Умение перевоплощаться — это именно то, что так нужно было Дэвиду Уэббу сейчас. Перевоплощаться легко, без особых усилий и без всяких не нужных никому выкрутасов. Он доверится сидящему внутри него «хамелеону». И, не страшась свободного падения, пойдет путем, указанным ему Джейсоном Борном.
Отпустив «даймлер», Дэвид первым делом направился в отель «Пенинсула» и, сняв там номер, спрятал свой «дипломат» в гостиничный сейф. Зарегистрировался он по третьему фальшивому паспорту, полученному им от Кактуса: если кто-то попробует его отыскать, то сможет руководствоваться в своих поисках лишь тем именем, под которым Уэбб остановился в «Ридженте»: никакой другой зацепки у него просто не будет.
Сложив ту немногую одежду, что могла ему понадобиться, в сумку, он вышел быстро из номера и, воспользовавшись служебным лифтом, выбрался на улицу. Из «Риджента» Уэбб не стал выписываться: если кому-то вздумается вдруг поискать его, пусть он займется этим там, где его уже и след простыл.
Устроившись в «Пенинсуле», Дэвид выкроил время перекусить и пробежаться по магазинам до наступления вечера. Когда же на землю спустится мрак, он будет уже в Городе-крепости — еще до того, как часы пробьют полдесятого.
Приказывает теперь Джейсон Борн, а Дэвид Уэбб лишь выполняет команды.
Город-крепость не был опоясан стеною и все же столь резко отделялся от остального, лежавшего окрест него мира, будто его окружала надежная, из стали ограда, уходившая ввысь аж до самых небес. На первый взгляд этот район являл собою обширный, забитый людьми рынок, раскинувшийся вдоль улицы напротив выстроившихся шеренгой мрачноватых доходных домов — жалких, беспорядочно громоздившихся друг на друга лачуг, при виде которых невольно возникало ощущение, что весь этот трущобный комплекс может рухнуть в любой момент под собственной тяжестью и тогда на этом месте не останется ничего, кроме груды камней. Но совсем иная картина открывалась тому, кто, спустившись вниз по короткой лестнице во чрево сей преисподней, обнаруживал вдруг ниже уровня земли выложенные булыжником улочки, переходившие то и дело в туннели, проложенные под полуразвалившимися строениями. В этих убогих каменных коридорчиках, где мало что можно было разглядеть при тусклом свете голых лампочек, свисавших с болтавшейся на стенах открытой проводки, живших подаяниями убогих калек теснили полуобнаженные проститутки и уличные торговцы наркотиками. Сырой воздух пронизывал омерзительный смрад. Все вокруг давно уже прогнило и обветшало: время делало свое дело, усугубляя и без того тяжкое положение этих людей.
Узкие полутемные лестницы вели тут и сям из этих грязных расщелин-клоак в неухоженные развалюхи квартиры, возведенные, как правило, в три этажа, из коих над землей находилось лишь два. В крохотных комнатушках продавали разнообразнейшие наркотики и тут же оказывались сексуальные услуги. Полиция закрывала на все это глаза — с молчаливого согласия всех политических партий: мало кто из местных властей отважился бы заглянуть в сей вертеп на самом дне Города-крепости, бывшего для колонии бельмом на глазу. Этот злачный мирок жил своею собственной жизнью. И изменить тут что-либо едва ли было возможно.
На рынке же, разместившемся вдоль зловонной, усеянной кучами мусора улицы, где запрещалось всякое движение транспорта, жались один к одному грязные столы, втиснутые между закопченными прилавками. Рядом с горами лежалого или краденого товара клубами валил пар из огромных чанов кипящего масла, в которое то и дело швыряли сомнительного вида кусочки мяса четвероногих животных, птиц и змей, чтобы вскоре вычерпать их, разбросать по газете и тут же продать подвернувшемуся покупателю. Толкаясь при тусклом свете уличных ламп, люди переходили от одного продавца к другому, шумно торговались, поднимали и сбивали цену, покупали, а то и продавали. Тут же разместились и неопрятные с виду мужчины и женщины, чей нехитрый товар был разложен на тротуаре. Они сидели на корточках за выставленными на обозрение безделушками и дешевыми украшениями, выкраденными в основном из портовых доков, и за плетеными клетками, в которых копошились целые скопища жуков и порхали крошечные птички.
На низкой деревянной скамье у входа на этот экзотический, не блиставший чистотою базар восседала, расставив толстые ноги, одинокая, плотного сложения женщина. Она привычно сдирала кожу со змей и удаляла их внутренности. Взгляд ее темных глаз не замечал, казалось бы, ничего, кроме очередной бившейся в ее руках жертвы. По обе стороны от нее стояли джутовые мешки, содрогавшиеся время от времени: это бились в конвульсиях извивавшиеся клубками обреченные на смерть рептилии, если только, разъяренные своим пленением, они не набрасывались друг на друга. Под босой правой ступней отважной торговки была зажата королевская кобра. Ее блестящее черное тело, увенчанное плоской головкой, простерлось на земле во всю его длину, маленькие неподвижные глазки гипнотизировали находившуюся в беспрерывном движении толпу.
Этот жалкий рынок одним видом своим, способным ужаснуть всякого забредшего случайно в этот район путника, защищал лишенный крепостной стены этот Город-крепость от вторжений непрошеного люда из внешнего мира надежней любой ограды.
Из-за угла на противоположном конце этого длинного базара показалась фигура, прошествовавшая не спеша на запруженную народом улицу. Человек сей одет был в дешевый, свободно висевший на нем коричневый костюм: брюки казались слишком широкими, пиджак — слишком просторным, что не мешало ему, впрочем, плотно облегать сутулые плечи. Лицо прикрывала мягкая широкополая шляпа, черная и безусловно восточного типа. Шел он, явно никуда не торопясь, как приличествует то человеку, останавливающемуся перед прилавками и столами и осматривающему товар, — правда, в карман свой он залез только раз — чтобы сделать одну-единственную покупку, и то в порядке эксперимента. Судя по всему, незнакомца согнули годы тяжкого труда в поле или в порту при скудном питании, не компенсировавшем затрачиваемой им энергии. В нем чувствовалась какая-то печаль, ощущение тщетности усилий, порожденное тем, что чего-то было слишком мало в его жизни, что-то появилось слишком поздно или обошлось слишком дорого для тела и души, а также признание собственного бессилия и отказ от гордости, поскольку гордиться было нечем: цена выживания оказалась слишком большой. В общем, эта таинственная согбенная личность, несшая, спотыкаясь, газетный кулек с жареной, сомнительного качества рыбой, едва ли чем отличалась от многих других толпившихся на рынке покупателей и была неприметна в окружавшей ее толчее.
Но вот незнакомец подошел наконец к плотно сложенной женщине, — та в это время вырывала внутренности из вяло извивавшейся змеи.
— Где могу я найти большого тайпана? — спросил Джейсон Борн по-китайски. Глаза его были устремлены на недвижно лежавшую кобру, жир из газеты тек по его левой руке.
— Ты пришел рано, — ответила женщина бесцветно. — Хотя сейчас уже темно, пришел ты все же раньше срока.
— Меня просили не опаздывать. Ты представляешь здесь тайпана?
— Дешевка он недоделанная, а не тайпан! — выплюнула она на гортанном кантонском диалекте. — Но мне какое до этого дело? Спустись вниз по лестнице, — она сзади меня, — и сверни в первую улочку налево. В пятнадцати — двадцати метрах от угла будет стоять одна шлюха. Она ждет белого человека, чтобы отвести его к тайпану… А может, ты и есть тот белый человек? Я не могу разглядеть при таком свете, ты же хорошо говоришь по-китайски, да и видом своим не похож на белого человека: совсем не так одет, как они.
— Если бы ты оказалась вдруг на моем месте и тебе сказали бы, что ты должна будешь встретиться с тайпаном, стала бы ты разбиваться в лепешку, чтобы выглядеть как белый человек, одеться так же, как и они?
— Клянусь тысячью дьяволов, я бы сразу дала им понять, что я из Цин-Гаоянь! — рассмеялась женщина сквозь зубы, половина которых уже выпала. — Особенно в том случае, если бы ты сопровождал меня и у тебя были бы деньги… Кстати, а у тебя есть деньги?.. Наши, «чжун-гожэнь»?
— Ты льстишь мне: у меня их нет.
— Врешь. Ты же все-таки белый, а белые люди всегда лгут, когда речь заходит о деньгах.
— Хорошо, я лгу. Надеюсь, твоя змея не нападет на меня за это?
— Глупец! Она стара, и ядовитых зубов у нее уже не осталось. И все же она — божественное воплощение мужского органа. Я зарабатываю на ней деньги. А ты дашь мне денег?
— Да, если окажешь кое-какую услугу.
— Айя! Уже не возжелал ли ты это старое тело? У тебя, видать, настоящая секира в брюках! Так сходи порубай ту шлюху вместо меня!
— Секира тут ни при чем, просто я хотел бы сказать тебе кое-что, — промолвил Борн, скользнув правой рукой в карман брюк. Зажав в ладони американскую стодолларовую банкноту, он помахал ею перед лицом продавщицы змей, но так, чтобы никто из толкавшейся на базаре публики не заметил купюры.
— Айя-айя! — зашепелявила женщина, когда Джейсон убрал бумажку подальше от ее цепких пальцев. Мертвая змея скользнула вниз и упала между ее толстыми ногами.
— Итак, деньги ты получишь только в том случае, если окажешь мне кое-какую услугу, — вновь произнес Борн. — Раз ты решила было сперва, что я — один из вас, то, кажется мне, и другие подумают то же. Все, чего я хочу, — это чтобы ты говорила всем, кто спросит тебя, что белого человека тут не было. Ну как, договорились?
— Договорились. Давай же деньги!
— За услугу, которую ты окажешь мне?
— Нет, за змеиные внутренности! Всем известно, что я на расстоянии чую белого человека, и поэтому мне поверят, если я скажу, что такой здесь не появлялся. А теперь забирай останки змеи и занимайся любовью!
Взяв банкноту, женщина схватила змеиные внутренности и запихнула их в пластиковый пакет, на котором красовалось имя известного модельера — самого Кристиана Диора!
Все так же сутулясь, Борн поклонился дважды и, выбравшись из толпы, швырнул брезгливо змеиные внутренности на обочину тротуара — достаточно далеко от уличного света, чтобы этого никто не увидел. По пути к лестнице и степенно спускаясь по ней в смердящие недра Города-крепости, он несколько раз сделал вид, будто сует себе в рот зловонную рыбу, которую нес в промокшем насквозь бумажном кульке.