Можно представить, как волнуется Пьер Огюстен. Ведь он мог бы быть и должен быть на месте Ломени де Бриенна. Он понимает толк в финансах лучше, чем все архиепископы Франции. У него наверняка имеется готовый рецепт спасения королевской казны, а если и не имеется, он его в два счета найдет и сумеет договориться с парламентом. Такие ли дела удавались ему!
Но его не зовут. «Тарар» гремит в Новой опере, но гремит без него. Он сделал там свое дело и может с триумфом уйти. Он уходит. Он дома сидит. Что же делать ему? Глупый вопрос. Между королевским парком и парком Арсенала имеет очень удобное место, на которое никто из его современников не обращает внимания. Оба парка разделяет река. В этом месте сам собой напрашивается мост. Это очевидно, правда, пока что для него одного.
Что же, если его не берут в министры финансов, он превратится в строителя. Он садится за стол и принимается за чертежи и расчеты. События катятся волна за волной. В сентябре прусские войска, при молчаливом согласии Англии, вступают в Голландию. Договор о взаимной помощи связывает Голландию с Францией. Голландия требует помощи от французского короля. Французский король обязан помощь послать, а на какие шиши он пошлет? Парижский парламент торчит немым укором в Труа, даже пустяковый гербовый сбор не прошел, не говоря уже о поземельном налоге, в казне пустота. Он отказывает союзнице в помощи. Голландия попадает в полную зависимость к англичанам, Францию покрывает такой несмываемый, чернейшего свойства позор, что уже никто её не принимает в расчет, и этот новый позор французы ещё припомнят своему королю.
А Пьер Огюстен проектирует мост. У него должно быть пять пролетов. Каждый пролет будет стоять на железной опоре. Такому мосту не будет страшен весенний разлив. Он подсчитывает расходы, выходит на место, представляет в воображении, как перекинутся его пять пролетов через реку и остается недоволен увиденным.
Он перечеркивает этот проект и вновь берется за дело. С механизмами, материалами, чертежами и разного рода сооружениями он в лучшем виде знаком ещё с того времени, когда с таким блистательным успехом изобретал анкерный спуск, совершивший переворот в производстве часов. И на этот раз он опережает свое время, приблизительно на сто лет. Теперь его мост будет однопролетным, причем, прошу вас заметить, этот пролет целиком будет составлен из железных конструкций, как впоследствии инженер Эйфель соорудит свою бесполезную башню, тогда как Пьер Огюстен намеревается соорудить исключительной необходимости вещь. Больше того, он гордится собой, ведь его мост не только не будет бояться ледоходов и паводков, но и не будет мешать прохождению грузовых барж и судов, что составит не только большую, но, может быть, и чрезвычайную выгоду. Без выгоды-то он и пальцем не шевельнет.
Он производит теоретические расчеты, которые доказывают любому, кто захочет ознакомиться с этим проектом, что такое сооружение не только возможно, но и ни в чем не уступит любому каменному мосту. Он подсчитывает расходы, и расчеты показывают, что строительство такого моста пожрет уйму денег. Уйма денег у него, может быть, и найдется, как это подтвердит ближайшее будущее, однако он не только финансист, предприниматель и коммерсант, он ещё человек Просвещения. Он считает необходимым развивать дух коммерции, дух предпринимательства в своих современниках, а потому, как и в случае с парижским водопроводом, он предполагает составить акционерное общество, разумеется, с акциями, которые будут продаваться и покупаться на бирже.
Он абсолютно уверен в успехе своего предприятия. Он даже предполагает, что его успех превзойдет тот успех, который имеет парижский водопровод, и его акции будут беспрестанно расти. Остается собрать энтузиастов и сколотить из них акционерное общество с довольно солидным уставным капиталом. Для этого энтузиастам надо показать, как дважды два, что мост через Сену позволит акционерам хорошо зарабатывать и очень скоро окупить расходы на материалы и рабочую силу, всего-навсего 883499 парижских ливров и 70 сантимов.
Подобно тому, как новый министр финансов предлагает гербовый сбор, он предлагает акционерам установить сбор за пользование мостом, поскольку его мост будет частным владением. Он определяет стоимость проезда для экипажей различной запряжки, для пешеходов и верховых, для прогона скота.
Убедительны ли его расчеты и выкладки? В высшей степени убедительны. Он принимается соблазнять и настраивать энтузиастов, и очень возможно, что ему удалось бы учредить ещё одно преуспевающее акционерное общество и ещё при жизни увидеть свой замечательный мост, если бы во Франции в самое ближайшее время всё не перевернулось вверх дном. Тем не менее, мост этот будет построен. Приблизительно сто лет спустя. На том же самом месте, на которое указал. Почти той же самой конструкции, которую он разработал, естественно, с учетом новейших достижений науки и техники. И его вклад в это дело к тому времени позорно забудут. И мосту, ни с того ни с сего, дадут имя Сюлли.
Чертить, рассчитывать, разрабатывать энтузиастов – всего этого ему слишком мало. В пятьдесят шесть лет его энергия кипит, как в котле, а дел вокруг хоть отбавляй. У него типография, у него писчебумажные фабрики, которые помимо сочинений Вольтера, приносят солидный доход, иначе он не смог бы издавать никакого Вольтера. И вот это грандиозное предприятие, которое тоже не зачтется ему, подходит к концу. Недалеко время, когда последние тома выйдут из его складов и разойдутся по Франции, и он уже смотрит в будущее. Есть ещё и силы, и деньги, и время для нового не менее грандиозного предприятия и ещё чем-нибудь обессмертить свое честное имя.
Тут ему уже не нужны чертежи и прикидки. Новое грандиозное предприятие давно вызревает в его беспокойном уме. После полного собрания сочинений Вольтера он издаст полное собрание сочинений Жана Жака Руссо, который по нынешним временам, как ему подсказывает чутье, важней и популярней Вольтера. И он с наслаждением перечитывает Руссо. Он в восторге от «Новой Элоизы» и «Исповеди». Его моральная проповедь напоминает ему моральную проповедь англичанина Ричардсона, которую он впитывал в детстве и которая по-прежнему составляет прочный фундамент его нравственной жизни.
Может быть, он как раз перечитывает переписку Сен Пре и Жюли, когда молчаливый слуга подает ему визитную карточку. Он откладывает книгу и вертит в руках это изящное произведение типографского искусства и бумажного производства. На белом глянцевом поле отличной голландской бумаги красиво набрано:
«Амелия Уре, графиня де Ламарине».
Ниже наспех приписано карандашом:
«Нинон».
Черт возьми, какая Нинон?!
– Что же, проси.
Он учтиво поднимается и делает шаг навстречу входящей молодой даме в отличном модном наряде. В первый момент он поражен изумлением. Да это Жюли Бекю, мадам дю Барри, бывшая любовница умершего короля, которая нынче пребывает где-то в провинции. Кажется, они расстались врагами. Что же нужной ей теперь от него?
Лишь спустя миг он начинает соображать. Жанне Бекю теперь лет сорок пять, сорок шесть, а эта явным образом лет на двадцать моложе. Но та же фигура, то же лицо! Она высокого роста, сложена как богиня, открытый лоб, белокурые волосы, прекрасно очерченные брови, выразительные глаза, овальной формы лицо, нежная кожа, высокая грудь и то же распутство в зовущей улыбке, в тонких морщинках у глаз.
– Чему обязан?
Он не помнит Нинон, но это не смущает её. Она свободно и ровно напоминает ему: город Экс, судебный процесс, его грандиозный успех и несколько девических писем, на которые он ей ответил тогда. Она подписывалась «Нинон». Теперь она замужем, но по-прежнему в него влюблена. Она оглядывает его смеющимся взглядом. Он постарел? Да, он постарел, точно так же, как она созрела и расцвела. Но ей как будто именно это и нужно. Она из тех женщин, которые сходят с ума от стареющих, очень прославленных и потому неотразимых мужчин.
Он как раз из тех стареющих, очень прославленных и потому неотразимых мужчин, которые сходят с ума от таких вот молодых красивых обаятельных женщин с легкой тенью распутства в улыбке и в тонких морщинках у глаз. Она не успевает покинуть его кабинет, как он бросается к письменному столу и в возбуждении строчит ей письмо, сам не совсем понимая, что говорит, перечитывает, пишет снова и рвет и всё в том же возбуждении что-то плетет другим днем:
«Я не хочу больше Вас видеть. Вы поджигательница сердец! Вчера, когда мы расстались, мне показалось, что я весь в раскаленных углях. Мои бедные губы! О, Боже! Они только попытались прижаться к Вашим губам и запылали, будто сжигаемые огнем и жаром. Зачем только я увидел Вашу прелесть… Вашу ножку и точеное колено… и эту маленькую ступню, такую крошечную, что хочется целиком взять её в рот? Нет, нет, я не хочу больше видеть Вас, не хочу, чтобы Ваше дыхание раздувало пламя в моей груди. Я счастлив, холоден, спокоен. Да что Вы могли бы мне предложить? Наслаждение? Такого рода наслаждений я больше не хочу. Я решительно отказался от вашего пола. Он больше для меня ничего не будет значить… Нельзя впиваться губами в губы, не то я сойду с ума…»
Хорошенькое пламя, надо сказать! Да, конечно, он остепенился и охладел. Теперь он женат. Отныне он дорожит спокойствием духа и холодным умом. У него на руках мост и Руссо. Зачем ему ещё одно приключение? В особенности из тех, от которых сходят с ума?
Он пытается устоять. Это сопротивление ещё жарче распаляет её. Она молода и красива, но она провинциальная девочка, ставшая совсем недавно графиней. Ей льстит победа над таким человеком, как Пьер Огюстен Карон де Бомарше, автор Фигаро и Тарара. Он больше не хочет таких наслаждений? Ну, это он врет! И она коварно отвечает ему, что она с ним абсолютно согласна, что они остаются друзьями, какими и были тогда, назад тому десять лет, в Эксе, а стало быть, они могут встречаться сколько угодно и как ни в чем не бывало, исключительно на положении старых и добрых друзей.
Так, конечно, не отвечают друзьям. Так отвечают именно тем, кого жаждут окончательно затащить в свои такие нежные, такие сладкие сети.