Он подтянулся, оправил смокинг, вытер лицо нелепым красным платком.
Годвину пришлось спросить, потому что сам он не представлял, что тут можно сделать:
— И что ты можешь сделать?
— Я хочу взять ее с собой!
— Сциллу? — Годвин был ошеломлен и не сумел этого скрыть. — Сциллу — в Нью-Йорк? Клайд, ей же всего четырнадцать! И она не босоногая девчонка из Озарка. Как ты собираешься это провернуть?
Клайд покачал головой:
— Что-нибудь придумаю. Черт, можно похитить… только вот Худ, представляю, что он со мной сделает. Выследит и убьет, в этом ублюдке сидит убийца, не говори, что ты этого не видишь, дружище…
— Клайд, ничего не выйдет. Не поедет она с тобой в Нью-Йорк. Слушай, ты с ней-то поговорил? Надо поговорить, ты должен знать, что она думает. И Худ не единственное препятствие. Следовало бы побеспокоиться и насчет Тони, а уж леди Памела… Помоги тебе бог, если она станет твоим врагом.
— Мог бы всего этого и не говорить, приятель. Мне нужна помощь, а не советы.
— Вот черти! Я и так уж помогал вам больше, чем следовало бы.
Годвин мгновенно пожалел о своих словах, но и слушать выговоры от Клайда Расмуссена…
— И ты мог бы мне не говорить, что нужна моя помощь. Ты уже получил от меня помощь, мой друг. Я не обязан помогать вам и в следующей главе этого безумного романа.
— Значит, так ты на это смотришь, да?
— Я считаю, что брать ее в Нью-Йорк — сумасшествие, сумасшествие даже думать о таком.
— А я думал, ты мой друг… наш друг.
— Так и есть, и я пытаюсь дать тебе добрый совет.
— А ты не дурак, да? Знаешь, что я думаю, приятель? Я думаю, ты хочешь, чтоб она осталась здесь с тобой… Ты сам в нее втюрился! — Взгляд его стал жестким, лицо побелело.
— Знаешь, Клайд, мне плевать, что ты там думаешь. Ты нахлестался абсента и не в своем уме, и…
Клайд выбросил вперед правую руку, стараясь попасть Годвину в голову. Тот перехватил ее, как летящий мяч, и отбил вниз.
— Не пытайся откусить больше, чем можешь проглотить. Это честное предупреждение, Клайд. Поверь, не стоит тебе со мной драться.
Клайд опустил глаза, потер руку.
— Господи, Роджер, какой же ты, оказывается, сукин сын…
— Ты не понимаешь, что говоришь. Увидимся завтра.
Годвин повернулся к Клайду спиной и ушел.
Он прошел уже квартал, когда услышал, как Клайд Расмуссен, его первый парижский друг, кричит ему вслед сквозь влажный ветер, зашелестевший листвой:
— Годвин… ты сукин сын… знаешь? Годвин… ты подлый предатель, ублюдок… Годвин…
Удар грома заглушил остальное.
Обидные выкрики все еще звучали у него в ушах, когда он вернулся к гостям и отыскал Свейна, обливающегося потом, как жареный поросенок — жиром. Тот через всю комнату замахал ему рукой:
— Надо идти, вокруг американского посольства все дьяволы ада собрались. Лягушатники разбушевались! Горячий они народ. — Он так и лучился восторгом. — Строят баррикады. Я уже послал фотографа. Идем туда.
— Из-за Сакко и Ванцетти? — спросил Годвин, вслед за ним устремляясь на улицу.
— Да уж ясно, не из-за Бэйба Руфа, сынок, — отозвался Свейн. — Надо найти такси… а вот и Худ, он уже нашел, он едет с нами.
Два с половиной часа спустя, сами на грани срыва после истеричной толпы вокруг посольства, все трое вернулись в свой квартал, на террасу неприметного кафе, с которой, немного вытянув шею, можно было увидеть вход в клуб «Толедо». Они пили холодное пиво, и Годвин никак не мог унять сердцебиение. Ему словно впрыснули что-то, лишившее его равновесия.
Они взмокли, задыхались, ноги еще дрожали после бега. Повсюду, куда ни глянь, бурлили и выплескивались высокие чувства, негодование и ярость горожан, подогретые винными парами. Хладнокровные обычно люди выражали свое негодование совершенной за океаном несправедливостью, и, не успеешь оглянуться, они, сами не понимая, как это с ними случилось, уже вопили и искали, кому бы врезать.
Пока Годвин со Свейном и фотографом сидели на террасе, наконец-то пошел дождь — промочил их столик и волосы, застучал по мостовой, собираясь в лужицы, — теплый мутный дождь, но все же дождь, и все мгновенно изменилось. Голоса и до того звучали напряженно, а с первыми каплями дождя поднялся шум, на углу завели музыку пара трубачей с барабанщиком, кто-то в толпе на террасе принялся плясать, выкрикивая в такт, на той стороне улицы плясунов поддержали, и скоро вся улица заплясала, и танец разливался все шире, словно дождь подгонял в круг все новых танцоров.
Музыка играла все громче, и Годвина подхватило и вынесло на улицу вопящим и подпевающим оркестру потоком. Худ стоял на углу бесстрастным наблюдателем, а Свейн смеялся в кругу хорошеньких девушек, поющих и задирающих юбки в танце.
Кажется, Худ остался единственным, кто не принимал участия в веселье. Он думал о другом. Может быть, был сердит на Эсми. Может быть, влюблен в Сциллу. Может быть, Клайд не ошибся, и Макс начал подозревать, что происходит между Клайдом и Сциллой. Годвин следил за ним, тщетно гадая, что скрывает это замкнутое, словно вырезанное из камня лицо. Мысли его были заняты Максом Худом и его тайнами, когда он краем глаза заметил что-то, неуместное на этой улице.
В тени на углу стояла женщина. Она прислонилась к дереву, прикрывая рукой лицо. На ней была только бледно-голубая комбинация. Она цеплялась за ствол платана, диким взглядом уставившись на веселье. Ему показалось сперва, что по лицу у нее размазалась помада. Но красного было слишком много. И в волосах, и на груди, и на комбинации, и никто не обращал на нее внимания. Она была вся в крови. Дождь заливал одинокую несчастную фигурку, и кровь стекала по телу, как тающий воск.
Это была Клотильда.
Они отвели ее к Годвину, потому что в его квартире горячее водоснабжение редко прерывалось, к тому же она сказала, что боится возвращаться в свою комнату. Губы у нее раздулись, были рассечены, на щеке с меткой расплылся синяк и кожа была ссажена до мяса. Ей трудно было говорить. Передний зуб шатался, и она прикусила язык. Кровь была и между ногами, и перемычка трусиков была порвана и вся в пятнах. Годвин осторожно раздел и выкупал ее. Она безропотно легла в ванну, только иногда постанывала от боли, и тогда она наклонялся к ней, целовал ее волосы и нашептывал что-то.
Свейн остановился в стороне от дверей ванной — воплощение джентльмена.
— Роджер, ей нужно к доктору. Без глупостей. Я знаю одного хорошего на рю де Ренне. Он придет.
Годвин помог ей выбраться из ванны и бережно вытер полотенцем. В открытое окно вплывали звуки уличного веселья. Рокотал гром, дождь заливал подоконник. Он завернул ее в халат и отвел в постель. Вокруг глаз у нее разлились лилово-черные синяки, веки заплыли. Он помог ей лечь и беспомощно смотрел, как она сворачивается клубочком, подтянув колени к груди.
Макс Худ курил у окна, глядя вниз. Когда она улеглась, он медленно повернулся и подошел, встал рядом. Протянул руку и осторожно развернул к себе ее лицо. В щелки между веками пробивались слезы. Годвин встал на колени, взял ее за руку.
— Кто-то, — сказал Худ, — знал, что делает.
Годвин поднял голову:
— Как это понимать?
— Тот, кто так ее отделал, был не просто клиент. Верно, Клотильда?
Она чуть заметно кивнула.
— Вы закончили с клиентом, — сказал Макс. — Остались одна… Что потом?
Она покачала головой, тронула рассеченную губу, невнятно пробормотала. Глаза, как прорези в подушке. Годвин пока не мог думать ни о чем, кроме того, как ей больно. Он повернул вентилятор на бюро так, чтобы ей дуло в лицо.
Худ спокойно настаивал:
— Это очень важно, Клотильда. Это не клиент…
— Нет, — прошептала она.
— Кто-то пришел сюда после него…
— Двое, они сделали мне больно…
— Они вас изнасиловали.
Она кивнула. Годвин держал ее за руку, гладил по голове.
Свейн вмешался:
— Мне кажется, врач нужен срочно, джентльмены.
— Еще минуту, — мягко ответил Худ. — Эти люди, они вам знакомы?
Она снова кивнула, поморщившись даже от такого легкого движения.
— Вы должны мне сказать, кто это был.
— Нет… они вернутся… он порезал мне лицо… давно…
— Лицо? Ножом?
Она кончиком пальца тронула крест на щеке.
— Он был моим хозяином… выкупил из одного дома, четыре года назад… порезал, чтобы показать, что я принадлежу ему… Я сбежала два года назад, нашелся человек, который мог защитить… Клайд… но он все время следил… а теперь… — Она всхлипнула, хотела отвернуться, вскрикнула от боли. Кровь с лица испачкала подушку.
— Не бойтесь, — сказал Худ, — скажите мне, кто эти люди.
— Нельзя… В следующий раз они убьют.
— Уверяю вас, моя дорогая, они не сделают ничего подобного. Только назовите их имена.
Между распухшими веками блеснули глаза. Она смотрела на Годвина.
— Давай, скажи ему. — Годвин сжал ей руку.
— Жак… и Анри…
— Полиция? — переспросил Годвин. — Это они с тобой сделали?
— Жак был мой хозяин.
Пятна крови расплывались, смешиваясь со слезами.
Худ нагнулся, погладил ее по голове.
— Не тревожьтесь. Я намерен перемолвиться словечком с Жаком и Анри.
Он отошел от кровати.
— Роджер, побудь с ней. Свейн, давайте своего доктора. С ней все будет хорошо. Но доктора надо вызвать.
— Мерль может позвонить снизу, — сказал Годвин. — Макс, я с тобой.
Худ взглянул ему в лицо.
— Хорошо подумал, старик? Боюсь, это будет грязное дельце на перекрестке.
Тогда Годвин впервые услышал это выражение.
Худ добавил:
— У меня больше опыта в таких делах.
— Значит, я буду учиться у мастера.
Худ медленно улыбнулся:
— Да. Прикинув, я прихожу к выводу, что ты прав, Роджер. Ты самый подходящий человек для этого дела.
Худ прислонился к чугунной ограде, окружающей маленькое кладбище при церкви, повернул голову к свету в конце квартала. Маленькое кафе выпускало на улицу последних клиентов. Под навесом, по которому равномерно барабанил дождь, в расстегнутых мундирах стояли, озирая свои владения, Жак и Анри. Оба курили, изредка пересмеивались, кивая в ответ машущим им на прощанье завсегдатаям. И Жак, и Анри прихлебывали из маленьких стаканов, пустая винная бутылка блестела на металлическом столике между ними. Косой дождь заливал улицу, хлестал башни церкви, рябил в огнях фонарей. На свету капли походили на град пуль. А вообще-то это был теплый мягкий дождик. Худ перебрался ч