Столь же опустошительной критике подверг собственный вывод немецкий математик конца XIX — начала XX столетия П. Гордан из Эрлангенского университета. Гордан был весьма высок своим званием «короля инвариантов». Он действительно провел большие работы, совершив одним из первых прорыв к тайнам алгебраических инвариантов (величин, остающихся «равнодушными» к тем или иным их преобразованиям). Однако общетеоретические вопросы этой области еще долгое время беспокоили исследователей («Проблема Гордана»).
Затруднение состояло в следующем. Чтобы доказывать частные случаи некоторого общего положения теории, приходилось каждый раз выполнять громоздкие вычисления. Это определенно вносило дискомфорт в математические умы, вообще ложилось препятствием в развитии области. И, понятно, над проблемой работали. Наконец, лед тронулся. Выход нашел Д. Гильберт, распространивший теорему П. Гордана на алгебраические формы с любым числом переменных. Это позволило написать общие методы решений, избавив от необходимости искать в каждом конкретном случае свой путь, прибегая к сложным выкладкам.
Увы! Результат Д. Гильберта встретили в штыки, объявив их неудобными, даже «чудовищными и сверхъестественными» (Ф. Линдеман). Ждали, что скажет сам П. Гордан. Он долго молчал и наконец произнес: «Это не математика. Это теология». Все же позже Гордан отдал идее Д. Гильберта должное. Но, отступая, сохранил лицо. «Я убедился, — сказал он, — что у теологии есть свои преимущества».
Если продвигаться по порядку, то здесь следовало бы назвать Г. Герца и К. Рентгена, войну которых против использования собственных открытий, объявленных ими же бесполезными, мы уже отмечали. Или как не припомнить Г. Лоренца, пенявшего А. Эйнштейну за якобы необдуманную пересадку Лоренцовых преобразований на почву теории относительности.
Характерные для нашего разговора события сопровождали становление квантовой механики.
В том, что ее (как уже отмечалось) не сразу приняли в ученом сообществе, мало удивительного. Скорее это норма при встрече с новым, да еще столь непривычным. Удивления начинаются с того момента, когда узнаем, что квантовую теорию «не жаловали» сами творцы теории, те, кто, можно сказать, возводил ее на престол. И среди них такие первоклассные умы, как де Бройль, М. Планк, Э. Шредингер.
…В 1913 году А. Эйнштейн проходил по конкурсу действительным членом Прусской академии наук. Его кандидатуру поддержали ряд видных немецких ученых: М. Планк, О. Варбург, В. Нернст. Рекомендуя А. Эйнштейна к избранию, они заявили, что едва ли в современной физике отыщется тема, в которую кандидат не внес бы своего участия. А далее было сказано: «И если кое-что в его спекуляциях могло пройти мимо цели, как, например, гипотеза о световых квантах, это не может быть поставлено ему в вину, ибо, выдвигая новые идеи, особенно в точных науках, невозможно не идти на некоторый риск».
Положим, В. Нернст и О. Варбург работали сравнительно в далеких от квантовых дорог разделах. В. Нернст (о чем уже было сказано) изучал пограничные для физики и химии события, был автором третьего начала термодинамики. О. Варбург — также инициатор пограничных тем, но в области биохимии. Однако же М. Планк сам был основателем идеи кванта, человеком, в первую голову ответственным за все последующее квантовое движение. Тем не менее он ставит А. Эйнштейну в вину авторство якобы достаточно умозрительной гипотезы световых квантов и упрашивает прусских академиков извинить ученому его «квантовые прегрешения».
Кроме того, под обстрелом М. Планка оказались куда более близкие фигуры. Выдвинув идею квантования энергии, Планк сам же и оспаривал ее. Он определенно не хотел признавать подобное истолкование всерьез и надолго и, по его собственному признанию, терпел это лишь потому, что никакой иной возможности объяснить энергетические процессы не было. М. Планк даже писал коллегам просьбы не принимать гипотезу, поскольку она, с его слов, разрушает красивое здание классической физики. Настолько сильным было сопротивление новому слову со стороны самого же автора слова. Но это и тормозило процесс, удерживая физику на прежних, доквантовых позициях.
Э. Шредингер написал основное уравнение квантовой механики. Но его тоже удручала перспектива расставания с классической традицией, которую он рушил, внося новые представления. Э. Шредингер выразился в том смысле, что, знай он все наперед, едва ли посвятил бы свои усилия разработке «иррациональных квантовых скачков». Наконец, тоже известный итальянский физик Э. Ферми, выступив одним из законоположников квантовой электродинамики, тем не менее упорно избегал пользоваться ее методами. Е. Вигнер объясняет этот курьез состоянием психологического дискомфорта, который сопутствовал обращению к нетрадиционному типу мышления, вносимому новой концепцией.
Так, сама же наука усилиями ее вождей оказывает противодействие включению важных результатов в познавательный обиход, оставляя их за чертой полезных применений в науке и практике. Доказательств тому мы привели достаточно. Вместе с этим необходимо выделить следующее.
В описанных фактах сдерживания науки — не только одно негативное. Существование и функционирование знаний неизбежно сопровождается появлением скороспелых, слабо доказанных, а то и вовсе не проверенных заявлений. От них надо избавляться. Поэтому в процессах самоторможения науки одновременно осуществляется и ее самоочищение. В первую голову оно касается положений лженауки, но не только их. Полезно избавиться и от некоторых иных спекулятивных решений, наводняющих научную жизнь.
Понятно, что в подобных сражениях, когда наперед далеко не все ясно, страдают и безвинные. Однако едва ли стоит поступаться строгостью и резко смещать критерии в сторону вседозволенности. И судьей здесь может и должна быть совесть человека науки.
Но сейчас мы хотели бы сказать не об этом (ибо про то уже достаточно сказано). Сейчас напрашивается крамольная мысль — не устроено ли движение к новому таким образом, что за него приходится расплачиваться терпением, неимоверным трудом и даже жертвами? И тогда, как замечает Ч. Айтматов, возможно, что «мир больше всего наказывает своих сынов за самые чистые идеи и побуждения духа» и что «это форма существования и способ торжества таких идей…».
Однако наиболее зримо последний тезис раскрывается, пожалуй, в материалах следующего параграфа, к изложению которого и переходим.
Конечно, битвы за новшества неизбежны, может, оправданны, коль скоро наперед не загадано, действительно ли оно бесценно или заводит в тупики бесплодных занятий, которым нет оправдания. Как заметил французский естествоиспытатель Ж. Ламарк, «лучше, чтобы истина, раз понятая, была обречена на долгую борьбу, не встречая заслуженного внимания, чем чтобы все, порождаемое пылким воображением, легковерно воспринималось».
Здесь тоже свой резон. Жизненная идея должна иметь запас прочности и уметь постоять за себя собственным содержанием. Опираться ведь можно лишь на то, что оказывает сопротивление. Да и то бесспорно, что бороться станут лишь с тем, что в самом деле ново, значительно. Зачем же воевать с пустотой? Поэтому приходится согласиться, что пробным камнем выдвигаемой теории является ее способность выдержать не просто критику, но более сильные бури — осмеяние, преследование и даже войну на уничтожение. «Когда в мире появляется настоящий гений, — разъясняет Д. Свифт, — вы можете с легкостью узнать этого человека по многочисленным врагам, которые объединяются вокруг него».
Истинно. Такие люди влекут к себе. Влекут не только сочувствующих новым идеям, воздыхателей и почитателей, но и тех, кто голосует против. Оттого герои новаторской судьбы, мечтатели, чудаки и получудаки неизбежно оказывались в центре событий. В новом, которое они заявляют, но которое третируют как несбыточное, порой абсурдное, угадывается нечто волнующее. Поэт написал:
Вкруг них всегда кипит вода,
И небо кажется угрюмее.
Нужней, чем разум, иногда
Такое неблагоразумие.
Так уж выходит, что судьбоносные идеи часто обречены пройти испытание на выживаемость, доказать свою небесполезность в пылу сражений. Однако в этом тоже должна выдерживаться своя пропорция. Борьба пусть идет, но пусть она состоится по канонам чести и вершится в кругу теоретических столкновений, по правилам игры, написанным наукой.
Обычная схема движения большого открытия проходит три этапа: замалчивание, неудержимая критика, наконец, признание. Безусловно, есть конкретные вариации. Но эта сквозная линия практически выдерживается всегда.
Мы уже наблюдали, насколько неправедны бывают научные силы по отношению к новым именам. Однако противодействия, о коих состоялась речь, развертывались, хотя бы и по видимости, все-таки на полях научных баталий, правда, осуществляясь порой приемами, вовсе не красившими ученых мужей. К сожалению, сопротивляемость прогрессивному не знает границ, не гарантируется никакими моральными соблюдениями.
Когда попытка замолчать открытие проваливается (уж очень крупно оно заявляет о себе), противник вводит более сильные резервы. Начинается не атака и не просто критика, а война на уничтожение. Недаром прошедшие сквозь это признают, что легче сделать открытие, чем добиться его признания, ибо сопротивление возрастает пропорционально новизне решения. Стремление задушить свежую мысль, отправить ее на дно принимает столь острое продолжение, что бросают в бой все: ученого-новатора подвергают глумлениям, изоляции от общества и даже, если упорствует, физическому насилию. Здесь драма науки поднимается к высшей отметке, угрожая похоронить не только новую идею, но и ее творца.
Схватка распаляется еще и тем, что «возмутители покоя» люди как на подбор сильные, бескомпромиссные. Иначе они не прошли бы путь до открытия. Оживление, ими вносимое, заостряет ситуацию, поляризуя силы. Неуспокоенность, высокая требовательность таких людей к науке будоражит окружение, заставляя по-новому думать и поступать. А этого не всем хочется, особенно привыкшим к размеренному ходу жизни.