к, что дает право именовать путь всякого пишущего человека тернистым.
Гюден де ла Бренельри ещё более склонен к высокопарной риторике, чем речистый Пьер Огюстен. Он всегда особенно счастлив, если ему представляется случай прославить своего великого друга в звучных стихах, надо прибавить, в тяжеловесных стихах, поскольку иные стихи ему не даются. Можно представить себе, как счастлив этот скромный сочинитель стихов прославить достойно ту замечательную победу, которая наконец-то одержана над гнусным графом и генералом Лаблашем. Он и прославляет её, причем с благоразумной осторожностью упоминает, неясно и безымянно, паскудника Гезмана де Тюрна:
Так завершился суд суровым приговором,
Парламент заклеймил врагов твоих позором.
На козни хитрые надеялись они,
Когда продажного сенатора в те дни
Склонили вынести пристрастное сужденье
И судий праведных вводили в заблужденье…
Ни один черт, конечно, не догадается, кого именно из продажных сенаторов позорит велеречивый поэт, и Гюден де ла Бренельри мог бы спать преспокойно, если бы в издательствах и редакция не засело на веки вечные паршивое племя редакторов, этих беззаконно жирующих палачей, убежденных по глупости, что одни они знают, что и как поэтам должно писать.
Эти законопослушные паразиты литературных подворий тотчас задаются уймой бесплодных вопросов. Что за продажный сенатор? Чьи именно хитрые козни? О ком идет речь? Возмущаются дружно: как это невыразительно, как это тупо! И лысый редактор «Курье де л’Эроп» самовластно переправляет строку:
Когда продажный суд в печальные те дни…
Гезман де Тюрн своевременно отправлен в глухую отставку и пребывает в законной безвестности, так что до этой продажной личности никому, естественно, дела нет, кроме простодушного Гюдена де ла Бренельри. Однако прочие продажные судьи, когда-то осудившие Пьера Огюстена на позорную казнь шельмования, благополучно просиживают выносливые скамьи Большого совета. Понятное дело, продажным судьям крайне обидно, что какой-то безвестный поэт их обзывает продажными. Стало быть, поэта под суд! Вы спросите, отчего же поэта, редактор-то что? В том-то и дело, что сволочь-редактор всегда остается в тени, а ответ за его дурацкую деятельность ни с того ни с сего всегда держит самоуправно искаженный пишущий человек.
К счастью, в Париже имеется такое прекрасное место, как замок мальтийских рыцарей Тампль. Усердными молитвами христианнейших рыцарей замок превращен в надежное убежище для всех горемык, которых, беззаконно или законно, преследует неумолимый закон. Дело в замке поставлено так: сиди своей волей у нас, коли такова воля твоя, и тебя уже никто никуда не посадит. Натурально, безвинно пострадавший поэт, не желая повторять печальный опыт своего великого друга, благоразумно укрывается в Тампле, где он может по крайней мере свободно располагать сам собой, в чем и усматривает несомненное благо.
Пьер Огюстен уже ощущает себя вершителем правосудия, пусть не зачисленным в штат. Едва домашние успевают доплести эту историю до конца, как он, разъяренный, в праведном гневе, появляется в Тампле и объявляет свободу ошарашенному Гюдену де ла Бренельри. Однако, представьте, каково его изумление, когда Гюден де ла Бренельри лепечет в ответ какую-то малопонятную дичь, из которой кое-как следует, что безвинно пострадавший поэт не желает покидать своего добровольного заточения, ни под каким видом, и тверже камня на этом стоит.
Пьер Огюстен мигом проводит расследование. Расследованием устанавливается поразительный и вполне достойный комедии факт. Приблизительно в то же самое время суд Шатле, стоящий на страже прав безвинно страдающих кредиторов, способных любого должника задушить ростовщическими процентами, присуждает к заточению в долговую тюрьму мадам де Годвиль, способную, в свою очередь, промотать решительно всё, до чего дотягиваются её прелестные ручки, вооруженные магической ступкой. Нетрудно угадать, что мадам де Годвиль находит благоразумным укрыться за стенами Тампля, где она вольна располагать сама собой по своему усмотрению, что она и умеет делать с неподражаемым мастерством.
В Тампле ей попадает на глаза несчастный поэт, и чертовка очаровывает его, может быть, решив таким способом отомстить его великому другу, так скоро и так бесследно оставившему её, однако ж нельзя исключить, что мадам просто-напросто люто скучает, все-таки в кельях Тампля почти также весело, как в казематах Бастилии.
И вот совершенно потерявший голову Гюден де ла Бренельри, может быть, ещё в первый раз погрузившийся в омут столь невероятных, немыслимых наслаждений, лепечет с бледной улыбкой и с подозрительным блеском в глазах:
– У неё я нашел приют и провел время так прелестно, как никогда ещё не проводил человек, подвергнутый несчастью преследованья!
В общем, Пьер Огюстен понимает его, поскольку тоже имел случай прелестно проводить время с той же пикантной особой. Тем не менее он пытается его урезонить, ставя поэту на вид, что такого рода времяпрепровожденье все-таки быстро наскучивает, и слышит в ответ:
– Мы хохотали до слез, когда вспоминали, что нашей встречей мы обязаны постановлениям суда Шатле и Большого совета!
Ясное дело, бедный поэт безнадежен, у бедного поэта что-то вроде белой горячки, и Пьер Огюстен чуть не силой выводит его из убежища, полагая резонно, что хохотать по этому поводу можно и дома. Затеи, кое-как поладив с безумно влюбленным поэтом, Пьер Огюстен посещает сумрачный кабинет тихого старичка Морепа и тоном, не терпящим возражений, указывает государственному секретарю, что отныне Гюден де ла Бренельри находится под его покровительством.
Тихий старичок Морепа не любит конфликтов ни с кем и во время очередного доклада у короля приводит какие-то неотразимые доводы в пользу невинности вполне безвредного для правопорядка поэта. Король в вежливой форме советует продажным судьям Большого совета позабыть о нанесенном им оскорблении. В мгновение ока продажные судьи Большого совета послушно забывают о том, что кто-то пытался раскрыть в подцензурных стихах их всем известную грязную тайну. Пьеру Огюстену предоставляется случай узнать, каким образом вершится во все времена правосудие.
Попутно Пьеру Огюстену приходится, видимо, уплатить кое-какие из самых кричащих долгов неотразимой мадам де Годвиль, и неунывающая прелестница тоже обретает свободу, чтобы в угоду прежнему другу утешать потерявшего голову нового друга, Боже мой, такого несчастного, такого беспомощного без её женских ласковых рук.
Не успевает он уладить одну любовную историю, как на него сваливается другая. Он получает громадный пакет, отправленный с улицы Гранд Орлож, расположенной в городе Эксе. Из пакета выпадает пространнейшее послание. Послание подписано никому не известной Нинон. Победитель гнусного графа и генерал Лаблаша, которого она в первый и в последний раз услышала в Эксе, до того поразил воображение этой несчастной девицы, что она решается доверить ему свою задушевную исповедь. Исповедь начинается так:
«Мсье, Вы, наверное, будете удивлены, что я, не имея чести быть с Вами знакомой, обращаюсь непосредственно к Вам, но Вы сами виноваты в том, что так у нас популярны. Думаю, не найдется ни одной чувствительной души, которая, читая то, что Вы пишете, не прониклась бы к вам восхищением, не была бы привлечена к вам силою Вашего неподдельного обаяния. Во мне, во всяком случае, Вы имеете одну из самых горячих поклонниц. Как я желала Вам удачи в то время, когда Вы могли ожидать любой беды от людской злонамеренности! Не могу описать Вам моей радости, когда я узнала, что справедливость, которую Вы уже давно заслужили, восторжествовала…»
Начало показывает, что девица Нинон вполне владеет верным и пылким пером. Этим пером она излагает банальнейшую историю своих житейских несчастий: её соблазнили двенадцати лет, затем, естественно, бросили, в семнадцать лет вновь соблазнили и бросили снова, что, понятное дело, не оставляет камня на камне от её репутации в глазах высокоморального провинциального городка. Однако вполне банальная история получает неожиданный оборот. Нинон клянется в послании, отправленном незнакомому человеку, почти в неизвестность, в Париж:
«Увы, я чувствую, что он становится мне всё более дорог. Я не могу жить без него. Он должен стать моим мужем, и он станет им…»
Вы думаете: какая поразительная решимость в молодом существе? Скорее ещё более фантастический бред, чем бред безумно влюбленного Гюдена де ла Бренельри, поскольку вот на каком зыбком фундаменте покоится эта решимость:
«Он станет моим мужем, если только Вы, мсье Бомарше, этого захотите. Не бросайте меня! Я передаю мою судьбу в Ваши руки!..»
Оказывается, он должен, прямо-таки обязан, ни много ни мало, предоставить незнакомой девице из Экса возможность припасть к стопам короля и умолять с ломанием рук и в слезах, чтобы король обязал очередного любителя безнаказанных похождений по части юных девиц жениться на дважды им обольщенной разине.
Собственно, эту несусветную глупость следует прямым путем бросить в корзину, однако Пьер Огюстен действительно испытывает сострадание ко всем тем, кто безвинно страдает. Его возводят в герои, и он поступает как подобает герою: он отвечает и в своем рассудительном, спокойном ответе находит слова, способные несколько остудить эту дикую страсть:
«Ваше сердце Вас обманывает, толкая на поступок, который Вы задумали, и хотя Ваше несчастье не может втайне не тронуть чувствительных людей, характер его таков, что броситься к ногам короля с мольбой о помощи тут решительно невозможно…»
Его чувствительное сердце, не стоит и сомневаться, награждается новым громадным посланием, и он находит время вновь отвечать.
Каким образом он выкраивает время на этот малопроизводительный труд утешения несчастных девиц, всё несчастье которых в их ротозействе, остается неразрешимой загадкой, поскольку в те же самые длинные зимние вечера, когда он добросовестно сочиняет свои рассудительные ответы на крайне экзальтированные послания безвестной Нинон, он размышляет над десятком самых разнообразных проектов, по каждому из них набрасывает заметки и все эти клочки, листки и тетрадки аккуратно складывает в специально заведенные папки, которые у него всегда под рукой, причем некоторые из этих замечательных проектов опережают его время на добрую сотню лет.