Годвин сидел в совершенно оправдывающем свое название солярии, пил утренний чай и читал газету. Новости были однообразно ужасны. Министерство продовольствия сообщало о временной замене белого хлеба на более полезный для здоровья «зерновой хлеб». Это было эхом падения Сингапура. Длинная статья описывала жестокости, совершенные японцами по отношению к британскому гарнизону в Гонконге. Министр иностранных дел Иден и министр колоний виконт Крэнборн обратились по этому поводу к обеим палатам парламента. Чтение было невеселое.
— Невольно теряешь почтение, которое испытывал к японской культуре.
Годвин оторвался от газеты. Монк Вардан заглядывал в развернутую статью, ухитряясь удерживать на ладони чашку чая на блюдце.
— Никогда не был высокого мнения о японцах.
— Ну, эти маленькие желтые черти уверяли нас, будто их солдаты руководствуются воинским кодексом чести бусидо, уважающим врага. По-видимому, почести, воздаваемые пленным, включают насаживание на штыки связанных британских офицеров, запрещение хоронить мертвых, методичное изнасилование и убийство целых кварталов китайских женщин… Лично я за то, чтобы нажать кнопку и стереть с лица земли всю эту мерзкую расу. Геноцид, старина, не всегда так уж плох. Как насчет еще немножко поболтать?
— Почему бы и нет?
— Давайте прокатимся в город. Вам вредно сидеть в четырех стенах.
Они отправились на прогулку по узкой улице. Пронзительный ветер хлестал почерневшие деревья.
— Я просто делаю свою работу, старина. Надеюсь, вы имеете это в виду?
— Конечно, Монк. Просто у вас такая работа.
Он покосился на Вардана, припомнив предостережение Джека Пристли.
— Ну вот, мне все это ужасно нелегко. Мы с вами пуд соли съели, само собой…
— Не так уж давно мы знакомы, Монк.
— Ну, хочу надеяться, что вы не думаете, будто наша дружба для меня ничего не значит. А все же работа есть работа, мое начальство не волнуют мелочи вроде… Я к тому, что работа у меня не простая, не та, что я бы выбрал, будь у меня…
— Ради бога, Монк, к чему это все? У меня от вас голова разболелась. Давайте к делу.
— Ну, мы кажется согласились в том, что кто-то выдал «Преторианца». О существовании плана знала всего горстка людей. Замысел исходил из дома номер 10, знаете ли. Во всяком случае, никаких письменных упоминаний цели операции не существовало. Все организовывалось на уровне личных контактов, так же как ваше участие. Прискорбный факт состоит в том, что люди, которые знали, все мертвы, погибли при исполнении того самого задания.
Он вздохнул, потуже закрутил теплый шарф, прикрывающий кадык. Голос у него звучал простуженно, словно носовые проходы были забиты.
— А теперь на ПМ оказывают серьезное давление… Что пошло не так? Почему погибли все эти люди? Что за чертову игру мы затевали и кто ее испортил?
— Но откуда они вообще знают, что что-то пошло не так, если все было так секретно…
— Провал не удержишь под крышкой. Тем более если этот провал привел к гибели генерала сэра Макса Худа… и всех отважных парней, которые были с ним. Кое-что просочилось… пошли слухи… а потом еще Роммель прислал в Англию фотографии могил героев… Официально ни о чем не объявлялось, но многие слухи чертовски близки к истине. ПМ теперь занимается тем, что выкручивает все руки, до каких может дотянуться, чтобы все дело не вынесли на рассмотрение в палатах — то есть чтобы скандал не перехлестнул через край. Как только добрые депутаты от какого-нибудь Ист-Гринстеда или Гарни-Слейда поднимут шум, крышка слетит… Провалившаяся попытка убить Роммеля, негодная разведка, национальный герой и все его люди погибли даром… ПМ не может допустить, чтобы такие кляксы пятнали его тетрадки.
— И как же помешать добрым депутатам от Чиппинг-Садбери поднять эту тему? Чем их прижать?
— Патриотизмом. Сохранением военной тайны. Но это сработает, только если он сбросит второй башмак.
— И какой же это второй?
— Ходят упорные слухи о предательстве. ПМ вынужден разыграть карту с изменником, вот в чем фокус. Да честно говоря, он и сам не видит иного выхода. Беда в том, что знали слишком немногие…
— Значит, знал кто-то еще. Если вы не ошибаетесь, и немцы знали о нашем появлении…
— О, они знали, должны были знать…
— Я все же сказал бы, что это было случайное совпадение.
— Ну вы и должны так говорить, верно?
— Как это надо понимать? Растолкуйте-ка для непонятливых, Монк.
— Ну все дело в том втором башмаке, старина.
— Да?
— Измена. Чтобы удержать варево под крышкой, ПМ должен найти проклятого изменника. Сами посудите, дело такое горячее, что обожжет руки всякому, кто за него ухватится… Нам приходится искать предателя, люди должны знать, что мы его ищем. Шепнуть словечко кому надо… и все забудется.
— Довольно циничный подход, — проговорил Годвин. — Погибли отличные парни.
Вардан пропустил его замечание мимо ушей.
— В сущности, ПМ считает, что мы его уже нашли.
— Вы хотите сказать…
— Ну, если остается единственный вариант, приходится его признать, как бы это ни было неприятно, согласитесь. Кажется, бессмертный Холмс с Бэйкер-стрит говаривал, что если осталась всего одна возможность, какой бы невероятной она ни представлялась, она и есть истина. Видите ли, Роджер, ПМ считает, что это вы.
Смешок вырвался из груди Годвина, как воздух из человека, получившего удар под дых от Джо Льюиса.
— Ну, — вздохнул Вардан, — хоть у кого-то в этой дрянной истории сохранились остатки чувства юмора. А я беспокоился, как вы это воспримете.
— Ах вот как, вы беспокоились? Знаете, история не столько дрянная, сколько нелепая. Безумная. Так и вижу газетные заголовки: «Разоблачен известный иностранный корреспондент! Нацистский шпион!». Надо же до такого додуматься, Монк! Можно не сомневаться, вы прославитесь на весь мир. Обеспечите себе рыцарское звание и похороны в Вестминстерском аббатстве на той же неделе. Ну, не делайте такое унылое лицо, улыбнитесь, приятель!
— Простите, не могу. Это серьезно.
— Монк, я скажу один раз и повторять не стану. Я не нацистский шпион. Для протокола.
— Никто этого и не говорит. Вернее, не совсем так.
— Какое облегчение! Надо написать домой.
— Я не шучу, уверяю вас.
— Это полная чушь, и вы это знаете, а если Черчилль считает меня предателем, значит, он свихнулся, и судьба цивилизации, которую мы знаем и любим, в руках пускающего слюни психа.
Вардан развернул Годвина назад к автомобильной стоянке. Снова начинался дождь. Над прохожими расцветали черные зонты. Годвин, не замечая ни дождя, ни ветра, уставился на Вардана.
— Можно подумать, вы и вправду верите в то, что говорите. Скажите прямо, Монк, вы верите в этот бред?
— Вы меня знаете, Годвин: я человек осторожный, всегда предусматриваю запасной выход. Что я думаю? Я думаю, нам следует внимательно заняться этим вопросом.
— Монк, помилуйте!
— Надо же с чего-то начать, верно? Я думаю, может вы согласитесь рассказать мне о том, что произошло в Каире пару лет назад. В 1940-м. Несомненно, вы как сейчас помните…
Годвин вырвал рукав из пальцев Монка.
— Нет уж, ублюдок, к черту Каир и сороковой год. — Годвин споткнулся. — Провалиться мне, если я стану рассказывать о Каире… Пошли вы в…, Монк. Точно, здесь есть предатель, только это не я!
Дождь вдруг хлынул как из ведра, залил ему глаза, застучал словно пальцами по пробитой голове. Годвину почудилось, будто мозги стучатся в металлическую пластину, рвутся наружу. Надо вернуться в госпиталь, к врачам… Все закружилось перед ним, голова готова была лопнуть… и он почувствовал, что падает…
— Ты уверен, что тебе можно? Сил хватит? Ты хорошо себя чувствуешь?
Она шептала ему в ухо, щекоча губами кожу. Потом отодвинулась, чтобы заглянуть в глаза.
— По-моему, я отлично держусь, — шепотом же ответил Годвин, — учитывая, в какой я форме.
— Я не жалуюсь, — промурлыкала она, прижимаясь к нему.
Он откинулся на спину, вытянул руки за голову, придерживаясь за деревянное изголовье кровати. Она оседлала его, склонилась вперед, покачалась немного, впуская его поглубже в себя. Волосы липли ей на лоб. Он приоткрыл губы, и в рот ему скользнул тугой сосок, и он всосал в себя пот с ее груди, услышал ее стон и влажное чмоканье ее тела. Вкус ее груди на миг воскресил в памяти Каир, и он оттолкнул ее от себя, а она проговорила задыхаясь:
— Еще немножко…
Он держался, пока мог, но в конце концов сдерживаться стало невозможно, и она стала целовать его, тихонько постанывая у его губ, и он выпустил жесткое изголовье и крепко прижал ее к себе, чувствуя под ладонями скользкую от пота спину.
Она вытянулась на нем, набросив на спину угол покрывала, прижимая его своим телом, словно опасаясь, что он сбежит. Прошло немного времени, и ее тело напряглось, и все началось заново. Он слышал, как скрипит на ветру вывеска гостиницы, видел отблеск уличного фонаря на забрызганном каплями окне. Она тянула его к себе, но он уже вспомнил фонарь, раскачивающийся на ветру в дождливую ночь, и одинокого часового под ним…
Час спустя они, завернувшись в шерстяной плед, стояли рядом у окна, всматриваясь сквозь капли в вымытый дождем дворик «Красного льва».
Голые стебли плюща под ветром шевелились, словно змеи, какая-то веточка постукивала по стеклу. Камни мостовой блестели, как галька на дне ручья.
Сцилла прихлебывала выдохшееся шампанское из припасенной ею для такого случая бутылки. Они откупорили ее, прежде чем лечь в постель, и теперь на дне оставалось совсем немного. Восторг, всепоглощающее эротическое наслаждение, обретенное ими в возобновлении телесной близости, тоже остывал, но другая, пусть не столь радостная близость, стала только сильней.
Годвин в безрассудном стремлении продлить эту минуту сказал, что любит ее.
Она мимолетно улыбнулась, плотнее завернулась в плед, вздрогнула:
— Подумай, как уютно стало бы здесь, если бы огненное слово — слово, оживляющее то теплое рыжее существо, без которого не можем обойтись мы, горожане, — если бы огненное слово проникло в темные глубины Англии.