— Но не жалеешь.
— Не жалею. Кто-то должен был это сделать.
— Остальное пройдет. Почти у всех проходит. Когда доходит до убийства, желательно иметь личные причины… Вот почему война — пустое дело. Порядочные ребята бессмысленно убивают друг друга. А эти — наши — получили то, на что напрашивались. — Он обхватил Годвина за плечи. — Держись веселей. Это вроде африканских кровавых обрядов, я видел такие в пустыне. Чтобы стать мужчиной, ты должен убить человека. Я, надо сказать, слишком большую часть жизни провел среди дикарей.
— Я этого никогда не забуду.
Годвин всматривался в игру теней на фасаде Нотр-Дама. Собор казался почти живым.
— Тебе и не надо забывать. Нельзя забывать. Надеюсь, тебе никогда больше не придется заниматься такими делами. Но знай, что ты это можешь. — Он улыбнулся, потрепал Годвина по спине и убрал руку. — Ты теперь нашего племени, Роджер. Один из парней Худа. Так называли ребят, которыми я командовал во Франции: парни Худа. Глупо, но я этим немного горжусь. Мы делали то, что надо было делать. Тоже довольно грязное дело, шнырять по ничейной земле, не зная, доведется ли вернуться. Иногда получалось. Вернуться.
— Парни Худа… — Годвин взглянул на Макса. — Вот кто я такой?
— Боюсь, что так, дружище. Отставка не принимается. Ты навсегда принадлежишь племени. Крещен кровью.
Он повернулся спиной к реке.
Глядя на него, Годвин ощутил какую-то ребяческую гордость. Один из парней Худа. Ныне и навеки. Сейчас ему казалось, что это была вершина лета. Макс Худ. Свейн, и Клайд, и Присцилла, и Тони, и Клотильда. Он впервые почувствовал себя по-настоящему живым, но может быть, все это сводилось к Максу Худу. Макс Худ предъявил на него права. Ему казалось, что это звучит правильно, так и должно быть. Все они имели на него право, но сейчас он понимал, что в конечном счете он принадлежал к парням Худа.
— Идем, Роджер, хорошо бы выпить.
— Выпьем за парней Худа, — сказал Годвин.
— Если хочешь, — сказал Макс. — За прошлых и настоящих.
— И будущих, — добавил Годвин.
Они вместе пролили кровь, парни Худа, и не было способа влить ее обратно в жилы.
Тони, Памела и Присцилла Собрались и отправились в замок в долине Луары. Шато принадлежало их английским друзьям — по словам Присциллы, которая зашла к Годвину попрощаться. Тони остановил огромный открытый «роллс-ройс» у парадной двери и, пожелав Годвину всего хорошего, ушел по какому-то поручению жены. Когда они остались наедине, Присцилла прошлась по его комнатам, трогая вещи и улыбаясь летним воспоминаниям.
В конце концов он взял ее за плечи, остановил и заглянул в теплые карие глаза.
— На случай, если больше не увидимся, желаю тебе замечательной жизни. Желаю, чтобы ты делала все, чего тебе хочется. Сцилла… Я желаю тебе счастья.
Он чувствовал себя очень взрослым рядом с ней и в то же время во многом был гораздо моложе.
— Ох, Роджер, — сказала она с привычным легкомыслием. — Не драматизируй. Конечно же, мы еще увидимся. Ты приедешь в Англию и встретишься с нами там — решили, что я буду учиться в Англии, раз уж леди Памела с отцом заключили что-то вроде перемирия. Ну-ка, ну-ка — ставлю пять монет, что ты будешь в Англии к Рождеству и мы все вместе встретим зарю 1928 года! Или, самое позднее, ты приедешь к нам в гости следующим летом, и мы будем вспоминать чудесное лето в Париже, и мы с тобой отправимся вместе в театр или кататься на лодке под сказочными шпилями Оксфорда…
Она улыбалась, предвкушая будущее.
— И можно будет посидеть в саду: я сыграю что-нибудь ужасное на скрипке, а ты станешь уверять меня, что это прекрасно, и почитаешь то, что написал за последнее время, и… Так что не глупи и не нагоняй на меня тоску…
Она сунула ему листок с адресом дома на Слоан-сквер. Он понятия не имел, где расположена эта площадь.
— А теперь обещай мне писать и рассказывать обо всех чудесных местах, где побываешь, и о людях, с которыми встретишься, и сообщай, куда можно написать тебе… Обещай мне, Роджер.
— Я обещаю, Сцилла.
Она поцеловала его совсем как взрослая. Когда она прижалась к нему, его вдруг охватила такая тоска, что на глаза навернулись слезы. Он не сумел бы сказать, о чем тоскует, — должно быть, о неумолимой силе течения жизни, — но о чем бы он ни грустил, в его тоске была она.
В Присцилле что-то было — почти так же, как было что-то в Максе Худе. Никогда еще никто не захватывал так властно его сердце и душу, и он прошептал ей на ухо ее имя: «Сцилла Дьюбриттен», словно заучивал на память заклинание.
Потом она сбежала по лестнице, и он смотрел в окно, как отъехал «роллс-ройс», и в эту минуту он был уверен, что Сцилла Дьюбриттен, куда бы она ни направлялась, уносит с собой его жизнь и радость. Гораздо позже он вспомнил, что забыл расспросить ее о бедняге Клайде. Но это не показалось важным.
К Клотильде приехала жить сестра из Марселя. Клотильда получила место певицы, о котором так мечтала. Они с сестрой сняли другую квартиру, и Годвину стало труднее встречаться с ней, потому что она жила не так близко и была очень занята новой работой.
Она покончила с ремеслом проститутки и благодарила за это Годвина.
Эсми Худ и ее подруга испанка отправились в Мадрид, и Худу стало легче жить. Когда Годвин виделся с ним в последний раз, тот собирался недели две провести с Дьюбриттенами в шато в долине Луары.
— Вдоволь наплаваюсь на лодке, — мечтал Макс, — и наброжусь по холмам. И наиграюсь в теннис с юной леди. Постараюсь не выставлять себя перед ней слишком большим дураком. — Он усмехнулся. — Стальная воля — вот что такое Макс Худ.
— Счастливо, — сказал Роджер.
— Я с тобой еще увижусь, Роджер.
— Надеюсь, что так.
— Можешь смело рассчитывать, старик. В тот самый день, когда ты меньше всего ожидаешь.
— Худ спешит на помощь…
— Случалось и такое, — сказал Макс, и они пожали друг другу руки, и все кончилось.
Мерль Б. Свейн, самый здравомыслящий из их компании, велел Годвину снова взять отпуск, потому что тот много работал, а у Свейна были на него большие планы после возвращения.
Годвин позаимствовал денег у своего издателя, купил маленький красный автомобиль и в сентябре отправился в Биарриц. Было прохладно, с Атлантики дули штормовые ветры, и он лежал на пляже у казино под небом цвета тусклого олова.
Он слишком много пил, и это было на него не похоже. У себя в номере, пока шторм в клочья разрывал ночь, он перечитывал «Ярмарку тщеславия» и вспоминал, как Сцилла сравнила себя с Бекки Шарп. Теперь она, должно быть, вернулась в школу. Школьница.
Вернувшись наконец в Париж, он узнал, что Клайд однажды ночью пытался застрелиться в клубе, но лишь проделал пробоину в заднике эстрады. Голову ему только чуть оцарапало, и к утру он вернулся из больницы, сдал клуб кому-то внаем и отплыл в Нью-Йорк, к отелю Кливленд и великому будущему.
Он узнал об этом от Свейна, как и о том, что Макс Худ был проездом в Париже и спрашивал о Годвине.
— Сказал, ему жаль, что вы разминулись. Сказал, что свяжется. Я сказал, он всегда сможет найти вас через «Геральд».
— Куда он отправился?
— Говорил что-то о сафари, — ухмыльнулся Свейн. — В сердце черной Африки. А может, он меня разыгрывал. Мерль Б. Свейн сказал ему…
Но что сказал ему Мерль Б. Свейн, не имело значения.
«Сердце черной Африки… охота… опять кровавые обряды…» Один из парней Худа пожалел, что не смог уехать с ним.
«Большие планы» оказались серией очерков о главных европейских столицах, Свейн назвал их «путевыми заметками». Так Годвин оказался в Лиссабоне. Был вечер, облака клубились над рекой Тежу, с которой Магеллан начал свое кругосветное плавание. Он зашел выпить кофе в маленькое заведение за колоннадой площади Россио и почувствовал себя покинутым всеми друзьями. Он представлял их лица и гадал, чем они сейчас заняты, и мечтал поговорить с ними, и, конечно, не мог, и было ему чертовски одиноко.
Из Лиссабона он поехал в Мадрид, в Рим, в Вену, в Берлин и дальше по Центральной Европе. Он не знал, чего ищет, и потому писал обо всем, что видел, слышал, обонял и ощущал, как писал бы в письме своим в Айову. Его невежество было очевидно для него самого, но он сознательно показывал себя таким, каким был — наивным пареньком, с круглыми от удивления глазами, слушающим все, что ему говорят, и никогда не прикидывающимся, что знает то, чего не знает. Свейну Годвин признался, что его тревожит, каким исключительным дураком он оказался. Свейн посоветовал ему перестать беспокоиться и меньше думать о себе, а больше обращать внимание на то, что происходит вокруг.
— Доверьтесь интуиции, Годвин. Перестаньте бояться, что вас разоблачат. Боже мой, было бы что разоблачать!
Так сказал Мерль Б. Свейн. Годвин решил, что если достаточно долго и достаточно внимательно смотреть и слушать, может, он и в самом деле сумеет разобраться, что происходит, и тогда, только тогда станет тем, чем хотел быть… человеком в полушинели, иностранным корреспондентом.
В ночь на 16 октября 1927 года он распаковывал свой самый большой чемодан, который возил, крепко привязав веревкой сзади к своему маленькому автомобилю. Он извлек купальный халат, и потом накинул его и сел у окна, глядя на брусчатку площади Россио и на старый город, смутно вырисовывавшийся за ней.
Зашуршала бумага, и он обнаружил в кармане сложенный листок.
Записка была от Сциллы. Она оставила ее, когда в последний раз зашла к нему в комнату попрощаться.
Р.
До следующей встречи, помни меня. И еще помни:
Жизнь бесконечна
И любовь бессмертна,
А то, что называют смертью.
Лишь горизонт,
Скрывающий невидимое нам.
Роджер Годвин сидел у темнеющего окна. С реки задувал холодный ветер. Пахло дымом костров, разведенных бродягами в мусорных баках у реки, чтобы греться и рассказывать истории, собравшись вокруг огня.