— Ладно, Роджер. Говори уж все сразу.
— Я люблю другую женщину. Я любил ее всю мою жизнь. Теперь она свободна. Тут ничего не поделаешь. От этого нет лекарства. Ничего нельзя изменить.
Она тихо плакала, держа платок у рта. Ее взгляд скользнул по его лицу и ушел в сторону.
— С тем же успехом ты мог воткнуть мне в сердце ту жуткую иглу Клеопатры. Ты должен это понимать.
— Все не так страшно. Попробуй честно взглянуть на вещи, Энн. Мы ни о чем не договаривались, ничего друг другу не обещали. Мы были добрыми друзьями, но я никогда не пытался…
— Ну конечно, как я могла забыть, что ты не пытался! Все это я сама, мои фантазии… Кто она?
— Сцилла Худ.
— О, Роджер, как это жалко! Какой же ты безнадежный, неисправимый дурак!
Она больше не плакала и запихнула в сумочку комочек батиста.
— Всем известно, что она шлюха. Она сделает тебя несчастным. Она действительно шлюха. Все знают. Конечно, тебя это беспокоит…
— Не унижайся, Энн. Ничего тебе не надо говорить.
— Думаю, тебе не нужно беспокоиться, чтобы я не унижалась. Ты сам обо мне позаботился. Я унижена рукой профессионала. Это ее мать, знаешь ли, она просто повторение своей матери, несчастный ты бестолковый дурак… Ради тебя самого тебя нельзя к ней подпускать… пожалуйста, послушай меня… Я слышала о вас с ней задолго до того, как погиб ее муж.
— Что ты говоришь?!
— Ну ты же не думаешь, что такое можно сохранить в полной тайне? Ох, какой же ты простак… но я думала, вы старые друзья, и Макс Худ ведь был твоим старым другом. Я не могла поверить, что ты так слеп, чтобы не видеть, что она такое, чем всегда была, насколько мне известно, и не могла поверить, чтобы ты, ты, железный янки Роджер Годвин, предал своего старого друга Макса Худа, героя пустыни… Скажи, Роджер, тебе случалось спать с нами обеими в один день? Перепрыгивать из ее постели в мою?.. Ох, Роджер, я действительно любила тебя… Такая уж я была неуклюжая, так просто было меня дурачить, так легко использовать?
— Энн, ничего такого не было. Все не так ужасно, все совсем не так… не было ничего настолько плохого.
— А, зато теперь есть. Ты еще узнаешь, насколько она плохая… Ты был свиньей, правда? Так вот, я еще увижу, как ты поймешь, как это плохо. Я ее назвала шлюхой, но я и сама для тебя была не больше, чем шлюха…
— Энн, ради бога! Не будь глупой — мы взрослые люди, нам было хорошо друг с другом, какой смысл выставлять все в дурном свете.
— Ты лучше уйди, Роджер, оставь меня одну… Ты был такой свиньей, а я тебя любила… Какая же я была дура… Думала, мы будем так счастливы: Роджер и Энн… Эдуард меня предупреждал, он мне про тебя говорил, предупреждал, он даже предупреждал меня насчет тебя и Сциллы Худ, а я смеялась над ним, я говорила: не будь смешным, Недди, не устраивай мелодрам… Ну почему я не поверила Неду, когда он говорил, а я твердила: ах, нет, они со Сциллой просто старые друзья, Роджер знает Макса Худа целую вечность… А Эдуард был прав, с самого начала прав…
Годвин сидел перед открытым окном, а теплый ночной бриз шелестел в листве платанов на Беркли-сквер. Годвин методически, медленно и обдуманно расправлялся с бутылкой солодового виски «Э’Драдур». Так же методично он складывал в голове клочки и обрывки собранных сведений. Сведения вдруг начали накапливаться. По мере того как виски весело заливало мозг, опустошая немыслимое множество серых клеточек, он прикидывал, не забыл ли чего-то существенного.
Первое — и последняя из приобретенных диковинок — Эдуард Коллистер, которого сестрица Энн любовно называет Недди. Каким образом Эдуард мог предостерегать Энн насчет них со Сциллой? Откуда он знал? Никто ведь не знал. Даже существо с самыми чувствительными антеннами, даже Лили Фантазиа, сама подбивавшая Годвина не упустить Энн как раз перед операцией в Беда Литториа. Никто не знал — кроме Монка. И, как видно, несчастного изможденного Эдуарда Коллистера. Как он узнал? Важно ли это? Или он это просто выдумал? Опять же зачем? И зачем рассказал Энн? Хотел ее защитить? Беда с этими вопросами. Виски плодит их еще больше.
Второе: кто-то действительно пытался его убить. Монк этим вопросом вовсе не занимался. Но до того как Годвин той ночью покинул его pied-a-terre,[45] Монк поклялся, что никто не подсылал к нему убийцу.
— В самом деле, милейший, — посмеялся он, — и думать нечего. Будь это кто-то из команды для особых поручений, вы были бы уже мертвецом и не пришлось бы нам с вами вести эту милую беседу. Вы должны мне верить, Годвин. Я не стал бы вам лгать.
— Вы сказали мне, что операция «Преторианец» — пустяковая. Это была ложь.
— Ошибка. Совершенно другое дело.
Если допустить, что Монк сказал правду, тогда кто пытался его убить?
Третье: Монк использовал его для отвода глаз. Это хорошая новость. Но шпион существует. Это — плохая новость. Однако им известна его кодовая кличка. Панглосс. Это хорошая новость. Однако они не знают, кто такой этот Панглосс. Опять плохая новость. Итак, Панглосс… Если Панглосс поверил, что они считают виновным его, Роджера Годвина, возможно, он расслабится. Знает ли Панглосс о существовании Роджера Годвина? Почему они в этом так уверены? Они ведь не знают, кто он, и не знают главного: как Панглоссу стало известно об операции «Преторианец»?
Он задумался над последним пунктом своего списка.
Сцилла.
Почему она не отвечает на его звонки?
Зазвонил телефон.
Это был Джек Пристли.
— Я хотел с вами поговорить, — сказал Годвин.
— Я сейчас в «Брэтсс». В курительной. Заходите, выпьем. Я наткнулся на забавную информацию. Хочу передать ее дальше.
Годвин нашел Пристли уютно устроившимся в старинном глубоком клубном кресле. Джек успел пропустить несколько стопочек, и его разбирала обычная для него добродушная болтливость. И был он не один.
— Роджер, — проворчал Пристли, — что вы надо мной нависли, садитесь, пожалуйста. Знакомы со Стефаном Либерманом?
— Конечно. Как поживаете, Либерман?
— Спасибо, паршиво. А вы?
— Еще паршивее, если такое возможно. Я сидел дома и напивался.
— Как и мы, — заметил Пристли, — и думается, мы еще не кончили.
Он махнул рукой одному из дряхлых служителей в клубных ливреях, и тот, кивнув, принес всем по новой порции виски.
— За окончательную победу, — сказал Либерман, поднимая свой стакан.
— За победу, — сказал Годвин, и Пристли промычал что-то, кивнул и выпил.
— Мы этой ночью прошли все ужасы ада, — сказал Пристли.
— Это как же?
— Мы с Либерманом сейчас прямо с собрания женского литературного общества. Вечер встречи с писателями! Вообразите, если сумеете, что вам медленно втыкают в горло раскаленную докрасна кочергу, причем начав с заднего конца, — и вы получите общее представление. Впрочем, видит бог, мы получили по заслугам.
Либерман тихонько хмыкнул, сдерживая смех.
— Мы явились сюда, дабы совершить возлияние…
Пристли втягивал огонек спички в чашечку своей трубки.
— И я надумал вам позвонить… Как вы переносите возвращение в гущу событий?
— Как огурчик.
— На вид вы полупьяны.
— И по запаху тоже, — добавил Либерман.
— Я и есть полупьян, — согласился Годвин, — так что давайте к делу.
— А чего вы от нас хотите?
Пристли мрачно уставился на него из-под жесткой щетины бровей, поджал губы. Он давно прославился вспыльчивостью и раздражительностью.
— Вроде бы вы сказали, что вы хотите мне что-то сообщить?
— Да-да… и вправду, сказал.
— Ну так, Джи Би?
— Помните, я предупреждал вас насчет Вардана и его команды? Сказал тогда, что они набросятся на вас: вы для них — материал, который не жаль и потратить. Однако, теряя время с вами, они все же искали нацистского шпиона… Так вот, они его почти вычислили.
— Правда?
Годвин вдруг перестал ощущать свои ноги. Довольно приятное чувство. Как будто уплываешь куда-то.
— Кандид, — подмигнув, объявил Пристли. — Это ключевое слово. Кандид.
Либерман приехал на одолженной у кого-то машине. Пошатываясь, он вывалился из дверей «Брэтс» и распахнул заднюю дверцу.
— Трое в лодке, — произнес он, посмеиваясь. — Я доставлю вас по домам, джентльмены.
— Мне в Олбани, — пробормотал Пристли. — Тут близко.
— А мне на Беркли-сквер.
— Будет исполнено!
Но когда Либерман сел за руль, начались необъяснимые чудеса. Что-то не ладилось с управлением. Либерман переходил от уныния к необузданному веселью. Пристли смеялся до икоты. Годвин дремал с улыбкой на губах. Просыпаясь, он всякий раз обнаруживал, что они кружат вокруг статуи Эрота на Пикадилли. Наконец Либерман жалобно взвыл.
— Забудьте о Беркли-сквер, — утешил его Годвин. — Право, я пешком доберусь, только выпустите меня отсюда.
— Десять фунтов, — выдохнул Пристли, — что вы на своих ногах и улицу не перейдете.
В конце концов Либерман вывернул на Джермин-стрит и остановил машину.
— Дальше не поеду. Добирайтесь как умеете, поганцы вы этакие. Этот проклятый Эрот… Куда не поверну, всюду эта штуковина с Эротом… Он меня преследует, никак не отвяжется… Как это по-английски, черт бы его побрал?
Немного погодя они расселись на поребрике, как три мартышки на ветке.
Годвин уставился в пространство и ничего не видел. Что-то шевельнулось у него в мозгу, и он обернулся к Пристли.
— Джек?
— Внемлите! Кто-то назвал мое имя! — Мрачнейший из взглядов обратился на Годвина.
— Не Кандид.
— А я говорю: Кандид! И они его, считай, взяли.
Либерман проныл:
— Куда не повернусь — всюду он. Кошмарная статуя. Позвольте вас уверить, в душе я трезв как стеклышко. Эта статуя двигалась. Гналась за мной.
— Панглосс. Его называют Панглосс. Доктор Панглосс. Это из «Кандида»…
— Не смейте толковать мне про Кандида. Я знаю, кто такой Панглосс, а вы болван.
— От кого вы слышали про Панглосса?
— Слышал? Я читал в книге, идиот!