— Я люблю, когда изъясняются лаконично. Не только из-за того, что при этом более четко формулируются мысли, но и потому, что лаконичный язык, как правило, довольно полно характеризует самого говорящего. Итак, ты утверждаешь, что пока я всего не узнаю, мне едва ли что удастся сделать для тебя?
— Это не совсем так, но суть ты схватила верно.
— Ладно, это я так, просто хотела уточнить кое-что. В nouvelle diplomatic[78] показная откровенность является одновременно и ширмой, за которой обделываются разные делишки, и одним из приемов борьбы с контрагентом. Довольно часто она используется для маскировки истинных намерений или обезоруживания противника. Возьми хотя бы недавние заявления твоей новой родины — новой, конечно, лишь постольку, поскольку ты вышла замуж за иностранца…
— Я экономист, Кэтрин, а не дипломат.
— Ты талантлива во многих отношениях и, если мобилизуешь все свои возможности, то покоришь Капитолийский холм в Вашингтоне так же, как до того Оттаву. Тучи над твоей головой рано или поздно рассеются, и ты заживешь нормальной жизнью.
— Когда-нибудь непременно так оно и будет. Это, в общем-то, все, что нам нужно. Но пока что все идет вовсе не так, как хотелось бы.
— Давай начнем с того, что ты всегда была немного честолюбива. И что ты любишь этого своего супруга.
— Очень! И хочу его найти. Хочу вернуть его!
Стейплс вскинула голову, глаза ее блеснули.
— Он здесь?
— Где-то тут, да. И об этом я тоже хотела бы тебе рассказать.
— Как я понимаю, вы угодили в довольно запутанную историю, не так ли?
— Все так.
— Можешь, ты повременишь немного с рассказом? До тех пор, Мари, пока мы не переберемся куда-нибудь в другое место, где не так шумно?
— Я научилась терпению и выдержке у человека, которого только они и выручали в любое время дня и ночи на протяжении целых трех лет.
— Ну и слава Богу! А как у тебя с аппетитом?
— Умираю от голода. Я намеревалась сказать тебе и об этом. Нельзя ли, пока ты выслушиваешь меня здесь, что-нибудь заказать?
— С этой их «дим сум» лучше не связываться: все-то будет у них и переварено и пережарено. А вот утки тут — лучшие во всем Гонконге… Ну как, Мари, подождем, пока их нам приготовят? Или лучше пойдем?
— Я могу и подождать. На карту поставлена вся моя жизнь, и лишние полчаса мало что изменят. Тем более что голодная я вряд ли сумею все объяснить.
— Я понимаю тебя: это тоже часть твоей истории.
Они сидели в квартире Кэтрин Стейплс друг против друга за небольшим столиком с чашками кофе.
— По-моему, — подвела итог Кэтрин, — то, что я сейчас услышала, — самое скандальное за последние тридцать лет дело, в котором замешаны ведомства, имеющие свои представительства за рубежом, — я говорю, естественно, о наших учреждениях. Но, разумеется, все это — только в том случае, если ты правильно интерпретировала события.
— Ты как будто не вполне мне веришь?
— Наоборот, моя дорогая! Разве тебе было бы под силу выдумать такое? Ты права: во всей этой чертовщине прослеживается какая-то своя, настолько непонятная логика, что она представляется на первый взгляд даже алогичной.
— Я этого не говорила.
— А тебе и не надо было говорить: и так все ясно! Твоему мужу сначала заморочили голову, потом взяли его на пушку, и вот он уже превращен в своего рода готовую к пуску ракету с ядерной боеголовкой. Но почему?
— Я тебе уже сказала: существует человек, совершающий убийства под именем Джейсона Борна, в роли которого в течение трех лет выступал Дэвид.
— Убийца — он и есть убийца, какое бы имя ни носил — Чингисхана ли, Джека Потрошителя или, если тебе так будет угодно, Карлоса-Шакала и убивавшего по заказу Джейсона Борна. И если на таких людей ведется охота, то лишь с согласия охотников.
— Я не понимаю тебя, Кэтрин.
— Вспомни, дорогая, как в свое время обсуждали мы различные проблемы. Например, в те дни, когда я приходила к тебе, чтобы проконсультироваться по поводу «Общего рынка» и его торговли с Восточной Европой.
— Мы тогда еще по очереди угощали друг друга обедами собственного изготовления. Но ты оказалась лучшим кулинаром, чем я.
— Да, все так и было. Однако главным было все же то, что я тогда хотела узнать от тебя, как мне лучше убедить моих партнеров из восточноевропейских стран в том, что я могу для их же выгоды помочь им при покупке наших товаров использовать колебания в курсах валют. В конце концов я действительно убедила их в этом. Москва была в ярости!
— Кэтрин, какое, черт возьми, отношение имеет все это ко мне?
Стейплс взглянула на Мари. Ее доброжелательная манера общения, как и в прежние времена, сопровождалась категоричностью суждений.
— Позволь, я поясню. Если бы ты только над этим задумывалась, то решила бы, что я прибыла тогда в Оттаву, чтобы досконально изучить европейскую экономику и потом лучше выполнять свою работу. И в какой-то степени ты была бы права. Но не это было главным. В первую очередь я стремилась получше узнать, как с наибольшей выгодой использовать изменения валютного курса в отношениях с нашими потенциальными клиентами. Когда курс немецкой марки поднимался, мы переходили на торговлю за франки, гульдены и некоторые другие денежные единицы. Подобные вещи специально оговаривались в контрактах.
— Но подобная система мало что дает сама по себе.
— Мы не искали быстрой выгоды, нам важно было открыть закрытые ранее для нас рынки, прибыль же появилась позже. Твое отношение к игре на колебаниях валютных курсов было однозначным. Ты искренне считала это грехом, но я из лучших побуждений, конечно, старалась как можно больше узнать о спекуляциях на фондовых биржах.
— Ладно, ты поймала меня на том, что я слишком уж категорично рассуждала о вещах, в которых, как ты убедилась, не слишком глубоко разбиралась…
— Пусть это останется нашим маленьким секретом.
— Но все же какое это имеет отношение к тому, о чем я тебе рассказала?
— Если я понюхала вдруг протухший кусок мяса, то, значит, мой нос приобрел определенный опыт. Как и в том случае, когда мое прибытие в Оттаву имело подспудные мотивы, так и здесь: кто бы ни устроил вам такую жизнь, он был движим не только стремлением поймать самозванца, присвоившего имя твоего мужа, но и другими, нам неведомыми побуждениями.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Твой муж, несомненно, уже говорил тебе неоднократно об этом. Розыск и поимка преступников — в первую очередь дело полиции, включая международную в лице глубокоуважаемого Интерпола с его разветвленной разведывательной сетью: она приспособлена к такой работе гораздо лучше, чем Государственный департамент или английское министерство иностранных дел, ЦРУ или МИ-6. Что же касается расположенных за рубежом учреждений разведывательных ведомств, то они не занимаются преступностью, не связанной с политикой: им некогда возиться с повседневной уголовщиной. И, о Боже, кем бы и под каким бы предлогом ни предпринимались попытки влезть не в свое дело, взяв на себя функции полиции, подобные авантюры кончались всякий раз полным крахом.
— Мак-Эллистер говорил прямо противоположное. Он уверял нас, что розыском преступника-самозванца занимаются лучшие сотрудники разведки Соединенных Штатов и Соединенного Королевства. Согласно его мнению, если этот убийца, выдающий себя за моего мужа, — такого, каким он был представлен на суд общественности, — застрелит вдруг какого-нибудь высокопоставленного политика из любой из противоборствующих группировок или развяжет войну в преступном мире, то статус Гонконга может претерпеть серьезные изменения. Пекин ведь не станет дремать и проявит недюжинную политическую активность со ссылкой на окончание в тысяча девятьсот девяносто седьмом году срока действия договора по Гонконгу с Англией. «На Востоке никогда не станут терпеть капризы непослушного дитяти» — это подлинные слова господина советника.
— Невероятно и неправдоподобно! — возразила Стейплс. — Или ваш советник все это напридумывал, или у него коэффициент умственного развития как у папоротника! Он изложил вам те причины, по которым нашей разведке не резон, мол, вмешиваться в подобные дела, дабы ничем не запятнать себя. Даже намек на тайные акции, согласно его словам, чреват катастрофическими последствиями, поскольку может раззадорить эту шпану из Центрального Комитета. И тем не менее, невзирая на все, что наговорил он вам, я не верю ни единому его слову. Лондон, на мой взгляд, никогда не допустит участия своих сотрудников в подобных операциях, как и простого упоминания названия особого отдела разведки.
— Ты не права, Кэтрин. Ты меня плохо слушала. Человек, который прилетал в Вашингтон за досье из материалов по «Тредстоун», был англичанином и представлял МИ-6. Из-за этого-то досье, Боже милостивый, он и был убит!
— Я это уже слышала и просто не могу в это поверить. Помимо всего прочего, английское министерство иностранных дел непременно настояло бы, чтобы всей этой чертовщиной занималась полиция и только полиция. МИ-6 никогда не позволят выступать в качестве персонажа третьеразрядного детектива, а ее агентам — болтаться по ресторанам на Фуд-стрит вроде нашего. Поверь мне, моя дорогая, я знаю, что говорю! Политическая обстановка сейчас очень и очень сложная, решаются весьма деликатные вопросы. В общем, как говорится, не время и не место для шуток, особенно типа того, что накрутили вокруг этого наемного убийцы столь уважаемые разведывательные службы. Нет, и тебя сюда доставили, и твоего супруга провоцируют на какие-то действия по совсем другим причинам.
— Ради всего святого, по каким же? — вскрикнула Мари, вскакивая как ужаленная со своего кресла.
— Не знаю. Возможно, тут кто-то еще замешан.
— Но кто?
— Во всяком случае не я.
Возникла пауза. Две женщины, обладавшие высоким интеллектом, размышляли над тем, что только что сказали друг другу.
— Кэтрин, — промолвила наконец Мари, — я согласна со всеми твоими доводами, но ты заметила также, что во всем этом прослеживается некая, непонятная в целом логика. Предположим, что я права: державшие меня в плену люди — не убийцы и не прочего типа преступники, а обычные чинуши, послушно выполняющие любые приказы и неспособные понять, что их физиономии и издаваемый ими детский лепет сразу же выдают в них государственных служащих, — я видела это даже тогда, когда они старались окружить меня заботами. Я знаю, что об описанном мною Мак-Эллистере ты думаешь как о лжеце или тупице. Ну а если все же предположить, что он, будучи действительно лжецом, не так уж глуп, как кажется? Если мы примем эту версию, — а я полагаю, она соответствует действител