С перерывами, то отступая, то возвращаясь, он разрабатывает полный курс уголовного права, набрасывает соображения, каким способом надежней всего приобрести земли по берегам реки Сайото, разрабатывает положение о том, каким образом ряду частных лиц совместно владеть земельными участками на территории Кенз-Вэн, готовится защищать поруганные права протестантов во Франции, продумывает проект займа, равно выгодного для налогоплательщиков и короля, обдумывает перспективы торговли с Индией через Суэц, прикидывает возможности переработки торфа в уголь, задумывается над выгодами разведения ревеня, рассчитывает выгоды займа в форме государственной лотереи, составляет предложение об учреждении бюро по обмену денег и набрасывает чертежи моста в Арсенале.
Он защищает поруганные права несчастных евреев и кальвинистов, к нему являются фантазеры, изобретатели и проходимцы, у него вымогают деньги, ему приносят проекты, начиная с полетов на воздушных шарах, кончая высадкой на луне, так что однажды он в изумлении вопрошает себя:
– Почему всё, что придумывается или проектируется, непременно попадает ко мне?!
Оно тем не менее попадает, и на все эти безумные выдумки и вполне реалистические проекты он аккуратно дает вполне компетентный ответ.
Наблюдающий это неукротимое извержение ума и физических сил наивный и робкий Гюден де ла Бренельри впоследствии разъяснит равнодушным потомкам это удивительное, выходящее из ряда явление:
«Его жизнь была столь же разнообразна, как и его гений, он отдыхал от одних дел, начиная заниматься другими. Особенно характерным для него было умение решительно менять занятия и относиться к новой затее с тем же пылом, с которым до того он занимался чем-то другим. В это время он не ведал усталости, и ни что не могло отвлечь его внимания, пока очередное дело не было завершено…»
Возможно, что отдыхал, и психологически вполне объяснимо, и все-таки попробуйте сообразить, в какие дни и часы, не заполненные мемуарами к королю, переговорами с министрами и капитанами кораблей, погрузками пороха и оружия и разгрузкой американских товаров, судебным процессом против гнусного графа и генерала Лаблаша, спасением Гюдена де ла Бренельри и неутомимой мадам де Годвиль, составлением проектов, приемом посетителей и сочинением пространных ответов на излияния и мольбы неизвестной Нинон он умудряется завершить одну из лучших, одну из самых блистательных комедий мирового репертуара «Безумный день», которую позднее он переименует в «Женитьбу Фигаро»?!
Невозможно сообразить, но он это время находит и комедию завершает, причем умудряется исполнить свой замечательный замысел с неувядаемым блеском.
Глава тринадцатаяПосильный памятник отцу просвещения
Ещё нагружаются его корабли и вместо звонкой монеты из-за океана приходят жульнические послания всегда готовых обобрать ближнего или дальнего ротозея американцев самого малозначительного содержания:
«По приказу Конгресса, заседающего в Филадельфии,
мсье де Бомарше
15 января 1779 года
Мсье!
Конгресс Соединенных Штатов Америки, признательный за те большие усилия, которые Вы приложили, чтобы им помочь, выражает Вам свою благодарность…»
И далее вместо аккуратной выплаты честно заработанных денег ничего не стоящая патетика, приятная одним дуракам:
«Только благородные чувства и широкие взгляды могли воодушевить Вас на Ваше поприще, они являются украшением Вашей личности и обеспечат славу Вашим поступкам. В то время как Вы своим редким талантом верно послужили своему королю, Вы завоевали уважение нашей рождающейся республики и заслужили рукоплескания всего нового Света…»
Эту напыщенную галиматью, отправленную истинному спасителю этой «рождающейся республики», сочинил Джон Джей, председатель, таланты которого так и остались неизвестны даже самым любопытным потомкам.
Ещё его корабли участвуют в битвах за независимость этой не самой порядочной из республик, ещё в июле того же 1779 года у острова Гренада героически гибнет в неравном бою его возлюбленный флагман «Гордый Родриго», о чем, не менее высокопарно, извещает его сам адмирал д’Эстен:
«На борту «Лангедока» на рейде Сен Жорж
остров Гренада, 12 июля 1779 года.
Мсье, у меня есть лишь минута, чтобы сообщить Вам о том, что «Гордый Родриго» хорошо справился со своей боевой задачей и содействовал успеху королевского флота. Надеюсь, Вы меня великодушно простите, что я использовал его в бою. Однако спешу Вас заверить, что Ваши интересы от этого не пострадают, можете в этом не сомневаться. Храбрый мсье де Монту был, к несчастью, убит в бою. Я безотлагательно отправлю в министерство все необходимые бумаги и надеюсь, что Вы поможете мне добиться тех наград, которые Ваш флот так доблестно заслужил…»
И он великодушно прощает болтливого адмирала, с легким сердцем пославшего в бой его в общем-то мирный корабль, и тоже выкраивает минутку, чтобы составить послание на имя Сартина, передавшего ему это письмо:
«Париж, 7 сентября 1779 года.
Мсье,
я весьма благодарен Вам, что Вы распорядились передать мне письмо графа д’Эстена. Очень благородно с его стороны, что в момент своего триумфа он подумал, насколько мне будет приятно получить от него эти несколько строк. Я позволяю себе послать Вам копию его короткого письма, которым горжусь, как истый француз. Оно порадовало меня, как человека, страстно любящего свою родину и не щадящего своих сил в борьбе с этой спесивой Англией…»
Центральное место письма посвящено капитану, который командовал «Гордым Родриго»:
«Мужественный Монту, видимо, полагал, что лишь ценой жизни может доказать мне, что достоин той должности, на которую я поставил его. Что бы это ни значило для моих личных дел, отрадно, что мой бедный друг Монту пал смертью храбрых. Я испытываю детскую радость при мысли, что эти англичане, которые так поносили меня все последние четыре года в своих газетах, прочтут теперь там, как мой корабль способствовал тому, что они потеряли одно из своих самых плодородных владений…»
Ещё он, узнав о рыцарственном, но бестолковом решении короля прийти на помощь малосильной Испании и осадить Гибралтар, на что с восторженным энтузиазмом отзывается весь цвет французской аристократии, которая сгорает жаждой покрыть себя неувядаемой славой в легкой и быстротечной войне, обивает пороги всех кабинетов. Ему глубоко наплевать на дурацкие претензии графа д’Артуа, который намеревается возглавить эту сумасбродную экспедицию, единственно ради того, чтобы развернуть свой отсутствующий военный талант. Он без устали твердит всем министрам, что Гибралтар проще всего и вернее всего брать в Америке. Он доказывает, что под Гибралтар придется стянуть прорву испанских и французских солдат и чуть ли не весь имеющийся в наличии флот. Он высчитывает чуть ли не столбиком, что и половины этих солдат и этого флота достанет с избытком, чтобы овладеть хотя бы Ямайкой или любым другим из тропических островов, который впоследствии расчетливый английский парламент с охотой обменяет на эту голую, хоть и важную в стратегическом смысле скалу. Он раздражается днем и скорбит по ночам, что ни король, ни министры не имеют довольно ума, чтобы усвоить эту до крайности простую и очевидную мысль.
Ещё сердце его преисполнено радости, что с новыми грузами в Америку, а не в Гибралтар отплывают его корабли, ещё новые проекты и новые письма так и летят из-под его точно имеющего крылья пера, а уже иная страсть завладевает всем его существом.
Победитель гнусного графа и генерала Лаблаша, победитель спесивых англичан в сражении при Гренаде, завоеватель «уважения нашей рождающейся республики», творец «Безумного дня» в самом деле уже не может не чувствовать себя средоточием справедливости, и ничто не может остановить его, если возникнет необходимость снова её защищать. Король Людовик ХV1 оскорбил священную память Вольтера, и Пьер Огюстен наконец отыскивает способ обессмертить его светлую память и воздвигнуть посильный памятник бессмертному отцу Просвещения: он издаст полное собрание его сочинений!
Следует подчеркнуть, что это его давняя и любимая мысль, однако борьба за независимость Соединенных Штатов всё ещё продолжается, он по-прежнему вертится как белка в колесе, распродавая товары американского экспорта и всюду закупая оружие, и, вероятно, его руки, жадные ко всякого рода трудам, ещё долго не дотянулись бы до этого замечательного и манящего предприятия, если бы внезапно его чрезвычайно чуткому патриотическому чувству не было нанесено ужасное, несмываемое оскорбление.
В одну из кратких передышек между множеством самых срочных, самых первостепенных дел он вдруг узнает, что российская императрица Екатерина, которая претендует непременно величаться Великой, предполагает опередить его, чуть ли не обокрасть, предложив парижскому издателю Панкуку свое покровительство, свои деньги, а в придачу к ним типографии в Санкт-Петербурге для издания всех подзапретных сочинений недавно почившего патриарха-философа, которого эта выскочка, бывшая принцесса крохотного немецкого княжества, смеет считать чуть ли не своим вернейшим и задушевнейшим другом. За этой следует и худшая новость. При быстро произведенном расследовании этого пренеприятного слуха он выясняет, что оборотистый шельма Панкук втихомолку скупил у весьма корыстных наследников все рукописи, все бумаги Вольтера, ещё ни разу не напечатанные никем и нигде.
Пьер Огюстен не может не почувствовать себя как оскорбленным, так и униженным. Мало того, что просвещенные люди Европы во все трубы трубят, как замечательно, как великодушно эта северная правительница, не то немка, не то итальянка, вытащила Дени Дидро буквально из нищеты, купив у него прекрасную библиотеку, какой только и может быть библиотека мыслителя, за шестнадцать тысяч ливров. Она ещё нанимает его же в библиотекари собственной биб