Не обходится и без того, что в народе называют чудачеством, да только без того или иного вида попадания в чудаки здесь, наверно, и не обойтись.
Лауреат Государственной премии хирург В. Францев начал готовить себя к будущим операциям еще в студенчестве. Увидев, как тонко кладет стежки его учитель академик Е. Мешалкин, ведя на сердце шов ровными, словно вымеренными по линеечке шажками, понял, что ему надо. Решительно купил пяльцы, ткань с рисунком для вышивания так называемым болгарским крестом и, несмотря на усмешки приятелей («Вот чудак!»), принялся вышивать пейзажи. Только работал не обыкновенной вышивальной иглой, а «хирургически» изогнутой, да еще вставленной в иглодержатель (совсем как на операции). От той поры сохранились даже некоторые картины.
Вообще, его койка в общежитии второго Московского мединститута напоминала скорее рабочее место мастера пошивочного ателье: вокруг и около все было занавешено нитками, вышивками, заготовками. И еще он постоянно завязывает узлы. Где только можно: во время чтения, бесед, уж, наверно, на заседаниях (только академики про то умалчивают), перед сном…
Интересно и признание врача из Томска А. Савиных. Он так и говорил: «Хирургия — это рукоделие». Выдающийся специалист, лауреат Государственной премии, академик отличался ювелирной техникой, не лишенной изящества. Так бывало, что прооперированных им больных узнавали по шву. Вошло в обиход говорить «шов Савиных». Это была работа, исполненная симметрии, красоты и тонкого расчета, словом, сделано по лучшим образцам рукоделия. Заметим, кстати, что хирург обычно пользовался специальными инструментами, которые, по его заказу, готовили талантливые умельцы, вполне заслуживающие приставки «экстра», — заведующий экспериментальным цехом одного из томских заводов И. Виниченко и сотрудник политехнического института П. Одинцев.
К медицине мы скоро придем вновь. А сейчас, заключая главу, попытаемся придать ей методологическую завершенность. При этом хотелось бы особо адресоваться к молодому исследователю.
Сколь бы ни выглядели с первого захода программные установки схоластов, их энергичная логическая жестикуляция отрешенными от земных опор, даже эти занятия не оказались бесплодными. Точно так же многие эксперименты, названные необычными, порой пустыми, со временем оказываются несущими добротный результат. Это дает основание высказать некоторые эвристические рекомендации.
Представляется полезным в процессах решения познавательных задач не стеснять себя в выборе тем, объектов исследования, проблем, поскольку заранее трудно сказать, что именно способно принести успех. Этим правилом, по-видимому, руководствовался Л. Пастер. Во всяком случае, один из его помощников, Э. Ру, вспоминает: «Какие только нелепые и невероятные опыты мы тогда не затевали!»
Одним словом, надо испытать все, поскольку самые невозможные варианты оказываются возможными, самые недопустимые ситуации — вполне реальными, допустимыми. По-видимому, есть «краешек истины» в словах, которые произнес однажды Г. Гейне: «Гениальные идеи — это всякий вздор, который идет в голову». Добавим только: «в гениальную голову».
В арсенале науковедов есть прием, который они называют «постулатом свободы». Он ориентирует исследователя на выдвижение оригинальных идей, на поиск смелых концепций. Полагаем, что материал главы содержит примеры таких раскованных, не стесненных соображениями узкопрактической пользы подходов и решений.
Великая игра
Текст предыдущей главы прямо выводит еще к одной интересной особенности науки — к ее игровым характеристикам, к такому ее аспекту, как игра.
В самом деле, изощренные схоластические споры, хитроумные логические ходы для разрешения искусственно придуманных тем, спекулятивность и отрешенность от практики дня — не напоминает ли это игру? Еще больше элементов игры видится в эксперименте чудаков, особенно когда эксперимент ставится просто так, ради себя самого, бесцельно и как-то легко, раскованно, так и хочется сказать — играючи.
Конечно, сближать науку с игрой, более того, уподоблять друг другу (а мы собираемся это делать) кажется странным. Тем не менее уподобление проводится, есть немало авторов, которые эту позицию разделяют и развивают.
Прежде всего наука и игра сравнимы как виды человеческой деятельности. Здесь проступает одно важное обстоятельство. Если брать человека в главных значениях, то следует подчеркнуть в нем творческое начало, представляющее выражение его сущностных сил. Еще от знаменитого немецкого поэта Ф. Шиллера идет убеждение — главное в человеке то, что он творец, а это как раз и есть проявление игровой деятельности. «Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда он играет».
Характерно, что и К. Маркс подходит к человеку именно с этих позиций. Разделяя взгляды Ф. Шиллера, он описывает труд как «игру физических и интеллектуальных сил» и как выражение глубинных человеческих определений. К выявлению игрового начала культуры обращается и современный испанский философ Ортега-и-Гассет, который видит в игре «щедрый порыв жизненной потенции». А голландский историк и социолог нашего времени И. Хейзинга посвятил обсуждаемой теме целую книгу «Человек играющий».
Вооруженные этими представлениями, мы можем не просто сказать, что наука — вид деятельности, но заявить более сильный тезис: наука — вид игры. Недаром же гуляет афоризм: изучение атома — детская игра по сравнению с изучением детской игры. Получается, что наука выходит лишь на стадию «детскости» и еще не поднялась до уровня даже «взрослой», зрелой игры, не говоря уже о том, чтобы преодолеть эти начальные этапы и шагнуть выше.
Взгляд на науку как проявление игры высказывают ряд больших (и не столь больших) ученых. Известный английский физиолог Э. Стерлинг, прославивший свое имя введением в научный обиход понятия «гормон», еще в 20-е годы текущего столетия заявил: «Научное исследование — самая великая игра».
Чуть позже в обсуждение темы включился выдающийся физик Л. де Бройль. Он подошел к выяснению отношений этой пары с другой стороны, отталкиваясь от науки и уже через нее определяя игру, как бы примеривая последнюю к научной работе. Однако вывод тот же. Констатируется их сходство. «Все игры, даже самые простые, — пишет де Бройль, — в проблемах, которые они ставят, имеют общие элементы с деятельностью ученого при его исследованиях».
Обсуждаемой теме отдали дань и другие авторитеты. Притом характерно, что игровая сторона науки сильнее звучит в высказываниях представителей точного знания, где эти моменты работы ученого проступают явственнее, в частности, в физике и особенно в математике (причиной этого мы займемся далее). Но «показания» в пользу обсуждаемой здесь темы дают и лидеры менее «строгой» научной мысли.
Нобелевский лауреат, изобретатель пенициллина А. Флеминг тоже любил сравнения науки с игрой, и настолько, что однажды, уже после того, как достиг известности, произнес красивые и, может быть, на взгляд непосвященного в механизмы творчества, странные слова: «Моя профессия — игра в микробы». Подтверждается, что, изучая и живые организмы (а не только манипулируя математическими символами или «бездушными» предметами физической реальности), ученый так же расположен создавать игровые ситуации.
Теперь поставим проблему так: что характерно для игры? То есть что в ней такого, чем она прежде всего напоминает науку (точнее, наука — ее)?
Наверное, самое сильное сближение надо усматривать в том, что и игра и наука (особенно «чистая», фундаментальная наука) не преследует утилитарных целей.
Относительно игры ясно, хотя, конечно, здесь есть и практический выход: игра учит ловкости, воспитывает готовность к риску, к тем неожиданностям, которые то и дело выстраивает перед нами жизнь. Отсутствие заданности в этом случае делает поведение человека свободным, создает условия для проявления его творческих возможностей.
Подобно этому и научное исследование лишено утилитарных целей. Во всяком случае, для самого исследователя, поскольку он не использует добытое им знание в личных целях. То, что ему удалось получить, применяют другие, внедряя (если, конечно, оно внедряемо) в промышленность, транспорт, быт. Но даже и с точки зрения общественной полезности неверно подходить к науке с узкопрактической позиции, о чем мы уже писали подробно в прежних разделах книги.
Ученый должен решать научные задачи, имея «одну, но пламенную страсть» — открывать законы природы. А какое практическое значение это обретет, покажет время. Сам же момент научного поиска должен быть бескорыстным.
Далее. В игре образуется искусственная ситуация, как бы отграниченная от реального мира. Это задает определенную условность, которая регулируется особыми правилами, записанными рядом с «параграфами» жизни и не совпадающими с ними. По существу, та же судьба назначена и ученому. Он творит свою реальность, в которой работает, руководствуясь законами, в ней установленными.
Идею сравнения науки с игрой по этому признаку развивает Я. Смородинский. «Хотя, — пишет он, — в каждый данный момент наука представляется очень стройной и непоколебимой, на самом деле она полна условностей, как театральная сцена». Аналогия, думается, убедительная, если учесть, что как раз в постановке пьесы достигается наиболее полная (в сравнении с другими видами художественного отображения) иллюзия реального существования искусственно созданного мира. А разве ученый, тоже сотворив систему понятий и оперируя ими по определенным правилам, не принимает ее как особую реальность?
Вспоминается одно размышление известного американского физика наших дней Д. Бома. Отмечая этимологическое (учитывающее происхождение) родство таких слов, как «теория» и «театр», он следующим образом истолковал это совпадение. Теория понимается как прием вживания ученого в мир определенных явлений, выраженных понятиями. Подобно этому входит, вживается в роль и актер, представляя своего героя на сцене.