют и расстаются. Я убежден, что это тот, кто нам нужен.
В эти месяцы, под реактивными снарядами, все пабы Лондона процветали. Как видно, умирать в хорошей компании представлялась приятнее, чем в собственной квартире, забившись под стол. «Ягненок и портер» — обшарпанный паб, тесный, душный и дымный, ничем не отличался от любого другого паба в Ист-Энде. Шла игра в дартс, подавали прокисшее пиво, завсегдатаи были по большей части в заскорузлой от грязи рабочей одежде. На стене висела покрытая жирными пятнами карта военных действий в Европе, перед ней толпились мужчины, обсуждающие стратегию. Годвину было неуютно и тревожно, разговаривать не хотелось. Они сидели в темном углу, понемногу попивая пиво. Пристли из опасения, что его узнают, опустил поля шляпы. Вокруг его головы собрались клубы дыма. От жары и теплого пива у Годвина, в придачу к старой простуде, разболелась голова. Он как раз жалел, что не принял заранее аспирин, когда Пристли толкнул его локтем. В паб только что вошли двое: один — крупный, с острыми чертами мужчина, плечистый, в матерчатой шапке; второй — меньше ростом, круглолицый, с пролысиной в рыжих волосах — заметно косил. Они взяли по кружке у стойки и пробрались в угол, из которого видна была входная дверь. Оба закурили и сидели молча.
— Эти парни? — Представление Годвина о нацистских шпионах разваливалось на глазах.
— Ручаюсь. Сведения из самого надежного источника.
Через двадцать минут появился третий и, не глядя по сторонам, направился в тот же угол. Это был крепкий тяжеловесный мужчина в перехваченном поясом плаще. Стянув перчатки, он сел рядом с ирландцами.
Годвин долго смотрел на него, прежде чем повернуться к Пристли.
— Вы уверены?
— Это Панглосс.
Годвин снова уставился на Стефана Либермана, тянувшегося через стол к огоньку спички, которую зажег для него остролицый ирландец.
Годвин мельком помянул о нем Сцилле, когда та однажды вечером принесла две чашки чая в кабинет, где он работал над колонкой. Она выглядела усталой, но спокойной — какой он никогда не видел ее до их брака. Годвин уже начал привыкать, что, приближаясь к нему, она приносит с собой особый мир. Все же временами в голове мелькали привычные вопросы: не так ли она когда-то носила чай Максу и другим, безымянным, и не предпочла бы она по-прежнему носить чай кому-нибудь из них? Он не ожидал, что эти вопросы со временем исчезнут совсем — они были частью его самого. Он всегда будет ревновать к ее прошлому и тайнам этого прошлого. Но ревность была пустой: для Сциллы, более чем для других, прошлое было закрытой книгой. Потому и вопросы, выпрыгивающие иной раз из закоулков сознания, его не беспокоили. Он относился к ним как к неизбежному и вряд ли важному злу.
Он наблюдал, как она по-кошачьи устраивается на краешке кушетки. Чашка с блюдцем уже стояла у него на письменном столе. Сцилла читала «Мэнсфилд парк» Джейн Остен. В последнее время она завела привычку носить на кончике носа маленькие очки для чтения в черепаховой оправе. Ей уже исполнился тридцать один год. Он был поражен мыслью, что все оставшиеся годы она будет рядом с ним.
— На днях кто-то меня спрашивал, что я думаю о Либермане. Я, собственно, не знал, что сказать. Не так уж хорошо его знаю. Хотя, мне кажется, он уже целую вечность околачивается поблизости.
— Надо же! Кто бы это мог расспрашивать про Либермана?
— Кто-то с «Биб». Как видно, Либерман собрался повидать войну. В качестве военного корреспондента. Пожалуй, «Би-би-си» могла бы его командировать. Может, они хотят сделать его ведущим новой программы? Как знать? Они совершают свои чудеса самыми причудливыми способами. Я просто подумал, может, ты выскажешь свои соображения, а я передам им? — Он пригубил чай, ощутил, как пар прочищает носовые проходы. — В том смысле, что ты работала с ним не меньше других. Даже больше.