состояние полусотни моих друзей, связанных со мной деловыми отношениями…»
Нельзя не отметить, что Пьер Огюстен довольно дерзко отступает от истины. Конечно, он оскорблен, и все-таки его общественное положение не подорвано ни на малую толику и его кредит вовсе не рушится в глазах смекалистых коммерсантов. Скорее напротив, благодаря несправедливости, которую по глупости совершает король, его общественное положение ещё укрепляется, хотя, кажется, ему уже некуда укрепляться, а в кредит ему дать чуть ли не каждый из тех, у кого имеются лишние деньги.
Одержав столько несомненных и громких побед, он жаждет новой победы. Чтобы добиться её, он должен заставить короля принести ему публичные извинения. Он и добивается своим, теперь уже добровольным, сиденьем в тюремной грязи, с оборванцами, с клопами и с крысами. И король начинает соображать, какую нелепую ошибку он совершил. Король не знает, что делать. Извиняться очень не хочется, а решиться законопатить этого негодяя в Бастилию на вечные времена, как сделал бы его прадед, он не способен, ведь, в сущности, он не король.
И он призывает министров: как, мол, мне, господа, поступить. Он всего лишь свои обязанности перекладывает на них, а вместе с обязанностями и ответственность за вынесенное решение. Министры хорошо понимают, что он не король, и не хотят отдуваться вместо него. Конечно, надо бы законопатить в Бастилию этого наглеца, так ведь гнев народа падет на их головы, а король выйдет сухим из воды. Звезд с неба они не хватают, но они и не круглые дураки, чтобы отдуваться за королевскую глупость. Они рассуждают дипломатично. Рассуждают о том, что с этим Бомарше действительно поступили несколько круто, да дело, ваше величество, даже не в том. Видите ли, главная-то загвоздка именно в том, что этот тип слишком близко стоит к важнейшим государственным тайнам, слишком много знает, другими словами, и может в отместку кое-что разболтать из того, о чем болтать ни под каким видом не следует. Они притворно вздыхают. Из этого следует, что придется принести извинения.
И король возлагает переговоры с несговорчивым подданным министру финансов. Уже этим назначение затворнику оказана высокая честь. Ему и этого мало. О его победе должен знать весь Париж. Так вот, завтра же кабинет министров в полном составе явится в театр Французской комедии и отсидит на постановке «Женитьбы Фигаро». Принято. Министр финансов смеется. Он человек по натуре беспечный. Ему плевать, что там придумывает этот шельмец. Он готов потешиться вместе с ним. Этого, разумеется, мало. Шельмец продолжает. Принцы и сама королева должны разыграть «Севильского цирюльника» у себя в Трианоне. Принято, принято. Смеются на этот раз оба. И узник с достоинством произносит:
– Что ж, я готов! Я выхожу на свободу!
И в самом деле выходит. Оборванный, грязный, небритый. Его встречает толпа. Она ошеломлена его видом. Она изумленно молчит. Его с приветствиями, с радостными улыбками окружают актеры театра, капитаны, боцманы и матросы его кораблей. И толпа наконец приходит в себя. К нему бросаются с неистовым ревом. Его поздравляют. Его на руках приносят к карете. Его провожают до самого дома.
Утром, отмытый, в свежем белье, но небритый, он садится к столу и пишет предисловие к своему окончательно прославленному шедевру, который необходимо как можно скорее издать, поскольку нынче его играют везде по случайным и ошибочным копиям, а издатели эти копии издают. При этом, натурально, никто не платит ему. Он должен защитить свои авторские права. И он защищает. Он без тени смущения ставит себя в один ряд с Мольером, с Расином. Заодно он отстаивает свое право выводит на чистую воду своих современников, как это делали и они, а под конец он дает пощечину своим бессовестным критикам и клеветникам:
«Назидательность произведения в целом и отдельных его мест в сочетании с духом несокрушимого веселья, разлитым в пьесе, довольно живой диалог, за непринужденностью которого не виден положенный на него труд, да если к этому прибавить ещё хитросплетенную интригу, искусство которой искусно скрыто, которая без конца запутывается и распутывается, сопровождаясь множеством комических положений, занятных и разнообразных картин, держащих внимание зрителя в напряжении, но и не утомляющих его в течение всего спектакля, длящегося три с половиной часа \на такой опыт не отважился ещё ни один писатель/, – что же тут оставалось делать бедным злопыхателям, которых всё это выводило из себя? Нападать на автора, преследовать его бранью устной, письменной и печатной, что неуклонно и осуществлялось на деле. Они не брезговали никакими средствами вплоть до клеветы, они старались погубить меня во мнении тех, от кого зависит во Франции спокойствие гражданина. К счастью, мое произведение находится перед глазами народа, который десять месяцев подряд смотрит его, судит и оценивает. Разрешить играть мою пьесу до тех пор, пока она будет доставлять удовольствие, – вот единственная месть, которую я себе позволил. Я пишу это вовсе не для современных читателей; повесть о слишком хорошо нам известном зле трогает мало, но лет через восемьдесят она принесет пользу. Будущие писатели сравнять свою участь с нашей, а наши дети узнают, какой ценой добивались возможности развлекать отцов…»
А вечером он сидит в своей ложе. Члены правительства все налицо. Зрители встречают его очередную победу овацией. Члены правительства приветствуют его натянутыми улыбками. Он встает и раскланивается.
Что ж, и на этот раз он победил…
Глава втораяДва скандала
В Трианоне начинаются репетиции. Роль Фигаро станет исполнять принц Карл, брат короля, а роль Розины, молодой и проказливой, берет на себя королева. Целые дни проводят они в небольшом, но великолепном придворном театре, сверкающем белым мрамором и позолотой. Лучшие исполнители из Французской комедии дают им свои указания. Лучшие портные и белошвейки сочиняют ослепительные костюмы, которые должны подчеркнуть изящество и великолепие королевской семьи, соизволившей показаться на сцене. Пьер Огюстен, тоже целыми днями, просиживает в темных рядах и тоже время от времени дает указания венценосным актерам, которые, как ни стараются, не умеют играть.
И тут выясняется, что коварство семерки пик, на которой король так необдуманно начертал приказ об аресте, далеко не исчерпано. Репетиции следуют одна за другой. До блистательной постановки остается несколько дней. Королева так восхитительно проводит на них свое обычно пустое, скучное время, что ей не хочется их прерывать. Обстоятельства её вынуждаются. Пятнадцатого августа, завтра, большой праздник, день Успенья Божьей Матери и ещё, как на грех, её именины. В Версале всесветский прием. Надо присутствовать. К сожалению, надо. Но послезавтра мы непременно, непременно вернемся сюда!
Она щебечет, порхает, а на душе у неё тяжкий груз. Видите ли, на днях к ней является известнейший ювелир, уверяет её, что она приобрела у него уникальнейшее бриллиантовое колье, которое стоит один миллион шестьсот тысяч ливров, приобрела в рассрочку, из уважения к ней, обязавшись выплачивать по четыреста тысяч ливров в квартал. Так вот, ваше величество, ужасно деньги нужны, извольте платить.
Колье действительно восхитительное. Королева несколько раз рассматривала его и очень хотела купить, только хотела. У неё не хватило духу просить у короля эту, по её представлениям, пустяковую сумму, слишком уж много она успела истратить, за полгода весь свой бюджет да несколько подачек от короля и министра финансов в придачу. Таким образом, она не покупала колье. Ювелир настаивает, предоставляет ей документы. Разумеется, не сама королева покупает колье. Колье для её величества, от её имени и по её поручению, приобретает кардинал Луи Рене де Роган. Вот ваша подпись, ваше величество.
Подпись, конечно, поддельная. Мария Антуанетта вспыльчива по натуре и буйствует даже по пустякам. Тут она превращается в фурию. Она терпеть не может этого кардинала, мота, ловеласа и бабника. Уже много лет она отказывается с ним говорить, так глубоко она презирает его. Стало быть, он решился ей отомстить, он решился опозорить её.
Вечером четырнадцатого августа она врывается к королю. Она требует защитить её честь, то есть самым строгим образом и публично наказать бесстыдного кардинала. Обычно Людовику достаточно и того, что она повышает на него голос, голос избалованной австрийской эрцгерцогини, чтобы он не выдержал, струсил и удовлетворил любой из её капризов и сумасбродных желаний, иных желаний у неё не бывает. Теперь он сметен и разбит. Он и в спокойной обстановке, к прискорбию подданных, не блещет умом, а в этот миг просто-напросто теряет рассудок. Он не проводит расследования. Он не советуется с министрами, хотя речь идет о судьбе кардинала и одного из самых древнейших аристократов страны. Он принимает решение, такое же, примерно, безумное, как решение засадить Бомарше в Сен-Лазар, словно история с этим комедиографом, все-таки сыном часовщика, ничему не научила его. Там его ждал только позор. Здесь его ждет катастрофа.
Её первый акт разыгрывается утром пятнадцатого. Версаль битком набит самой крупной, самой известной французской аристократии. Придворные и сановники толпятся по всем галереям и переходам. Готовится торжественное богослужение. Кардинал удаляется в отведенные для этой цели покои и приступает к облачению в праздничные одежды.
Только теперь король вызывает министров и требует немедленно арестовать этого мошенника, этого афериста, этого подлеца. Министры, в свою очередь, теряют рассудок. Всем им известен этот голубчик, давно промотавший свое состояние и теперь живущий долгами, он ни у кого из них не вызывает особых симпатий, но не вызывает и особой вражды, поскольку все они таковы, и министр финансов к примеру, только что оплатил свои долги из казны. У них нет оснований его защищать. Арестовывать его у них тоже никакого желания нет. Арестовать кардинала? В такой день? При стечении почтеннейшей публики? Это скандал, и такой скандал, какой при дворе невозможен. Уж если его величеству так хочется наказать кардинала, пусть спокойно прослушает мессу, отобедает в этот праздничный день, а вечерком тихо-мирно отправляет гвардейцев во дворец кардинала и упекает его, без имени-звания, хоть в Бастилию, хоть в Сен-Лазар, и черт с ним.