Конечно, Э. Резерфорд отражает умонастроения известного круга ученых в этом непростом вопросе. Приблизительно в сходных тонах распорядился акцентами и В. Гейзенберг, касаясь затронутой темы. «Существо науки, по моему мнению, — написал он, — составляет область чистой науки, которая не связана с практическими приложениями. В ней, если можно так выразиться, чистое мышление пытается познать скрытую гармонию мира».
Наверно, в наиболее заостренной фазе предъявленная установка бытует в сознании математиков, поле деятельности которых характеризуется особо рафинированными качествами, не допускающими прорастания категорий, заземленных на житейско-утилитарную почву. Не случайно же видный английский ученый середины нашего столетия Т. Харди однажды выразил желание стоять за чистую математику, которая никогда не найдет практического применения.
Насколько подобные откровения влиятельны, особенно когда идут от авторитетов науки, свидетельствует Ч. Сноу, известный современный писатель, пришедший в литературу из научных кругов. В 30-е годы он работал в лабораториях знаменитого Кембриджа, как раз в пору, когда физика Англии развивалась под знаком Э. Резерфорда.
В годы войны он состоял на государственной службе в качестве представителя науки в военном министерстве.
Вспоминая университетские дни, Ч. Сноу выделил одно место: молодые сотрудники Кембриджа, признался он, «больше всего гордились тем, что научная деятельность ни при каких обстоятельствах не может иметь практического смысла». И далее замечает: «Чем громче это удавалось провозгласить, тем величественнее мы держались». Более того, сложилось даже пренебрежительное отношение к инженерам и техникам, поскольку полагали, будто «практика — удел второсортных умов» и все, «связанное с практическим использованием науки, совершенно неинтересно».
Это уже голос не одиночки, но поколения, молодой генерации научных деятелей. И все же нет оснований отторгать от науки такой плодородный слой исследований, тяготеющих к практическим разработкам. Насколько бы они ни были близки производственным интересам, все же их назначение — добывать научную информацию, и в этом прикладные науки ничем не выделяются в сравнении с фундаментальными. Прикладные дисциплины характеризует также и особая манера обращения с окружающим миром: подвергать его испытаниям, мысленным или вещественно-телесным, на предмет извлечения тайн.
Науку отличает от ненауки не то, чем занят ученый, в каком бы ранге он ни трудился, а как он этим занят. Человек производства ставит целью изменить материал природы, человек науки — изучить его. Скажем, производитель худо ли, хорошо ли преобразует природу (хотя бы и так, что обращает ее в окружающую среду). Исследователь в крайнем варианте помогает этому, но лишь рекомендацией, советом, инструкцией.
Возьмем тот же научный эксперимент. По видимости, он как будто вносит перемены в вещество природы, испытывает, преобразует его. Однако то лишь прием к распознаванию вещей. Ведь после окончания эксперимента, имеющего к тому же точечную пространственность, все возвращается на прежние позиции: пока-то опытные результаты найдут обобщение, воплотятся в теорию, а теория — в практику! Да и это дело рук уже производства, а не собственно науки, которая, таким образом, свои функции здесь и прекращает. Следовательно, хотя по форме взаимодействий с природой эксперимент несет все признаки практических начал, но это не практика, поскольку здесь не поднимаются до высоты материальных, структурных преобразований самого облика природного естества, до переустройства мира.
Теперь, признав специфической чертой науки поиск информации, любой новой информации, можно возразить тем, кто сомневается, — относить ли занятые практическим обслуживанием дисциплины к числу научных? Мы смогли бы сказать, что наука способна одинаково успешно решать и теоретические (фундаментальные), и производственно-хозяйственные задачи, что она готова молиться одновременно двум идолам — и Минерве и Маммону. Это удается как раз благодаря тому, что ее развитие и углубление и секреты бытия проистекают из единого корня — тяга к знанию, «любознание». Ни одна ее ветвь (фундаментальная ли, прикладная или промежуточная) не в силах уйти далеко в отрыв, в одиночное плавание без поддержки остальных.
В своем неугасающем развертывании наука опирается на весь массив познаний. Работая только в подобном режиме, она может выполнять свои теоретические и идущие от практики задания. Положение таково, что однажды добытое становится общей добычей, распоряжаясь которой очередные поколения ученых, инженеров, политиков решают самые разные, тематически расходящиеся вопросы. Совокупность накопленной информации и составляет тот фон, который всегда к услугам людей, всегда расположен включиться в активную научно-поисковую, общественно-практическую и т. п. жизнь. Надо только обратиться по точным адресам.
Налажена Всемирная организация интеллектуальной собственности (ВОИС), в которую входит и наша страна. Работа этой организации замкнута на самое себя. Забот у нее достаточно. Она изучает собственные категории и структуры, способы их пополнения и функционирования и т. п. Например, определяет, что есть научное открытие («установление свойств и законов материальной Вселенной, до сих пор не познанных»), выясняет вклад отдельных государств в общую казну мировых запасов знания, поощряя радивых, проводит информационную службу и прочее.
Кстати, обозначая взнос различных стран, отметим, что советские ученые забрали 7 золотых медалей ВОИС, и наиболее свежую принес кандидат технических наук Юрий Лебедев из Горно-Алтайского педагогического института за изобретение силового элемента, позволяющего создать сверхвысокое давление. Он и самый молодой. В день «получки» за ним числилось немногим больше тридцати, а за плечами уже 77 исследовательских работ и 46 изобретений. Его силовой элемент запатентован почти во всех европейских странах, а также в Японии, Китае, Корее. Так, не занимающий высоких позиций в списке мировых научных пунктов, вообще надежно упрятанный в горах, Горно-Алтайск положил свой капитал в запасники интеллектуальной общечеловеческой собственности.
Владения ВОИС масштабны. Из кладовых этого уникального хранилища интеллектуальных богатеев и черпаются идеи, необходимые для решения постоянно вырастающих перед обществом теоретических и практических задач.
Поскольку наперед трудно знать, что именно и в какой точке пути понадобится то или иное открытие, чем воспользуются люди будущего из массива когда-то завоеванных истин, «ко двору» может оказаться любое знание, любое, казалось бы, никому и не нужное исследование. Здесь логично просятся заключения, которые, собственно, и сделаны рядом ученых, историков науки, науковедов, — заключения о том, что, вообще говоря, бесполезных знаний нет. Каждый исследовательский результат так или по-иному, сегодня или повременя, будет запущен в познавательный или производственный, наконец, в хозяйственно-бытовой цикл.
Известный французский физик XX века П. Ланжевен так понимает ситуацию: «Ни одно чисто научное изыскание, каким бы абстрактным и незаинтересованным оно ни было, не остается без того, чтобы рано или поздно не найти своего применения».
Обретя знание, общество не транжирит тут же добытое, а наподобие рачительного хозяина кое-что закладывает про запас, который долго может храниться невостребованным капиталом в виде своего рода полезного ископаемого. Мы порой даже не подозреваем, какими богатствами владеем. Но вот надвигается час, когда объявляется потребность на определенную идею, и обнаруживается, что ее и не надо изобретать, расходуя силы, а следует просто извлечь из глубин социальной памяти, можно сказать, из небытия и бросить на острие событий.
Необходимо давать отчет, как опрометчиво заведомо объявлять некие, добытые наукой итоги бесплодными потому лишь, что кто-то посчитал их таковыми. Взгляд на познание в его историческом развертывании убеждает, насколько плодотворным становится порой исследование, объявленное бесперспективным. Академик М. Лаврентьев любил подчеркнуть: «Бесполезных открытий не бывает». Он считал, что «нельзя говорить ученому: прекрати свои поиски, потому что сегодня они не нужны».
В самом деле. Отвергая работу, которая выглядит сейчас ненужной и даже ошибочной, мы рискуем потерять возможно ценное приобретение.
Вместе с тем надобно показать следующее. Далеко не всякое ученое занятие, не каждая деятельность, производимая людьми науки, оправданы. Тезис о полезности любого исследовательского предприятия неверно принимать безоговорочно. Однако здесь мы лишь заявляем об этом, подробности оставим до особого разговора, который будет развернут в свое время.
Прогнозы и курьезы
Развернем намеченные пунктиром идеи прежней главы относительно полезности однажды добытого, но позабытого знания.
Обычному производству знакомы лишь ближние цели, учитывая которые производители прикидывают свои возможности и берут посильные задачи. В науке другие приоритеты. Ее вожди и исполнители неизменно в глубокой разведке обступающих нас тайн, чем и определяется строй научной занятости: направлена ли она на изучение человека или природного вещества. Это формирует профессии науки, которая работает как бы про запас, не устанавливая заранее (в отличие от остальных видов труда), где именно добытое ею знание найдет применение, каким путем одолеет оно дистанцию, разделяющую научную идею и ее материально-техническое продолжение.
В разных руках эта особенность трудиться в счет будущего ведет себя по-разному. Одни разделы словно бы вышли из жизни и теснятся в ее близи, другие, наоборот, отрезаны от насущных дел и оттого воспринимаются как игра ума, обещающая весьма зыбкую пользу. Такие «отрешенные» науки судьба уносит вдаль, за горизонт. Правда, замечает Д. Гранин, «если упреждение большое, открытие бьет мимо цели». Мы бы уточнили, не мимо цели вообще, а в сторону от сегодняшней утилитарной, узкопотребительской цели. Лишь много спустя приходит поправка, запоздалая, покаянная.