Пошатнувшиеся позиции Франции внезапно упрочивает российская императрица Екатерина, вернее её лучший министр Никита Иванович Панин, умеющий принимать капитальнейшие решения даже тогда, когда они принимаются по малозначительному и частному, а главное, что много трудней, способный убеждать свою государыню вовремя одобрить такое решение.
Случилось так, что идущее на Мальту российское торговое судно подвергается аресту эскадры, которая гордо несет потраченный молью флаг испанского короля. Донесение об этом бесчинстве, как обычно, поступает прямо в руки Никиты Ивановича. По своей многолетней привычке Никита Иванович неторопливо обдумывает его с разных сторон и делает обстоятельный доклад государыне, в котором излагает свои предложения.
Едва выслушав этот доклад о неслыханной дерзости, оскорбительный для её собственной чести и для чести Российской империи, она повелевает держать наготове флотилию из пятнадцати боевых кораблей и направляет грозную ноту в неосторожно и глупо поступивший Мадрид. В своей ноте она решительно заявляет, что права нейтральной державы Россия станет защищать всеми доступными средствами, а если понадобится, то и вооруженной рукой.
Это последнее большое дело Никиты Ивановича. Заявлением российской императрицы учреждается так называемый вооруженный нейтралитет и попутно формулируются законы, которые должны быть незыблемы во всякой морской войне. Блаженные времена, мой читатель!
Никто в Европе поначалу не понимает глубинного смысла этого заявления. Всем правительствам мнится, что вооруженный нейтралитет поддерживает наглую Англию против безвинно страдающих Франции и Испании. Волнение – охватывает испанский и французский дворы. Король Людовик ХV1 тайно предлагает английскому королю Георгу вступить в переговоры о мире, нисколько не смущенный тем, что придется бросить богатейшие колонии на произвол судьбы.
По счастью, английский король Георг 111 оказывается ещё более туп и отвечает высокомерным отказом. Сбитый с толку Вержен мямлит Барятинскому, российскому послу в Париже, о том, что милее и скромнее державы, чем Франция, ещё и в сказках не сказывалось и в песнях не пелось: Этот поступок императрицы увенчает её славное царствование. Дай Господь одного, чтобы вся Европа поняла прямой замысел вашей прозорливой и человеколюбивой монархини. Должно признаться, что во всех премудрых делах её величества первым правилом полагается наблюдение достоинства, твердости и правосудия. Мы, со своей стороны, всегда почитали, что добрая дружба с Россией для взаимных интересов очень полезна, однако настоящие дружеские сношения с вами теперь почитаем ещё более приятными в царствование вашей великой монархини.
Передохнув, взяв под руку посланника Российской империи, Вержен продолжает проникновенно:
– Как бы часто вы ни повторяли об истинной дружбе моего государя к императрице, вам не высказать об этой дружбе всего. Я скажу вам даже более: вся нация чрезвычайно довольна нашей дружбой с вами. Я не знаю, как полагают другие державы и их правящие делами министры, но могу сказать за моего короля и за всех нас, что наше первое желание – видеть прекращение военных бедствий. Я жажду заключения мира, разумеется, мира, согласного с достоинством Франции. Если бы король пожелал получить от этого мира такие выгоды, которые повели бы в политике к чувствительному перевесу в нашу сторону, то я первый стал бы просить его величество определить на мое место другого министра. Я думаю, что в интересах Франции не искать новых приобретений, а держаться в своих пределах и стараться только о том, чтобы установить в политике настоящее равновесие, доставить всем и самим себе свободное мореплавание и торговлю. Надеюсь, в том согласится весь свет, что Англия тиранствует на море и считает себя владычицей этого элемента, вольного и общественного. Все народы заинтересованы в том, чтобы низложить это иго. Если же мы возьмем верх, то свет только переменит тирана, то есть на место англичан встанут французы. Однако наши виды от этого далеки. В этом случае мы держимся мнений и правил, одинаковых с вашей императрицей: мы желаем правосудия, чтобы каждый народ свободно пользовался прибылью от своих произведений. Её императорское величество последней своей декларацией открывает всему свету глаза относительно этой истины, истины, смею уверить, неоспоримой.
Впрочем, понемногу начинают в себя приходить. Вержен медленно, но всё же соображает, что вооруженный нейтралитет, провозглашенный Россией, кладет предел морскому владычеству Англии. Свои соображения он, в доступной форме, передает королю. Король складывает ещё медленней, но все-таки складывает интересы держав, и вскоре Франция, совместно с Испанией, опережая высокомерных островитян, признает эту новую норму международного права и присоединяется к ней.
Английский кабинет тоже понемногу соображает, как ловко российская дипломатия обвела вокруг пальца самозванную владычицу испокон веку вольных морей. Лорд Стормонт, возглавивший министерство внешних сношений, внезапно предлагает России, задаром, остров Минорку в качестве военной базы для её кораблей, а в обмен всего лишь просит Екатерину выступить на стороне Англии и тем принудить Францию, вкупе с Испанией, к скорейшему заключению мира, по которому несговорчивые островитяне начинают уже тосковать. Екатерина колеблется. По её разумению подарок слишком уж ценен, не пришлось бы много платить, и ценность подарка на корню губит интересный замысел Стормонта. Здравый смысл, которым она в высшей степени обладает, преодолевает понятный соблазн. Екатерина отказывается, произнеся одну из своих умных фраз:
– Невеста слишком уж хороша, значит меня хотят обмануть.
Англия принуждается влачить свое гордое одиночество. И все-таки она не сдается. В августе 1780 года американцы и французы разбиты на юге, и англичане серьезно угрожают захватом Северной Каролины. Лишь в октябре они терпят внушительное поражение, однако, на удивленье, не от французских регулярных полков, а от партизан Тенесси и Кентукки. Командующим южной группировки становится генерал Грин, сын кузнеца из Род Айленда. Весы войны начинают наконец колебаться.
Пьер Огюстен с удвоенной энергией продолжает поставки в колонии, однако бесталанное правительство окончательно отказывает его фирме в финансовой помощи. Мало сказать, что казна разорена. В казне такой фантастический дефицит, что никакой режим экономии, вводимый благоразумным Неккером, не может остановить его непрестанный прирост. Тогда отчаявшийся Неккер решается на крайнюю меру: впервые в истории Франции он публикует финансовый отчет за истекший год. Впрочем, кое-какие статьи, из самых скандальных, и он стыдливо принуждает себя опустить, понимая, что огласка этих поистине бесстыдных расходов разнузданного двора способна не только свергнуть одного бестолкового короля, но и опрокинуть самый трон королей, чего бы банкир и министр очень бы не хотел.
Тем не менее из этого оскопленного финансового отчета десятки лет успешно объегориваемая нация вдруг узнает, в какую зловонную яму прихотей и излишеств спускаются денежки, которые в виде чрезмерных налогов бездонная казна сдирает с неё, сплошь и рядом прибегая к жесткой помощи всегда готовых к услугам жандармов, а то и солдат.
Натурально, происходит грандиозный скандал. Королевский двор в один голос ополчается против Неккера, по видимости за то, что злокозненный финансист навлек позор на голову короля, в особенности же навлек позор на прелестную голову королевы, которую с этого дня оскорбленная нация с презрением именует не иначе, как Австриячкой. В действительности же королевский двор спешит спасти от порухи собственные доходы, которые полной горстью черпает, рукой королевы и короля, из той же многотерпеливой казны.
Неккер и ухом не ведет. Тогда король, попридя немного в себя, застенчиво вопрошает министра, каким же способом предполагает его представитель хотя бы отчасти наполнить казну и сократить дефицит, которого не любит никто. В ответ Неккер наносит беспощадный удар, предлагая такие суровые меры, которые только и могут спасти уже слишком шаткое положение королевских финансов, а с ними спасти и династию: отменить привилегии, обложить справедливым налогом дворянство и духовенство, созвать генеральные штаты в провинциях, чтобы в дальнейших мероприятиях по оздоровлению королевских финансов опереться на добровольное волеизъявление нации.
Тут уж всё французское дворянство и всё французское духовенство сходит с ума. Оба сословия дружно ополчаются против проклятого вольнодумца, напялившего благопристойную маску министра финансов. За кулисами всей этой грязной вакханалии упреков, клеветы и доносов скромно действует тяжелодумный Вержен, самый непримиримый, но тайный противник Неккера, и потирает от удовольствия руки, правда, только тогда, когда остается совершенно один в непроницаемой тиши своего обширного кабинета.
Нечего говорить, что богатый Неккер с легким сердцем уходит в отставку. Его место занимает Жоли де Флери и предлагает в один миг наполнить расстроенную казну при помощи займов, которые будут выплачиваться, разумеется, с большим опозданием и при помощи новых, но уже очень мелких налогов, поскольку все значительные налоги уже введены.
Естественно, такими несложными фокусами не наполнишь никакой, тем более дырявой казны, это известному самому последнему дураку, даже Флери. У его нехитрых махинаций следствие только одно: они приводят третье, податное сословие в злое негодование. Версалем овладевает уныние, потому что золоченый Версаль понемногу теряет надежду на даровые хлеба, которые так приятно, так изобильно раздавались их, казалось, бездонной казны. Несчастнейший из баронов де Безанваль сокрушенно сетует в присутствии неунывающей королевы:
– Вы ложитесь спать, не имея уверенности, что не проснетесь поутру нищим. Это всё равно, что в Турции жить.
Зато восемьдесят тысяч экземпляров трактата, выпущенного отправленным в отставку Неккером и посвященного, само собой разумеется, туманным хитросплетениям финансовой политики благоустроенных государств, расходятся в несколько дней. Между прочим, из этого небывало обстоятельства следует, что многим обобранным чуть не до нитки французам нынче не до изящных сарказмов великого отца Просвещения.