Водрейль спешит обрадовать автора. Автор, естественно, рад, но далеко не в той степени, в какой рад Водрейль, находящийся чуть не в экстазе. В сущности, что может значить одно закрытое представление в загородном замке вельможи? Почти ничего. Шум, конечно, поднимется, однако шум поднимется в самом тесном кругу и не продвинет его дело вперед, к полному и окончательному разрешению пьесы.
Стало быть, из этого маленького шага вперед необходимо извлечь максимальную пользу, и он отправляется на прием к Ленуару. Видите ли, мсье префект, автор уже дал право первой постановки актерам Французской комедии, и постановка в замке Женевилье не только нарушает права актеров означенного театра, но и ставит под сомнение порядочность автора, чего автор не может допустить ни под каким видом. Таким образом, автор попадает в ложное положение. С одной стороны, он не может противиться желанию его величества короля и отменить постановку, а с другой стороны, он прямо-таки обязан отменить постановку, чтобы спасти свою честь и защитить права актеров Французской комедии. Что же делать? Как поступить?
Надо полагать, у префекта парижской полиции глаза лезут на лоб, от растерянности и изумления. Куда ни кинь, везде клин, а отдуваться придется ему. Запретить постановку в замке Женевилье только на том основании, что нарушаются какие-то права в сущности абсолютно бесправных актеров Французской комедии? Да после этого король сотрет его в порошок. Впрочем, даже обрадуется, поскольку против желания согласился на постановку, но и сотрет, непременно сотрет, поскольку не терпит нарушения своей воли ни в чем. Как же быть?
Некоторое время коллеги по дипломатии и компаньоны по сделкам молчат, и молчат тяжело. Каждому надобно спасти свою честь, а префекту полиции следует ещё спасти свое положение, а выхода, как представляется, не видать никакого. Дебри какие-то. Вот после этого и служи!
Наконец, несколько поморив префекта полиции, коллега и компаньон предлагает официально, в письменном виде, за подписью и печатью, удостоверить, что постановка в замке Женевилье никоим образом не нарушает прав актеров Французской комедии и что право первой постановки на общедоступной сцене по-прежнему остается за ними. Префект парижской полиции смотрит внимательно, улыбается и составляет бумагу. Пьер Огюстен аккуратно складывает её и опускает в карман.
И в одно прекрасное утро конца сентября из Парижа и Версаля к замку Водрейля устремляются вереницы карет. Все тузы французского высшего общества почитают за честь и за большую удачу присутствовать на первой постановке так странно нашумевшей комедии. На них наряды самые свежие, прически самые модные, бриллианты самые крупные, бархат, бархат и кружева.
Правда, театрик в замке сооружен всего лишь для его владельца и самых близких друзей. Он изыскан, изящен, но тесноват. Понятно, что он переполнен. Самые знатные зрители, разумеется, в креслах сидят. Тем, у кого родословная коленом пожиже, приходится размещаться в проходах, а многие ещё и в коридорах стоят, в которых тоже кое-что слышно, при открытых дверях. Другими словами, в зале битком, а на дворе во всей красе золотится сентябрь. Солнце пылает. Жара на дворе. В не продохнуть. Не спасают ни веера, ни платки, которыми усердно утирается пот. Обмороки начнутся того и гляди. А начнутся обмороки, разразится страшный скандал, тогда уж постановки на сцене Французской комедии и в самом деле не увидать никогда. И Пьер Огюстен, всё ещё легкий в пятьдесят один год, вскакивает на подоконник и своей тростью разбивает роскошные стекла на конах. В зал проникает немного свежего воздуха. Зрители спасены.
Правда, спасены не совсем. Занавес уходит медленно вверх, говорит Фигаро, Сюзанна подает свою первую реплику, и спектакль летит и кружит и хохочет, и зрители задыхаются, теперь уже от восторга. Когда занавес опускается, они ошеломлены и не сразу поднимаются с мест. Они расходятся в изнеможении, точно бы нехотя. Какая-то дама вслух выражает общее впечатление:
– Мсье Бомарше дважды за этот вечер наполнил зал свежим воздухом.
Разумеется, на другой день о спектакль судит и рядит Париж и Версаль. Передают мнение литератора Никола де Шамфора, что это воистину энциклопедическая комедия, причем не совсем ясно, имеет ли в виду литератор многообразие содержания, близость этого содержания к прославленной «Энциклопедии» или разом и то и другое. Но что Шамфор? Шамфор почти ничего. Гримм, сухой озлобленный Гримм, разгромивший его первые сочинения в пух и прах, находит нужным присоединиться к общему мнению и заявить, что в этой комедии находит смелую и остроумную картину нынешних нравов и что она написана мастером, который, как никто, владеет кистью и красками.
Всё это прекрасно, конечно. А дальше-то что? Дальше не предвидится ничего. Король непреклонен. Впрочем, королю необходимо понять. Именно в конце 1783 года постановка на общедоступной сцене этой смелой и остроумной картины нынешних нравов может произвести не только скандал, но и что-нибудь много хуже. Осень на дворе, а двадцать миллионов французов уже голодает. Министр финансов д’Ормессон ничего не может придумать, кроме новых заимствований, лишь бы как-нибудь заткнуть громадную дыру дефицита, тем не менее дыра всё растет с непостижимой стремительностью, а займов финансовые тузы давать уже не хотят, поскольку министру финансов уже нечем их обеспечить.
Неудивительно, что министр финансов держится только тем, что ищет благовидный предлог, чтобы как-нибудь поприличней удрать со своего слишком накаленного места. Предлог, конечно, находится, и дает его сам король. Почему-то короля абсолютно не беспокоит громадная дыра дефицита. Король продолжает жить так, как будто никакой дыры нет. Тем более во всю ширь своей капризной фантазии живет королева. Она просит – король в тот же миг исполняет желания. Ей ужасно нравится хорошенький дворец в Рамбуйе – и король приобретает для него хорошенький дворец в Рамбуйе, даже не поставив в известность своего министра финансов, которому предстоит расхлебывать эту кашу, как знает. Счастливый миг! Прекрасный предлог! Министр финансов не желает ничего больше расхлебывать и подает прошение об отставке. Король, опять же не думая ни о причинах, ни о последствиях этого шага, ведь не каждый же день министры сами уходят в отставку, удовлетворяет прошение.
Д’Ормессон счастлив и незаметно уходит. Не желая принимать во внимание, что управлять уже нечем, поскольку королевские финансы пребывают в отсутствии, король возводит в должность министра финансов Шарля Александра де Калонна. Ему сорок девять лет. У него достаточный опыт. Он управлял финансами в Меце и Лилле. Он был королевским прокурором в Дуэ. Имя у него почти незапятнанное. Главное же его достоинство в том, что сам он богат, что у него богатые родственники, что у него отличные связи на бирже и что самые крупные воротилы готовы его поддержать, если он обеспечит им новое приращение их капиталов.
При дворе его принимают прекрасно, да и как не принять. Он всем улыбается, он всех выслушивает с предупредительным вниманием и уважением. Он идет навстречу любым желаниям, прежде всего, натурально, желаниям королевы, поскольку всем известно, кто у нас нынче король. Она первая обращается к нему с просьбой о выдаче. Правда, она понимает, что на этот раз выдача должна представляться прямо чрезмерной. Поэтому она на минуту, только на минуту, теряется и говорит:
– Я боюсь, что это для вас затруднительно.
Бравый Калонн солнечно улыбается и отвешивает почтительнейший поклон:
– Если это всего-навсего затруднительно, то оно уже сделано. Если это невозможно, то будет сделано.
Его кружит вихрь развлечений, он мыслит широко, в его речах таится философская глубина, он источает веселость и оптимизм. Он в центре внимания. Все просят у него, просят, естественно, денег и денег, и он всем деньги дает. Королева довольна. Доволен король. Довольны прихлебатели королевы и короля. Чего же ещё?
Правда, возникает вопрос: ведь дыра дефицита, откуда же он деньги берет? Глупо спрашивать, когда имеешь дело с финансовым гением. Новый гений просто-напросто использует секретные фонды, которые имеет любая казна, чтобы поддерживать нужные курсы на бирже для нужных бумаг. Бумаги принадлежат ему самому, его родственникам и компаньонам, а больше всего акулам финансов и биржи. Он обогащается. Обогащаются родственники и компаньоны. Десятикратно обогащаются акулы финансов и биржи. В благодарность за щедрый подарок судьбы родственники, компаньоны и в особенности акулы дают королевской казне новые займы. Правда, эти займы расширяют дыру дефицита не только до неприличных, но уже и до обвальных размеров. А пусть! Деньги получены, и никого больше не беспокоит никакая дыра ни в каком дефиците, меньше всего она беспокоит, конечно, Калонна, ведь сам он очень богат, с каждым днем становится только богаче и никакой дефицит ему не грозит.
Да ведь это пир во время чумы! Именно, именно, это пир во время чумы! Пьер Огюстен, один из крупнейших дельцов и финансовых знатоков, много лучше других предчувствует ближайшее падение в пропасть. Ему, разумеется, нисколько не жаль ни глупого короля, ни легкомысленной королевы, ни ловкого афериста Калонна. Многие годы он печется о благополучии Франции. Ради её благополучия он пускается в тайные дипломатические операции, плетет интриги против России и Англии, помогает американским повстанцам, швыряет направо и налево собственные и немалые деньги, заработанные в многочисленных предприятиях, ради её благополучия он готов отдать свою жизнь.
Но что его жизнь? В данном случае его жизнь ничего. Отдать её он готов, но этим он не изменит мнения короля о комедии, тем более не наполнит королевской казны. Хоть как-нибудь что-нибудь может изменить постановка комедии, хоть думать заставить, общественное мнение поднимет против чудовищного пира во время чумы, но она запрещена королем, окончательно и навсегда. Следовательно, король должен её разрешить!
Он по всем направлениям ищет пружину, на которую надо нажать. Кажется, не только широкая публика, но и все сильные мира сего, за исключением короля, архиепископа и министра юстиции, на его стороне, однако все мнутся, все пожимают плечами, не представляя себе, что можно ещё предпринять. Как всегда, им нужен толчок. Чем их можно толкнуть? В общем, он испробовал всё. Остается цензура, и он обращается к ней.