Они сходу занялись любовью, а потом она лежала в его объятиях, их тела, влажные от жары под периной, плотно сомкнулись. Напряжение, обычно плескавшееся в ней, спало. Она была настроена на любовь, и Роджер вздохнул с облегчением. Она расспрашивала его, чем он занимался после ее отъезда, и он рассказал о том о сем, промолчав о беседе с Моркамбом и об истории Макса и Колина Девитта. Не заговорил он и о своем решении: выяснить, кто предал «Преторианца». Зато он вскользь упомянул, как рассматривал фотографии из прошлой жизни, из времени, когда все они встретились в Париже; как тронули его старые фотографии Макса.
Она слушала, повернувшись к нему лицом, кивая воспоминаниям, но под конец озадаченно вздохнула:
— Смерть Макса — как конец книги: дочитал, закрыл и убрал на полку. Я почти не думаю о нем. Он ушел, остался в прошлом. Так я о нем и думаю — в прошлом. Вспоминается только то лето в Париже… Я была тогда девочкой. Я воодушевляла мужчин, да? Это было так просто — ничего не надо делать, просто быть… Наверно, во мне было волшебство, правда? — мечтательно говорила она.
Годвин никогда не умел определить, не играет ли она, не повторяет ли отрепетированный монолог. Ему не хотелось думать, что это игра.
— Волшебство, — повторил он. — Да, было. Все его замечали.
— Оно ушло навсегда, милый? Ушло, да? Оно всегда уходит, и никак не заметишь — когда, замечаешь только, что оно исчезло. Правда, Время — злодей?
— Не глупи. Я и сейчас вижу тебя такой же — волшебной, свежей и…
Она ткнулась носом ему в плечо.
— Спасибо, что ты лжешь. Мужчины бывают такими добрыми. Но, по правде, женщина бывает для мужчины свежей, новой и волшебной только один раз…
— Иногда этот миг растягивается навсегда. Я в это верю.
Она молчала так долго, что он решил уже, что уснула. Но она не спала.
— Единственные мгновенья настоящего, неподдельного торжества, какие я знала, — не на концерте, не на сцене — они выпадали мне, когда я в первый раз была с мужчиной и видела в его глазах, что он пропал… потерялся во мне и верит, что нашел наконец главное и я — его награда… Это миг чистого, совершенного торжества… Ты становишься для кого-то ответом на главные вопросы, и он любит тебя за это. Но это быстро проходит.
— Ты видела это в моих глазах? Видела, что я пропал?
— Нет, милый, не видела. Это не твоя вина.
— Послушай меня, Сцилла…
— Это моя вина. Я украла у тебя этот миг. Я лишила его нас обоих, это была ужасная ошибка…
— О чем ты говоришь?
— Когда ты увидел меня с Клайдом, когда застал нас так… Клайду меня между ног… Правда, очень жаль, после этого тот миг стал невозможен. Только моя вина. Себялюбивая шлюшка. Не смотри так печально, любимый. Я только через много лет поняла, что никогда не увижу этого в твоих глазах. В сущности, Роджер, ты был бы идеалом, если бы не это…
Глава двадцать третья
Гости, приехавшие в дом на выходные, тихий хаос, прогулки в снегу, когда затихал ветер, непрерывные разговоры о войне, театральные сплетни — здесь первую роль играл Родди Баскомб; споры о мире журналистики, разгоревшиеся с появлением Гомера Тисдейла и с ним румяной пышной незнакомки — явной и несомненной англичанки. Монк Вардан в своем репертуаре — он только иронически улыбался, когда к нему обращались как к осведомленному источнику последних военных новостей. Поймав пристальный взгляд Годвина, он покачал головой:
— Светский прием — не место для деловых разговоров, старина.
— Светский… Ну да. В таком случае позвольте светски осведомиться, какой черт вас сюда пригласил?
Монк Вардан с видом оскорбленной невинности пожал костлявыми плечами:
— О, я полагал, это были вы, старина.
— Не я.
— Ну, значит Сцилла. Методом исключения, больше некому.
— Забавно. Потому что она спрашивала меня, приглашал ли я вас…
— Ну, значит, это останется тайной. Но вы конечно согласитесь, что главное — я хорошо провожу время. Всегда любил этот дом.
Он закурил и улыбнулся, откровенно наслаждаясь жизнью.
— Мы не можем принимать здесь кого попало. Это частный дом, Монктон, а не кормление зверей в зоосаде.
— Ну еще бы, и к тому же чертовски далеко от проторенных дорог. Но ваше гостеприимство окупает все неудобства. Слушайте, старина, вам известно, как я всегда дорожил вашей дружбой.
— Означает ли это, что вы и ваш хозяин опомнились?
— Прошу прощения?
— Меня вычеркнули из списка подозреваемых?
— У нас нет списка, Роджер. Всего одно имя. Кто знает? Возможно, все будет забыто.
Он улыбнулся поверх серебряного сервиза на приставном столике, с которого нагружал свою тарелку.
— Возьмем-ка мы еще один хлебец.
Он положил его поверх первого. Монк отличался отменным аппетитом.
— Да, вспомнил… Меня пригласил Либерман. Повстречался с ним на днях в Стрэнде: он и упомянул, что собирается к вам. Естественно, я полагал, что мое приглашение просто затерялось. То есть что еще мне оставалось думать, старина? Старый добрый Монк никогда не упустит случая провести пару дней в сельском поместье. Если меня хорошенько попросят, могу вечером развлечь общество волшебными фокусами. Не желаете?
— Нет ли фокуса, чтобы заставить вас исчезнуть, Монк?
— Я — Бернард Макинтр.
Он был коренаст, носил жесткий твидовый костюм и опирался на узловатую трость с отпечатками собачьих зубов. Прямо со страниц «Шерлока Холмса».
— Местный коновал. Во всяком случае, таковым объявил меня ваш предшественник Макс Худ. В действительности я занимаюсь главным образом двуногими обитателями этого глухого уголка мира.
— Роджер Годвин. Увы, не преемник Макса, а просто старый друг его и его жены. В настоящий момент — ее гость и выздоравливающий. Вы давно знали Макса?
— С детства. Мы всю жизнь дружили. Я читал ваши книги, слышал вас по радио. Кажется, будто в некотором смысле знаком с вами. Вы, верно, часто такое слышите.
— Это действие радио. Я — профессиональный невежда. Мне так многие об этом говорили, что я в конце концов поверил.
— Ну, последнее приключение, как я понимаю, должно было вас кое-чему научить.
— Не знаю, что вам известно?
— О, совсем немного. Деревенские сплетни. Не знаю, откуда идут слухи. Считается, что вы участвовали в какой-то диверсионной операции. Мы решили, в той самой, где погиб Макс.
— Ну что ж, простите, уточнять не могу. Не положено об этом рассказывать.
— Говорят, и вас подстрелили… Это Сцилла говорила.
— Зацепило раз-другой. Главное попадание в голову — слава богу, там пусто.
Макинтр кивнул. Он уже слышал эту шутку.
— Давайте-ка нальем себе по стаканчику, — предложил Годвин, — и переберемся на террасу, или веранду, или как там ее называют.
Он кивнул на балконную дверь, за которой над скальным обрывом висела каменная галерея.
— Я бы охотно послушал ваши рассказы про Макса. Наедине.
Солнце усердно старалась пробить низкие тучи, и вокруг все было смутно-серым или коричневым с белыми отметинами свежих сугробов. Ветер с открытого пространства летного поля отбрасывало вверх по обрыву, и он свистел в ветвях деревьев. Обветренное лицо Макинтра казалось невосприимчивым к холоду.
— Я должен спросить, говорил ли вам Макс о своем последнем задании?
— Говорил, что предприятие — какое, не знаю — рискованное. Помнится, он сказал: шансы пятьдесят на пятьдесят.
— Ого… А меня убеждали, что дело пустячное.
— К слову о доверии к людям в военное время.
— Ну да, они хотели, чтоб я отправился с ними, и, конечно, вычислили, что я дважды подумаю, прежде чем поставить свою жизнь на такие шансы.
— Ну, надо думать, шансы выжить у всех были равные.
— Насчет пятидесяти процентов Макс ошибался. — Годвину становилось легче, когда он говорил об этом. — Погибли все. Кроме меня, конечно.
— Должно быть, весьма неудачное предприятие.
Макинтр пригубил виски и сделал глоток…
— Впрочем, Макс избавил себя от более неприятной для него смерти. Он пережил свою судьбу.
— Ему не понравилось бы стареть и дряхлеть, — согласился Годвин. — Долгое медленное угасание…
— О, долгое медленное угасание ему не грозило. Я имел в виду другое.
— Я не понимаю…
— Макс умирал и знал об этом. Он уже годы жил взаймы. Я думал, вы, может быть, знаете. Сцилле он наверняка не говорил, но я думал, в вашем случае… — Врач пожал плечами.
— Понятия не имею, о чем вы. И… вы уверены?
— Что он умирал? Безусловно. Опухоль мозга. Она возникла давно, но какое-то время дремала, затем начала шевелиться, доставляя ему некоторое беспокойство. Неоперабельная. Он обследовался даже в Штатах. Я обнаружил ее незадолго до его женитьбы. Он мне потом говорил, что прошел полное обследование в Бостоне — я понял, о чем он. Месяца за три-четыре до этой его тайной миссии появились прежние симптомы. Головные боли, нарушения зрительного восприятия, глубокая депрессия, суицидальные мысли, рассеянное внимание, преходящее онемение конечностей.
— Когда, вы сказали, это началось?
— Как раз перед его женитьбой на Сцилле — тогда у него был первый приступ. Первый, о котором он мне сказал. Может, некоторые симптомы проявлялись и раньше, но я не знал. Потом было несколько вспышек, но они проходили, и все снова налаживалось. Думаю, с началом войны он почувствовал облегчение. Появилась возможность умереть героем…
— Да, так он и сделал, можете мне поверить.
— Вам повезло, что вы не разделили его участь.
— А как приступы влияли на его поведение?
— Мрачность, замкнутость, черный юмор… искал, с кем бы подраться. Он говорил мне, что «плохо ведет себя» со Сциллой — не уточнял, но я догадываюсь, что он мог ее бить. Когда на него находило такое настроение, он приезжал сюда, прятался от мира, видите ли. Не доверял себе, когда вокруг люди.
— Так вышло и с Колином Девиттом?
— Он вам рассказал?
— Скажем, я об этом слышал — по крайней мере, одну из версий.