Как там далее развивается действие, уцелела ли голова или осталась на месте, трудно сказать. Отрывков сохранилось немного, да и тот первый набросок вряд ли был доведен до конца. Дело в том, что он пишется прозой, видимо, для начала, чтобы привести в порядок и осмыслить возникший сюжет. Не мог же Пьер Огюстен, в самом деле, не знать, что в оперном либретто требуются стихи.
Конечно, он это знает, да в том и беда. Стихов-то он не умеет писать. Стихи у него, даже в песенках, из-под пера выворачиваются несколько дубоватыми, до гармонии и поэтичности им до крайности далеко. А тут все-таки опера. Самой собой, стихи должны быть получше, чем в уличных песенках. Хотя бы немного. Ведь эти стихи будут петь, и многие их недостатки неизбежно скрасятся пением.
Тем не менее, должны быть получше, а у него, как он ни старается, выходит всё пятый сорт. Слава Богу, он достаточно одарен эстетическим чувством и умеет взглянуть на себя трезвым взглядом. Глядит и видит, что стихи никуда не годятся, даже для оперы. И опять слава Богу, он не тот человек, который отступает перед преградами, даже если громоздятся они в нем самом. Он начинает учиться и учится все десять лет:
«Я сочиняю весьма короткие стихи, потому что музыка делает их значительно длиннее. Я уплотнил все события, ибо музыка разбавляет сюжет и вынуждает нас терять много времени зря. Я старался сделать свой стиль как можно более простым, чтобы поддерживать интерес к происходящему, потому что музыкальные фигуры и без того слишком расцвечивают его, и смысл искажается от избытка излишний украшений…»
Инстинктом и размышлением он встает на правильный путь. Он начинает писать короче и проще, его корявые стихи становятся сносными, во всяком случае их уже можно петь.
Упорным и неотступным трудом добившись такого успеха, он берется заново проработать сюжет. После первых набросков много воды утекло. Мир вокруг него изменился почти кардинально. Изменился он сам. Он ощущает в себе громадные силы. Его опера уже видится ему грандиозным, почти космическим действием. Прежде всего в увертюре, что избранный сюжет только частность, но эта частность возводится к общему, даже всемирному: всюду, мол, так, господа, это рок. Он выпускает на сцену Природу, Ветры, Зефир и Гений огня и ставит перед композитором немыслимую задачу – передать в музыке потустороннее могущество всех этих трудно вообразимых и невидимых сил. Он так и пишет:
«В увертюре громко звучат голоса небес…», только-то и всего, «…а потом раздается страшный удар от соприкосновения всех стихий. Когда поднимается занавес, видны лишь тучи, которые разрываются, и тогда поднимаются свободные Ветры. Они кружатся в вихре, который переходит в очень быстрый танец…»
Трудно сказать, представляет ли он, как на оперной сцене этот очень быстрый танец можно осуществить, но в его воображении всё это, видимо, осуществляется очень легко.
Тут на сцену выступает Природа. Она приближается к этому вихрю. Стремясь показать, что это Природа, а не что-то другое, он вручает ей палочку, которая должна быть украшена всеми плодами земли. Бедный художник, которому предстоит разработать этот костюм, ему не хватает только зверей. Явленная в таком виде Природа поет, разумеется, повелительным тоном:
Не тревожьте море и эфир,
Непокорные ветры, вернитесь в темницу!
Пусть владеет пространством Зефир,
В Мирозданье покой воцарится!
В этом духе идет вся увертюра. После увертюры следует действие. Тут никакой Природы, никаких Зефиров и Ветров, с ними покончено. Действие разворачивается в вымышленном царстве Ормосе, которое он, исключительно по соображениям маскировки, помещает черте куда, в экзотические пустыни Персидского залива, что, натурально, не может ничего изменить. В сущности, у него единственный сюжет на все случаи жизни: господин и богач, слуга и бедняк и простушка, жертва насилия, на которую посягает господин и богач и которую слуга и бедняк обязан спасти. В опере это король Атар, солдат Тарар и невеста солдата Астазия. И подобно тому, как комедия называется не по имени господина, а по имени слуги «Женитьба Фигаро», так и опера называется по имени солдата «Тарар». Впрочем, имеются и оттенки, очень значительные. Тарар – солдат, за себя он получает возможность постоять не только хитростью, изворотливостью ума, но и мечом. И король Атар уже не мягкий, безвольный, в сущности, неопасный, чуть не безвредный Альмавива, а всесильный властитель, истинный деспот, который действительно способен в любую минуту голову отрубить. Он так прямо об этом и говорит:
Вы, те, кому родиться пробил час,
Падите ниц и слушайте в почтенье,
Какое место в мире от рожденья
Мы предназначили для вас.
Тут не до смеха. Тут переодеваньями да шутками не обойдешься. Тут предстоит серьезная борьба. Уже не комедию пишет Пьер Огюстен. Он пишет трагедию. И в этой трагедии он уже не иносказательно, не подспудно, а открыто и громко отвергает деспотизм и утверждает права человека и гражданина:
Не важно, кто ты есть: монарх, брамин, солдат,
Ты – человек! Сословные различья
К твоим заслугам не принадлежат,
И лишь в тебе самом твое величье!
В сущности, о том же самом Фигаро говорит в своем монологе, только здесь та же мысль о собственных заслугах звучит величественно и неотразимо, что так характерно для оперы.
Мысли серьезные. От таких мыслей никакой композитор отмахнуться не сможет. Ему поневоле придется применять свою музыку к этим мыслям, к этим стихам, а не увлекаться своими фантазиями, для полета которых никакого либретто не существует. А где такого композитора взять?
По мнению Пьера Огюстена, с таким серьезным либретто сможет совладать только Глюк. И он безоговорочно прав. Глюк – предтеча новой эры в оперной музыке. Его идеи, воплощенные в знаменитом «Орфее и Эвридике» и ещё в нескольких менее известных, но не менее значительных операх, имевших успех, очень близки к тем идеям, которые теоретически разрабатывает, более широко и осмысленно, Пьер Огюстен. Недаром он с Глюком в приятельских отношениях. К кому же и обратиться, как не к нему?
Он к Глюку и обращается. Глюк одобряет либретто, а его одобрение многого стоит, уж в чем, в чем, а в операх он знает толк. Одобряет, но музыку писать не берется. Для воплощения такого богатого замысла он слишком стар. Ему семьдесят два года, семьдесят третий идет. Он болен и слаб.
Да, это так. Однако ж, позвольте, маэстро, всего два года на оперной сцене поставлена ваша лирическая трагедия «Данаида». Между прочим, она имела успех.
Старику, конечно, приятно, что молодой друг так пристально знаком с его творчеством и не упускает случая послушать его музыку в опере. Но он честный старик. Ему хватает заслуг, чтобы приписывать себе и чужие. Он признается, что многое, может быть, очень многое в этой лирической трагедии сделал другой. Да, другой. Его ученик. Вот он, пожалуй, возьмется поработать с вашим либретто. Весьма, весьма талантливый человек.
Пьер Огюстен не может об этом не пожалеть. Глюк – это Глюк, а ученик – всего-навсего ученик. Натурально, исключения тоже бывают, ученики превосходят учителей, ведь и сам он превзошел когда-то отца, придумав анкерный спуск, да такое нечасто встречается. К тому же, в этом он убежден, Глюка превзойти невозможно.
Делать все-таки нечего. Глюк в самом деле болен и стар. Приходится согласиться на ученика.
– Спасибо, маэстро. Как его имя?
– Его имя Антонио. Он итальянец. Из рода Сальери. Он только что сочинил «Горация». В Вене поставил. Имел громадный успех. Пожалуй, триумф.
Старик устало вздыхает. Может быть, он завидует, может быть, жалеет о том, что жизнь его кончена и что ему уже не по силам новый триумф. Что был бы триумф, он уверен, он чувствует, как мог бы разработать этот сюжет.
Пьер Огюстен, разумеется, огорчен. Опера в Вене? Ну, эти австрийцы! Он не склонен им доверять. Самому бы надо послушать этого мальчика, да не ехать же ради этого в Вену. Об этом городе, чужом и красивом, у него дурные воспоминания. Конечно, старик наигрывает ему кое-какие мелодии и даже напевает надтреснутым старческим голосом. Впечатление, сами понимаете, не особенно сильное.
Тем не менее Пьер Огюстен не впадает в уныние. Ведь выбора нет. Никому из французских композиторов не справиться с этой задачей. Так пусть поработает ученик. В конце концов он-то на что? Он будет рядом, и вместе они отлично справятся с делом.
Письмо отправляется в Вену. Из Вены приходит благоприятный ответ. Вскоре в доме на улице Вьей дю Тампль появляется и сам ученик. К приятному удивлению хозяев и домочадцев, это прекрасный молодой человек. Ему тридцать шесть лет. У него приличная внешность. Он покладист остроумен и весел. В сущности, у него единственный недостаток: с ним появляется в благопристойном семействе немецкий слуга, который с утра вечно пьян, а маэстро Антонио только посмеивается и подшучивает над ним. Не успевает он прожить всего несколько дней, как зовет хозяев папой и мамой. Простите, не просто папой и мамой, о нет! Знаменитый папа и прелестная мама! Он на дружеской ноге с маленькой Эжени, несмотря на солидную разницу в возрасте, а Эжени прямо-таки в него влюблена. Она как будто прилипает к нему. После обеда они разыгрывают сонаты в четыре руки, пока прелестная мама не прикрикнет на них:
– Пошли ужинать, дети!
Ну что ж, хоть в этом ему повезло. Очень скоро оказывается, что повезло и в другом. Маэстро Антонио поднимается на заре, поскольку, как он выражает свои немецкие чувства, «встречать рассвет доставляет ему божественную радость, божественную!» До завтрака он успевает сделать наброски для сцены, назначенной на сегодняшний день. Знаменитый папа в его комнате появляется в десять утра, и, как и должно было быть с людьми такого характера, из них получается довольно удачный дуэт.
Пьер Огюстен основательно, весело и тоже в приподнятом стиле растолковывает ему смысл всего творения в целом и каждой сцены в отдельности. Маэстро Антонио слушает его очень внимательно. Спорить не спорит, но уточняет, углубляется в кое-какие подробности, проникается замыслом автора и творит в содружестве с ним. Играет и поет ему то, что уже сочинил. Автор доволен. Аплодирует. Ободряет. Наставляет. Не успевают они оглянуться, как наступает обед. После обеда игра в четыре руки. После ужина маэстро Антонио исчезает, чтобы почитать газеты в Пале Рояле, хотя в Париже известно даже ребенку, какие газеты читаются в этих местах. Утолив свои страсти к вечерним газетам, он возвращается, укладывает в постель своего немец