кочить за кулисы, его обступают, его теребят, а то и прямо, держа пуговицу камзола, требуют текст.
Он и тут отнекивается, отшучивается, сеет остроты, как жемчужные зерна, а между тем точно бы проговаривается, что пьеса-то что, где тут пьесы писать, впрочем, пьеса-то есть, заперта в секретере, пусть полежит, это дело святое, вот ключ, до того опасная вещь, что приходится запирать, никакая цензура её не пропустит, ни-ни, стало быть, не об чем и толковать, не стоит душу ему бередить.
Конечно, как и задумано, толкуют и теребят. Он понемногу идет на попятную, медленно, словно бы нехотя, отступает, сперва читает комедию самым близким, самым верным друзьям, опять-таки под величайшим секретом и предварительно получив наичестнейшее слово молчать. Друзья, как водится, с готовностью наичестнейшее слово дают, слушают текст с ошеломленьем в глазах и приходят в такой необыкновенный восторг, какого он, разумеется, ждал, но никак не мог ожидать.
Вновь по Парижу бурлят и ходуном ходят уже немалые волны. В его доме появляются не ближайшие, но тоже друзья, тоже просят читать. Он сопротивляется то с холодным, то с пристыженным лицом, однако всё же читает.
В салонах смятение, причем в самых высоких салонах, к примеру, в салоне графа Водрейля, кавалера королевы Марии Антуанетты, или в салоне мадам Полиньяк, ближайшей подруги той же королевы Марии Антуанетты. Там эту самую пьесу, которая крепко-накрепко заперта в секретере на ключ, пересказывают очень подробно, почти целиком. Там уже кое-кто так и сыплет остротами, которые точно бы сами, как гвозди, застревают в мозгу, замечательными остротами, как все признают, принадлежащие, разумеется, этому славному, неистощимому, симпатичнейшему красавчику Фигаро.
Тут не выдерживают заинтересованные в деле актеры Французской комедии, им-то эти остроты как воздух нужны, каждая из них стоит денег и славы, такие вещи они умеют чуять лучше всех остальных. О, эти остроты! Каждая из них принесет им по меньшей мере золотой луидор, стало быть, золото в театральную кассу хлынет рекой. Про славу что говорить, с такими остротами слава им обеспечена, исполнителей главных ролей всенепременно станут носить на руках.
Воображение у актеров отличное. Актеры словно воочию видят и славу, и золотую реку. В чем же дело? Э, не в первый же раз! Актеры шепчутся за кулисами и подсылают к любимому автору несколько лучших актрис, ну, ещё, для приличия, кое-кого из актеров жаждущей славы и золота труппы. Ах, красивые женщины, ах, актрисули, ах, шельмы! Перед ними нельзя устоять! И в конце концов уговаривают его почитать. Так ведь цензура, помилуйте, это палач! Э, черт с ней, с цензурой, эта сволочь, эта старая шлюха пока подождет, а нам бы только послушать, узнать, оценить, насладиться, а в памяти каждой и каждого бешеный успех, какой принес им «Севильский цирюльник». Что ж, если так просто, из приятного удовольствия, отчего же не почитать? Вся труппа собирается на сцене театра. Пьер Огюстен садится за круглый, покрытый малиновым бархатом столик и читает, как он умеет читать, то есть его комедия звучит на разные голоса, и её образы точно сами собой выступают из тени.
Актеры Французской комедии тоже приходят в восторг, подобной ближайшим и не самым близким друзьям, а также жадным до развлечений салонов. Только у актеров восторг театральный, особенный. Своим изощренным чутьем они предугадывают чрезвычайный успех, грохот аплодисментов и золотые ручьи. Лишь немногие, самые впечатлительные остаются на своем месте, точно парализованные. Прочие вскакивают, роняя стулья с шумом и грохотом. Восторг сияет в глазах, восторгом полнятся речи. Все поздравляют такого милого, такого славного автора с новым произведением его, разумеется, истинного таланта, истинный талант актеры способны признать и в очевидной галиматье, лишь бы галиматья сулила успех и золотые ручьи. Они обрушивают на его голову целый шквал комплиментов, не столько по существу, большей частью от актеров существо ускользает, сколько в оттенках и частностях той именно роли, в какой каждый из них уже явственно видит себя и какую впоследствии станет вымаливать, вытягивать, если понадобится, и выбивать для себя с отвагой солдата, штурмующего неприступные бастионы противника, с ловкостью дипломата, который объегоривает собрата с честнейшим, открытым лицом, с наглостью шулера, играющего краплеными картами. Да мало ли ещё у актеров разных приемов, когда они хотят схватить хорошую и даже явно слабую роль, лишь бы схватить, лишь бы выйти на сцену и пройтись гоголем под светом рампы. Все в один голос просят, требуют, умоляют его, чтобы он сей же час не сходя с этого места предоставил Французской комедии исключительное право первой постановки его, без сомнения, замечательного творения.
Пьер Огюстен отлично знает этих людей, ну, легкомысленных, ну, пустоватых, невежественных, ну, бессердечных и наглых, однако нередко талантливых, способных загореться, увлечься и поднять даже бездарную пьесу на необыкновенную высоту. Он и любит их за талант, за способность загораться и увлекаться. Он любуется ими, пока они лицедействуют, он громко смеется, хлопает три раза в ладони в знак признательности, в знак удовольствия, благодарит от души за этот неподдельный жаркий восторг и действительно не сходя с места дает слово всей труппе, что премьера «Безумного дня» всенепременно состоится только у них, в замечательной, Мольером прославленной Французской комедии. Да и как он может не дать им этого слова, когда, это он знает даже лучше, чем в порыве самовлюбленности воображают они, Французская комедия – лучший театр в Париже, во Франции, во всей театральной Европе, когда успех ан её сцене означает общий, европейский успех. Впрочем, отрезвляет он восторженную толпу небольшим ушатом холодной воды, прежде нужно узнать, что по этому поводу скажет цензура.
Как водится, цензуру несут на все корки, а все-таки приходится к ней обратиться, без росчерка сволочи-цензора не может быть ни славной роли, ни бешеного успеха, ни золотого ручья. Это подлый закон, но это закон, и уже не сам автор «Безумного дня», который искусно делает вид, будто это пренеприятное дело его не касается, пусть хлопочут, он тут сторона, а товарищество актеров Французской комедии, что, согласитесь, не одно и то же, отправляет новую пьесу на просвещенный отзыв первому королевскому цензору мсье Кокле.
Правда, этот Кокле до такой степени оригинален в своих размашистых заключениях, до того смешон в своих неожиданных вымарках и безумных запретах, что давно превратился в посмешище среди всегда склонных к остроумию театральных людей, а зубастые разбойники газетных листов только и делают, что спускают с него шкуру своими разнообразными, туповатыми, однако обидными издевательствами. Но делать-то нечего, такой уж строгий порядок заведен в королевстве, этого Кокле ни на какой козе не объедешь, стало быть, «Безумный день» отправляют к нему.
Бесподобный Кокле и на этот раз поражает и товарищество актеров Французской комедии, и театральных людей, которые, натурально, неведомыми путями уже пронюхали о новом шедевре знаменитого автора, и даже самого знаменитого автора, как известно, видавшего всякие виды: он пропускает комедию! Правда, не успевает товарищество актеров Французской комедии, театральные люди и автор сказать «А!» и прокричать громогласно «ура!», как бесподобный Кокле прибавляет с неизменно тупым, невозмутимым лицом, что придется все-таки сделать несколько, на его взгляд, малосущественных вымарок, и, приметя недоуменье в актерских глазах, спешит успокоить, что, мол, вымарки-то не самые важные, всего лишь из тех, чтобы только гусей не дразнить, тем не менее, господа, это моё последнее слово.
Какие же вымарки, интересуются все. Ах, господа, господа, вам же сказали, что самые мелкие, и бесподобный Кокле начинает свои разъяснения прямо с заглавия. Видите ли, мадам и мсье, «Безумный день», вы только прислушайтесь, вдумайтесь, какое это название. Нет, мадам и мсье, «Безумный день» никуда не годится, такое заглавие таит в себе некий смысл, тайный намек, такое заглавие необходимо сменить, заглавие должно быть простое, должно быть ясное, никакое заглавие не имеет права ни – намекать, ни таить.
Товарищество актеров Французской комедии с вишневыми лицами и в холодном поту, изрыгая на проклятого идиота площадные ругательства, подходящие и не всегда подходящие к случаю, мчатся на знакомую улицу Вьей дю Тампль, наскоро произносит необходимые слова утешения и умоляет расстроенного, как кажется, автора без промедления что-нибудь предпринять. Пьер Огюстен, возможно, готовый к такому исходу первого акта неизбежной цензурной баталии, соглашается, довольно спокойно, пойти на уступки, проворчав что-то вроде того, что куда ни плюнь, идиот на идиоте сидит, оттого и настали совсем никудышные времена.
Что ж, мадам и мсье, коль бесподобному Кокле так угодно, перестанем намекать и таить, подберем что-нибудь проще, чтобы этому идиоту, и всем остальным идиотам, перестали чудиться намеки и тайны, а проще всего во все времена остается одно имя героя, помните, мадам и мсье, у Мольера – просто «Тартюф»! Итак, пусть и у нас будет как у Мольера:
«ЖЕНИТЬБА ФИГАРО»!
Пойдя на эту не самую тяжелую жертву, может быть, вдруг ощутив, что «Женитьба Фигаро» звучит тоже очень и очень неплохо, Пьер Огюстен принимается рассматривать предложенные к уничтожению там слово, там фразу, там эпизод и находит, что бесподобный Кокле зашел чересчур далеко, видимо, по нескончаемой глупости спутав его, Бомарше, с каким-нибудь театральных дел графоманом.
Он размышляет: стоит ли соглашаться с глупцом, когда в королевстве имеется высший цензор, высший судья, тоже не бог весть какого ума, но все-таки именно тот, который, если захочет, развеет в прах не только эти дурацкие вымарки, но и бесподобного Кокле вместе с ними. Стало быть, решено, и «Безумный день», только что благоразумия ради преобразованный в «Женитьбу Фигаро», отправляется, тоже окольным путем, к королю, тем более, что нынче, мадам и мсье, наш бедолага-король безмерно, исключительно счастлив, счастлив так, как может быть счастлив только король, а следственно, добр, авось пропустит на сцену вполне невинный шедевр без изъятий.