Ему представляется, что с этим делом покончено, и покончено уже навсегда. Всё его внимание устремлено на Версаль. В Версале бушуют жестокие страсти, поскольку нет ничего дороже для привилегированного сословия, чем свой карман, наполняемый за счет другого сословия и наполняемый без труда и забот. Выдать из этого кармана хотя бы сантим? Да вы что! Господин министр, забудьте вы этот вздор!
Нотабли буквально бесятся от благородного негодования, Впрочем, это бы ещё ничего. Что нотабли? Всего-то на всего сто тридцать семь человек. Главная беда в том, что они не одиноки в своем возмущении. Платить не хотят не только они. Платить не желает всё французское дворянство, всё французское духовенство, все чиновники, все мэры и судьи парламентов. По всем салонам, по всем замкам, по всем учреждениям проносит что-то вроде истерики. Из салонов, замков и учреждений страсти выплескивают наружу. В каждой деревне, в каждом городском доме, по всей Франции обсуждают насущный, крайней важный и крайне опасный вопрос: эти жирные боровы станут или не станут платить?
Платить не хотят, но нужен предлог. Предлог в таких ситуациях вечно один: кто рыжий, то есть кто виноват? Министр виноват, кто же ещё! В бюро старшего брата короля призываются представители из других бюро, составляется нечто вроде судилища и на это судилище вытаскивают министра, мол, отвечай сукин сын, куда деньги девал. Управление финансами никуда не годится. Несообразные расходы, куда ни ткни. Воровство, кругом воровство! С остервенением, до хрипоты кричит Лафайет, набравшийся республиканского духа в Америке, и пытается предъявить доказательства, что все эти суммы, именно, именно, разворовал сам министр. Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузкий, который сам метит в министры финансов, науськивает на него представителей духовенства, а уж эти люди умеют слово сказать.
Пять часов осаждают министра. Пять часов он ведет себя удивительно спокойно и благородно. На все обвинения он отвечает с улыбкой, ясно и просто. Финансист он опытный и бывалый, в отличие от его неприятелей, которым просто-напросто не хочется деньги платить. У них логики нет, только крики и брань. У него логика, у него знания есть. Он отвечает уверенно и отвергает все обвинения. Он разъясняет взбесившимся боровам, что дефицит королевской казны возник не вчера и даже не позавчера, что дефицит возник ещё до этого, да и до того короля, что дефицит накапливался десятками лет, пока не накопился до неподъемных размеров. Он извлекает из забвения имя Неккера. Он указывает, что дефицит был и при нем и что сам Неккер, известный банкир, не сумел не то что бы ликвидировать дефицит, хотя бы уменьшить его. Вывод его по-прежнему ясен и прост: надо палить, иначе выйдет черт знает что.
Нет, отвечают ему, надо министров менять, все подлецы, дураки, неумехи и воры. Меняют. Первым, естественно, летит со своего места Калонн, обвиняемый в воровстве, и оказывается каким-то неожиданным вором: сразу после отставки оказывается, что он полностью разорен и не имеет гроша, чуть не на хлеб. А кто же сменяет его? Странный, прямо надо сказать, несерьезный вопрос. На его место приходит, само собой разумеется, тот, кто яростно на него нападал. Да, да, тулузский архиепископ Ломени де Бриенн, который уверен, что спасет отечество именно он, и никто другой. Меняют кое-кого из других. Полагают, что дело сделано хорошо. Король произносит неубедительную путаную, примирительную речь и распускает нотаблей. Очень довольные, как они здорово выкрутились, нотабли в приподнятом настроении разъезжаются по домам, не понимая того, что своей глупой жадностью только укрепили и без того созревшую мысль, которая очень скоро выльется в лозунг:
– На фонарь аристократов!
Лучше было бы заплатить. Это хорошо понимает Пьер Огюстен. Правда, он всё ещё верит, что неразумных можно убедить, можно предупредить, что можно обойтись и без фонаря. Ради этого он спешно готовит премьеру «Тарара».
И тут, посреди этих занимательных и чрезвычайно важных событий, на него обрушивается новый памфлет. На этот раз он принадлежит перу того борзописца, который в первом памфлете прикрывался маской Корнмана. Мало сказать, что памфлет этот гадкий и грязный. Это подлый памфлет. Его автор точно рассчитывает, как раскалена атмосфера во Франции, когда может хватить одной спички, чтобы вся система привилегий, титулов и чинов взлетела на воздух. Он и направляет свой более ернический, зубоскальский, чем серьезный удар на эту систему, хорошо понимая, что за одно это получит одобрение и без того распаленной толпы. Он нападает на злоупотребления, на подачки и пенсии, на воровство и даже делает кое-какие намеки на королевскую власть, которая все эти очевидные безобразия если не поощряет, то все-таки терпит.
В сущности, ничего нового в памфлете не говорится. На заседаниях нотаблей все эти обвинения уже прозвучали. В бюро, которое возглавляет принц Карл, младший брат короля, генерал Лафайет произносит чуть не десяток речей, который обличает весь общественный строй старой Франции, захватывая и тайные королевские приказы об аресте или изгнании, о свободе личности, о грязных биржевых спекуляциях и даже заикается о прерогативах Генеральных штатов, которые не собирались слишком давно и которые пора бы было собрать. Принц Карл протестует, пытается заткнуть ему рот. Однако Лафайет и не в таких переделках бывал. Он отвечает очень логично, что нотабли для того и приглашены королем, чтобы высказать свое мнение, вот он его и высказывает. Стало быть, памфлетисту стоит только позабористей переписать эти речи, чтобы иметь у читателей самый полный успех.
Памфлетисту этого мало. Главная цель его нападения не привилегии, не злоупотребления и тем более не королевская власть. Всё это лишь наживка, на которую он ловит читателя. Главная его цель – Пьер Огюстен Карон де Бомарше, которого, как выясняется, он никогда не видел в глаза. Он собирает все сплетни, все слухи, все небылицы, которые гуляли по Парижу с того дня, когда началось возвышение этого коммерсанта, финансиста, предпринимателя и автора Фигаро и которые уже были многократно изложены в памфлетах графа и генерала Лаблаша. Он снова выплескивает их на бумагу и указывает возмущенным перстом: вот самый знаменитый человек этого времени, этой системы, этого общества, вот его символ, его воплощение, его результат. Он превращает Пьера Огюстена в мишень, по которой приятно и безопасно палить из своего кривого ружья. И Париж бросается на этот памфлет, расхватывает его, читает, судачит и говорит: ага, вот он каков!
Мало сказать, что Пьер Огюстен ошарашен как редко когда, а в каких только не доводилось ему побывать передрягах. Он растерян, может быть, в первый раз в своей жизни. Он мечется. Он не знает, как ему поступить. То есть необходимо ответить, это понятно. Но уже назначена премьера «Тарара». Она пройдет под улюлюканье памфлетиста. Опера будет провалена ни за что ни про что, единственно потому, что какой-то стервец из-за угла набросился на него и поливает его нечистотами под флагом борьбы с прогнившим режимом, дефицитом и воровством, будто это он учинил и воровство, и дефицит, и режим.
Им движет страх за «Тарар», и он отменяет премьеру. Он пишет министру внутренних дел. Он уведомляет его, что на его голову внезапно свалился кирпич, что он ранен и должен позаботиться о перевязке:
«Защищаться в суде от обвинения в клевете и руководить репетициями оперы – занятия слишком противоположные, чтобы надеяться на возможность их совмещения…»
Новый министр внутренних дел барон Луи Огюст де Бретейль не в состоянии самостоятельно решить такой важный вопрос. Он обращается к королю. Узнав об этом, Пьер Огюстен облегченно вздыхает: ну уж после триумфа «Женитьбы» и позора с тюрьмой Сен-Лазар король непременно его оперу запретит, тем более, что найдет в ней куда более опасные вещи, чем намеки разного рода и шуточки про Бастилию.
Он оставляет репетиции и бросается на поиски памфлетиста. Имя его Никола Бергас. Ему тридцать семь лет. Он адвокат. Времени ему было отпущено предостаточно, чтобы заявить о себе, однако этого времени ему не хватило. Он безвестен. Никто ничего не может о нем толком сказать. Бергас? Помилуйте, кто он такой? А между тем у этого бесталанного человечишки самолюбие страшное, амбиции колоссальные, натура – изломанная, готовая на подлость, даже на преступление, лишь как можно громче заявить о себе. А как заявить? Никакие труды ему не по силам, никакого подвига не то что совершить, он не способен даже задумать. Стало быть, самолюбие стонет и рвется. Бергас страдает нещадно, как страдают одни неудачники.
Наконец он случайно встречает банкира Корнмана. Банкир Корнман пять лет не может угомониться и тоже страждет жестоко. Жена ушла, а с женой ушло и приданое. Ему очень хочется и ту и другое вернуть, в особенности, конечно, другое. Он обращается к адвокатам, повествует о своих злоключениях, о роли в этом деле Бомарше, Ленуара и короля. Трех этих имен по отдельности, тем более вместе достаточно, чтобы любой сообразительный адвокат бежал от банкира Корнмана как можно дальше, опасаясь, как бы не пострадала его репутация дельного и здравомыслящего юриста.
Только пять лет спустя судьба приносит банкира к Бергасу. В сущности, это последний шанс для него. Уж если этот прощелыга откажется ему помогать, уже не поможет никто. Он обстоятельно излагает свое горькое дело, в котором главную роль играет приданое, а не жена. Бергас тотчас улавливает, что тут есть чем поживиться, и тотчас хватается за это дело, поскольку других соблазнительных дел у него не имеется.
В особенности интересует его Бомарше. Он выспрашивает. Банкир простодушно выкладывает всю подноготную. Адвокат тотчас видит, что главную роль в этом деле сыграл Бомарше и что, стало быть, если он возобновит это дело в суде, опять главную роль станет играть Бомарше. Адвокату, конечно, это имя известно, поскольку кому же оно неизвестно во Франции. Ему известны его связи, его богатство, его поразительные успехи. Связываться с таким человеком опасно, а для разумного человека прямо нельзя.