Итак, добродетелью подобное понимание не назовешь. Тем больше бросается в глаза, что именно эта слабость и служит одним из важнейших средств объединения нашего народа; и если позволить себе еще более смелый вывод, это именно та почва, на которой мы живем. И здесь обосновать упрек этому обстоятельству – значит не только посягнуть на нашу совесть, но – что гораздо важнее – на фундамент всего государства. Поэтому я в исследовании данного вопроса пока дальше не пойду.
Перед ЗакономПеревод Ю. Архипова
Перед Законом стоит стражник. К этому стражнику подходит сельский житель и просит впустить его внутрь Закона. Однако стражник говорит, что не может теперь позволить ему войти. Подумав, мужчина спрашивает, сможет ли он войти попозже. Может быть, отвечает стражник, но сейчас нельзя. Поскольку врата Закона не заперты, а стражник отошел в сторонку, мужчина приседает на корточки, чтобы рассмотреть, что там внутри. Заметив это, стражник, смеясь, говорит ему: «Коли тебе так уж приспичило, попробуй войти вопреки моему запрету. Но запомни: и я-то могу многое. А ведь я всего-навсего младший стражник. А там перед каждым залом стоят стражники один могущественнее другого. И уже третий таков, что даже я не смог бы вынести его вида». Таких трудностей не ожидал сельский житель; ведь Закон должен быть в любой миг доступен каждому, думает он, но, вглядевшись пристальнее в стражника в меховой шубе с его длинным острым носом, с длинной редкой бородкой, как у татарина, он решает, что лучше уж подождать до тех пор, пока получит разрешение на вход. Стражник выносит ему табуретку, предлагая сесть сбоку от врат.
Там он и сидит – дни и годы. Все время пытаясь добиться права войти и изводя этими просьбами стражника. Бывает, что стражник расспрашивает его о родных местах и всем таком прочем, но без особого интереса расспрашивает, так, как это делают важные господа, а под конец всякий раз говорит ему, что еще не может его впустить. Мужчина, припасший в дорогу всякую всячину, постепенно спускает все, чтобы только задобрить стражника. Тот хоть и принимает все без разбора, однако всякий раз приговаривает при этом: «Я беру только для того, чтобы ты не думал, что чего-то не сделал, что было нужно». В течение многих лет мужчина непрерывно наблюдает за стражником. О прочих стражниках он забыл, этот первый кажется ему единственным препятствием на пути к Закону. Он клянет свой несчастный жребий, в первые годы отчаянно, громко, а потом, состарившись, все глуше и глуше, переходя на ворчание. Он становится как дитя, и поскольку за годы всматривания в стражника разглядел и блох на его шубе, то начал и блох донимать просьбами: не помогут ли они ему уговорить стражника. Постепенно зрение его слабеет, и он не знает уже, в самом ли деле вокруг него темнота или обманывают глаза. Но он хорошо различает теперь свечение, которое негасимо исходит из-под дверей Закона. Однако жить ему остается недолго. Перед смертью переживания всех этих лет скапливаются в его голове в один-единственный вопрос, который он еще не задавал стражнику. Он подзывает его к себе жестом, ибо встать он уже не в силах. Стражник вынужден низко-низко склониться к нему, чтобы хоть что-то расслышать, ибо разница в их росте сильно изменилась за это время не в пользу пришельца. «Что еще ты хотел бы узнать, – спрашивает стражник, – ненасытный ты человек?» «Все ведь стремятся к Закону, – говорит мужчина. – Как же получается, что за столько лет никто, кроме меня, не попытался получить разрешение?» Стражник, понимая, что мужчина близок к одру, и чтобы тот мог расслышать, рычит ему в ухо: «А здесь никто и не мог получить разрешение на вход, потому что эти врата предназначены для тебя одного. А теперь я пойду и закрою их».
Императорское посланиеПеревод Ю. Архипова
Считается, что император тебе единственному, ничтожнейшему из подданных, неверной тени, убегающей в дальнюю даль от сиятельных лучей его императорского солнца, именно тебе император со смертного одра своего направил послание. Гонцу своему он велел преклонить колени у постели своей и ему на ухо прошептал послание; и таким важным оно представлялось ему, что он велел еще и повторить его ему на ухо. И кивком головы подтвердил, что он правильно понят. И пред всем соглядатайством кончины своей – стены выломлены, чтобы все верховодящие царства могли выстроиться рядами на возведенных кругом шатких лестницах, – при всех при них отправил он в дорогу гонца своего. Гонец немедля пустился в путь; муж крепкий, неутомимый; воздевая то одну, то другую руку, прокладывает он себе дорогу в толпе; а чуть воспротивится кто, он укажет на знак солнца на своей груди, и нет ему преград, ему одному преград не бывает. Однако толпа так велика; стеной стоит перед ним, стеной нескончаемой тянутся их жилища. Лишь забрезжил бы какой просвет, о, как бы он полетел, и ты бы услышал вскоре великолепный стук его кулаков в твою дверь. Ан нет того, впустую тратит он силы свои, ведь он все еще во внутренних покоях дворца, и никогда ему не преодолеть их; а удалось бы, и тогда мало толку, потому что эти лестницы, ведущие вниз, пришлось бы брать ему с боем; а удалось бы и это, опять толку немного, потому как впереди оказались бы дворы, а за дворами – второй, кольцевидный, дворец, и так снова и снова, скачи хоть тысячу лет; а если б вырвался он из последних ворот – однако никогда, никогда этому не бывать, – перед ним все еще была бы столица, середина мира, до поднебесья воздетая насыпь. И не пробиться туда никому, а тем паче какому-то гонцу мертвеца. А ты все сидишь у окошка своего, предаваясь воображению, в то время как наступает вечер.
Сельский врачПеревод Ю. Архипова
Я был в большом затруднении: неотложная поездка мне предстояла; тяжелобольной дожидался меня милях в десяти отсюда в деревне; сильнейший буран засыпал снегом немалое между ним и мною пространство; имелась у меня и повозка, легкая, на больших колесах, для наших сельских дорог то, что нужно; закутавшись в шубу, с саквояжем в руке, я готов был выехать, да все топтался на дворе – не было лошади! Где лошадь? Собственная кобыла моя околела как раз прошлой ночью, не выдержав испытаний ледяной зимы; а служанка бегала по деревне, пытаясь выпросить у кого-нибудь лошадь, да все без толку, и я знал, что толку не будет, и торчал тут как неприкаянный, снег засыпал меня, все больше превращая в оцепенелый ком. Но вот в воротах показалась девушка с фонарем, одна, разумеется, кто же теперь даст свою лошадь для такой-то поездки? Я еще потоптался по двору; выхода не было; в смутном отчаянии я пнул ногой обветшалую дверь свинарника, давно заброшенного. Дверь открылась и стала раскачиваться, поскрипывая на петлях. Дохнуло теплым запахом – вроде бы лошадиным. Мутный фонарь раскачивался там внутри на натянутом тросе. Высунулся некий голубоглазый человек, скрючившийся в своем чулане. «Что, запрягать?» – спросил он, выбираясь из своего укрывища на четвереньках. Я не нашелся что ответить и только нагнулся пониже, чтобы получше рассмотреть, что еще находится в сарае. Служанка стояла подле меня. «И знать не знаешь иной раз, что у тебя припасено в собственном доме», – сказала она, и мы с ней рассмеялись. «Ну-ка, братец, ну-ка, сестрица!» – прикрикнул конюх, и два мощных скакуна с налитыми боками выдвинулись один за другим наружу; согнувшись в три погибели и прядая ушами, они, раскачивая свои крупы, с трудом протиснулись из дверного проема. И тут же, в клубах пара, распрямились. «Помоги ему», – сказал я, и девушка подала конюху упряжь. Но едва она приблизилась к нему, как конюх, обхватив ее руками, ткнулся своей головой ей в лицо. Вскрикнув, девушка отскочила ко мне. На щеке ее пламенели, отпечатавшись, два ряда зубов. «Ты что, скотина, захотел плетки?» – вскипел я от гнева, но тут же осекся: кто его знает, кто он таков и откуда взялся, кроме того, не поможет ли этот, когда все кругом отказали. Словно угадав мои мысли, он пропустил угрозу мимо ушей, только, занимаясь лошадьми, бросил полуобернувшись: «Садитесь!» И впрямь все уже было готово к отъезду. С такой красивой упряжью, мелькнуло у меня в голове, ездить мне еще не приходилось; так что уселся я в настроении уже приподнятом. Но править буду я сам, говорю, ты ведь не знаешь дороги. Само собой, отвечает, я-то никуда не поеду – останусь тут с Розой. «Нет!» – кричит Роза и бежит, спасаясь от неотвратимой судьбы, в дом; я слышу, как она гремит дверной цепью, слышу, как щелкает замок, вижу, как она гасит свет сначала в прихожей, а потом на бегу во всех комнатах, чтобы спрятаться. Поедешь со мной, говорю я конюху, а не то я и сам никуда не поеду, хотя ехать мне нужно. Я не собираюсь расплачиваться девушкой с тобой за поездку. «А ну-ка, залетные!» – кричит он и бьет в ладоши; повозка срывается с места, летит, как щепка в горном потоке; я еще слышу, как дверь моего дома трещит и ломается под напором конюха, а после и глаза, и уши мои заняты только бешеной гонкой. Но и это длится лишь миг – и вот я уже перед воротами моего больного, будто он живет у меня под боком; лошади стоят спокойно, буря улеглась, все в лунном свете; из дома выбегают родители больного, за ними его сестра; меня выносят чуть не на руках из повозки, что-то говорят, чего разобрать я не в силах; в комнате больного нечем дышать; позабытая всеми печь дымит; придется распахнуть окно; но сначала надо осмотреть больного. Лихорадки нет, он не холоден и не горяч, лежит с пустыми глазами, приподнимается, без рубашки, на перине, обнимает меня за шею и шепчет мне на ухо: «Доктор, дай мне умереть». Я озираюсь, похоже, никто этого не слышал; родители, склонившись в оцепенении, ждут моего приговора; сестра принесла стул – подставку для моего саквояжа. Открываю его, перебираю свои инструменты; мальчик на кровати ловит мои руки своими руками, чтобы напомнить о своей просьбе; я беру пинцет, прокаливаю его в пламени свечи и снова откладываю. Да, думаю я, богохульник, в таких случаях помогают лишь боги, посылают лошадей, да еще сразу двух, когда их нет вовсе, да еще конюха впридачу. Тут только я опять вспоминаю о Розе: что же делать, как ее спасти, как вытащить из-под этого конюха, когда я в десяти милях от нее, да еще с неуправляемыми лошадьми в повозке? Ох уж эти лошади, теперь-то они поутихли, а окна, как быть с ними, разве открыть их снаружи? Вставить в каждое окно по лошадиной морде и, не обращая внимания на крики родителей, так осматривать больного? Поеду-ка я поскорее назад, думаю я себе, будто лошади меня к тому призывают, но в то же время терпеливо сношу то, что сестра больного снимает с меня шубу, полагая, видимо, что я разомлел от жары. Стакан рома мне подносят, старик хлопает меня по плечу; расставаясь с накоплениями, он, верно, думает, что в своем праве. Я трясу головой; быть с ним заодно – значит впасть в дурноту; потому-то я и отказываюсь от рома. Мать стоит у кровати, подзывает меня, я подхожу и прикладываю ухо – под ржание лошади, отраженное потолком, – к груди мальчика, который отпрядывает от моей мокрой бороды. Подтверждается то, что я и так знал: парень здоров, так, легкие спазмы, мать перестаралась, отпаивая его кофе, а вообще-то вполне здоров, и надо бы попросту выпихнуть его из кровати. Но я не усовершенствователь мира сего; так что пусть остается в кровати. Я служу по уезду и исполняю свой долг до конца, через не могу и еще сверх того. Тружусь за копейки, но бедным помогаю самоотверженно. Да еще о Розе надо бы позаботиться, а так малый прав, умереть я и сам не прочь. Что я делаю здесь, посреди зимы, которой не видно конца! Лошади моей как не бывало, и никто не дает мне свою. Этих вот вытащил из свинарника, если б не они, пришлось бы ехать хоть на свиньях. Так-то вот. И я, кивая, соглашаюсь с родителями. Они ведь об этом ничего не знают, а как узнали бы – не стали бы верить. Рецепты-то выписывать не