– Обещаю, что шуму будет хоть отбавляй.
Он пробует шутить, но, вопреки обыкновению, шутит тяжеловесно и неуклюже:
– Я в радости зачал мое дитя. Да будет угодно богам, чтобы оно родилось без мук. Правду сказать, моя беременность была не очень счастливой, и вот у меня начинаются первые схватки. Мне понадобится что-нибудь укрепляющее. Во время родов именно от вас я жду духовной поддержки.
Они отправляются и попадают в театр со служебного входа, который успешно охраняет полиция. За кулисами творится настоящий бедлам. Бледные актеры бродят и сидят как потерянные, как и автор, страшась провала и желая успеха. Самые догадливые из именных приглашенных тоже проскальзывают служебным входом и забивают уборные актеров и коридоры. Многие запасаются провиантом и тут же обедают. Менее догадливые всему Парижу известные дамы выпрашивают у них хоть кусочек, глотая слюну. Маркиза де Монморен! Мадам де Сенектер!
Боже мой! Глядя на них тревожные предчувствия поневоле проползают в беззащитную душу и принимаются плести всевозможные страхи. Пьер Огюстен пробирается на сцену сквозь эту толпу, приникает к занавесу, в котором всегда имеется заветный глазок, и оглядывает кипящий, шумящий, смеющийся зал.
Зал переполнен. Прорвавшие все преграды мужчины и женщины сидят в проходах, стоят вдоль боковых стен и у задней стены, вжимаются на сцене в кулисы, лишь бы на них не обратили внимания, кажется, что под сценой тоже кто-то шепчется и шуршит. В ложах обнаженные руки, обнаженные плечи, огни бриллиантов, разноцветье шелков, немыслимые прически, бархат и кружева. В партере вперемежку жмутся друг к другу аристократы, торговцы, сапожники, уличные мальчишки.
Он прокрадывается в ложу директора и скрывается там в задних креслах, в тени. Он застывает и ждет. Ждет поражения, по обыкновению всех авторов перед премьерой, но твердо уверен в душе, что будет успех. Будет! Будет! Но только какой?
За кулисами ударяют три раза посохом в пол. Занавес ползет вверх. Ему кажется, что ползет слишком медленно. Сцена раскрыта. Сюзанна и Фигаро. Первая реплика – и ничего. Впрочем, после первой реплики ещё нечего ждать. Стремительный диалог. И вдруг острый укол. И зал обваливается бурей аплодисментов. Укол! Обвал! Укол! Обвал! Боже мой! Обвалы следуют так часто один за другим, что вместо трех, примерно, часов спектакль идет четыре часа. А всё ещё не конец, не конец. Идет пятый час.
Пьер Огюстен сжимается в своем кресле. Он плохо видит, что происходит на сцене. Он весь превращается в слух. Занавесь вновь поднимается. Первое явление. Второе явление. И вот оно – явление третье. Он ждет его, может быть, так, как преступник ждет приговора. Фигаро один в темноте. Он задумчив, он в мрачнейшем расположении духа. Молчит. Но ещё миг – и он начнет говорить. Он будет говорить очень долго. Такого длинного монолога не знает французская сцена, да, пожалуй, не знает и никакая другая.
И ещё это не всё. Несколько минут подряд будет говорить не король, не аристократ, а безродный слуга. И о чем! Он будет говорить о порочном обществе, о несправедливости в мире, о своей искалеченной интригами и законами жизни. Он станет обличать. Он преподнесет горькие истины тем, кто, может быть, не захочет слушать его. Всё прочее будет забыто. Такой монолог – это провал, несомненный провал.
Вот он начинает. Начинает задумчиво, тихо:
– О, женщина! Женщина! Женщина! Создание слабое и коварное!
И говорит громче, тверже, одушевляясь, горя. И зал рушится аплодисментами. Фигаро прерывают. Фигаро не дают говорить. Обвал! Ещё обвал!
Это победа! Это небывалый, это пьянящий успех!
Его ищут. Его вызывают. Он кланяется, кланяется. Благодарит. Он смеется. В глазах его слезы стоят. Слезы радости, слезы счастья. А публика всё изливает и изливает на него свой неудержимый восторг.
И ни публика, ни он сам не знают пока, что французская сцена приобрела в этот вечер неувядаемый, всемирный шедевр, а Франция получила бомбу редкой в истории театра разрушительной силы.
Пройдет только пять лет, и они это поймут.
И тогда скажет Дантон:
– Фигаро покончил с аристократией.
И скажет Наполеон Бонапарт:
– Во время моего правления такого человека упрятали бы в Бисетр. Конечно, кричали бы, что это произвол, но какую услугу мы оказали бы обществу!
И прибавит жестко и твердо:
– «Женитьба Фигаро» – это уже революция в действии.
Часть третья
Глава перваяСемерка пик
Пожалуй, такого триумфа не знает никто, даже Мольер и Вольтер. В этом году спектакли идут один за другим, шестьдесят восемь раз подряд. Сборы дают триста пятьдесят тысяч ливров – никогда прежде не давала таких сборов ни одна французская пьеса. Отчисления в пользу автора достигают сорока тысяч ливров – никогда прежде ни один автор вообще не получал такого дохода, тем более не получал его с одной-единственной пьесы. Гудон, великий Гудон, автор замечательного бюста Вольтера, теперь берется ваять его бюст.
И что же Пьер Огюстен? Он ликует, он празднует? Без сомнения, ликует и празднует. Им одержана очередная победа, и какая победа! Победа над самим королем! Это и само по себе чрезвычайная вещь, да и этого мало. Он одерживает решительную и полную победу над всеми современными авторами комического театра, бесспорно во Франции и, пожалуй, так же бесспорно, в целой Европе. Его имя уже ставят в один ряд с именем глубокого уважаемого и глубоко почитаемого Мольера и рядом с именем самого знаменитого, самого прославленного драматурга тогдашней Европы – это Вольтер.
Как не ликовать, как не праздновать. Он у всех на виду, он везде нарасхват. Дружеские обеды следуют один за другим. Спичи произносятся. Шампанское льется рекой.
И такая жизнь удовлетворяет его? Удовлетворяет и не может удовлетворить. Он человек действия, действия прежде всего. Он не способен вечно мотаться из салона в салон и сутками пировать в компании самых избранных, самых лучших друзей. Он не может сидеть сложа руки. Ему необходимо с утра до вечера вертеться начиная, продолжая и оканчивая всё новые и новые предприятия.
А кажется, что начинать, что продолжать, что оканчивать? Всё мыслимое и даже немыслимое он как будто уже совершил. Завершается громкой и славной победой война неблагодарных американцев за независимость. Торговля с колониями, налаженная им за время этой войны, продолжается и не требует от него серьезных, тем более грандиозных усилий. Издание сочинений Вольтера налажено так хорошо, что движется как будто само собой. Наконец, завершена и лучшая из комедий, а новые замыслы пока не тревожат его, их не извлечешь из небытия по заказу, их прибытия надобно с ненарушимым терпением ждать, да и всё равно неизвестно, сколько придется ждать и появятся ли они вообще.
Чем же теперь-то заняться ему? Его не занимают такого рода вопросы. Грандиозные предприятия всегда у него под рукой. Ему выпадает необыкновенное счастье застать начало эры воздухоплавания, когда прежде мифические, несбыточные мечты многих поколений Икаров начинают сбываться. Нагретым газом наполняют прочную оболочку, и воздушные шары поднимаются в воздух. У него на глазах человек порывается покорить небеса и уже начинает их покорять. Уже делаются попытки пролететь над Ла Маншем. Без сомнения, это величайшая из побед человеческого духа и разума. Как же он может быть в стороне?
Конечно, его сразу покоряют эти первые опыты. Он следит за ними, как мало кто следит тогда из серьезных людей. Прежде всего он смотрит на них как философ, как человек Просвещения. Он живет в эпоху безверия, даже цинизма, и сам он не грешит ни твердостью веры в недоступного разуму Господа или сколько-нибудь искренней набожностью. Если он и исполняет обряды, то, как и все в его распущенный век, исполняет их сугубо формально. Он верит в силу разума, в силу творческого деяния. По натуре он созидатель, мыслитель прежде всего, в противоположность многим своим современникам.
Утратив веру в Господа, в Его провидение, в его чудеса, современники тотчас впадают в глупейший грех суеверия, как и происходит всегда, когда рушится настоящая вера. Европу захлестывает волна мистицизма. Магнетизеры, спириты, маги, волшебники растут, как грибы и заполняют столицы всех государств. Всюду их встречают распростертые объятия, любопытство и даже любовь. Они во всех салонах. Они оракулы. На их мошеннических сеансах толпы самой избранной публики. Золото рекой течет в их карманы. В её экзальтированных глазах они становятся героями и символом времени.
Глядя на все эти пошлые зрелища, Пьер Огюстен лишний раз убеждается, что аристократия себя изжила. Суеверие противно ему. Он видит в нем серьезную опасность. Суеверие отбрасывает разум назад. Суеверие парализует силу деяния. Он пишет:
«Суеверие является самым страшным бедствием рода человеческого. Оно оглушает простодушных, преследует мудрых, сковывает народы и повсюду сеет страшные беды…»
Грандиозная задача готова. Он должен сокрушить суеверие, как прежде сокрушал англичан. Именно воздухоплавание представляется ему важнейшим оружием в этой борьбе. Вот, поглядите: человек впервые поднимается в воздух, и поднимается не с помощью каких-то мифических сверхъестественных сил, а с помощью разумных расчетов, творческого духа и обыкновеннейшего нагретого газа. Разве это не убийственный аргумент против неведомых духов, которые способны двигать столы и одним наложением рук излечивать безнадежных больных?
Разумеется, суеверие, корни которого пущены чересчур глубоко не одолеть в один день. Чтобы рассеять его черные чары, воздухоплавание должно войти в нашу жизнь, как в неё вошли паруса.
Стало быть, не кто иной, а именно Пьер Огюстен Карон де Бомарше должен, прямо-таки обязан заняться воздухоплаванием. И он занимается. Он знакомится с первыми воздухоплавателями и привлекает к этому грандиозному делу друзей. Натурально, Гюдена де ла Бренельри нет необходимости привлекать. Он уже привлечен. Он исправно всей душой увлекается тем, что в данную минуту увлекается его обожаемый друг и кумир. Его сотрудничество таким образом нисколько не удивительно. Зато поистине удивительно, что в эту компанию энтузиастов, устремившихся покорить небеса, присоединяется с не меньшим энтузиазмом граф Шарль Гравье де Вержен, министр короля. Эта троица не пропускает ни одного взлета воздушного шара, и Шарль Гравье лично зажигает огонь, чтобы пустить нагретый газ в волшебную оболочку. Гюден де ла Бренельри с восхищением доносит потомству: