В одиннадцать часов утра девятнадцатого ноября 1787 года спокойствие Парижа нарушает рев труб. Колеса экипажей гремят. Гвардейцы скачут. Стальные подковы звенят по булыжнику мостовых. Двор Дворца правосудия наполняется громом. В зал заседаний вступает король! Блестящая свита окружает его, все те, кто должен, но не желает платить. Король опускает в кресло. Хранитель королевской печати объявляет торжественно, что парламенту представляется два закона, о протестантах и займе, так вот, господа, эти законы необходимо зарегистрировать, здесь и сейчас!
Прения открываются. Иезуитский замысел как будто начинает срабатывать. Деловая, буржуазная Франция давно ждет закона о протестантах, и парламент ни в коем случае не может его отклонить. С законом о займе сложней. Очень не хочется давать в долг королю, всё равно не отдаст, а главное, чем дольше без денег сидит, тем покладистей будет, тоже практика мировая, тоже закон. Но соблазняет обещание созвать Генеральные Штаты, правда, нескоро, да ведь двадцати миллионов хватит на месяц-другой, проклятая Австрияка и не такую сумму в два счета сожрет. Стало быть, Генеральные штаты может и раньше созвать, а там, глядишь, и конституцию даст. Умы колеблются, умы раскидывают мозгами. Раскидывают до самого вечера. Сумерки надвигаются. И тогда король говорит, понятно и кратко, что закон о займе должен быть зарегистрирован до окончания дня.
И тут поднимается его ближайший родственник и берет слово. Это герцог Орлеанский, ленивый, пресыщенный, жадный, никакой не политик, ещё менее государственный человек. Покоя не дает ему мелкое честолюбие, кровная обида на короля. Видите ли, герцог желает быть адмиралом. Правда, он моря не видел. Так вот на этом явно злокозненном основании король ему этой должности не дает. Ну, поделом ему, пусть получает!
И король получает, совсем не стой стороны, с какой ждет. Его ближайший родственник, который кормится из его рук, вопрошает почтеннейшее собрание, что происходит? Творится ли заседание членов парламента? Или это собрание в присутствии короля? Ответ очевиден: это собрание в присутствии короля. А если так, то на этом собрании нельзя регистрировать никакие законы, ведь законы регистрируются только на заседании членов парламента. Стало быть, он протестует. Король возмущен:
– Вы вольны сделать это!
Король поднимается и уходит. Протест оформляется должным образом. Зал аплодирует. Герцог Орлеанский герой, чего он и хотел, даже не подумав задуматься о последствиях.
Впрочем, первые последствия нетрудно было предвидеть. Наутро король отправляет герцога в изгнание, в его собственное имение. Троих из самых говорливых старейшин рассовывают по крепостям. Парламенту повелевается явиться в Версаль, вымарать протест герцога из протокола и зарегистрировать предложенные законы о протестантах и займе.
Как бы не так! Король без денег уже не король, это знает каждый мальчишка. Парламент волнуется. Парламент требует прежде освободить своих узников. Вслед за парламентом волнуется Франция, которой уже становится нечего есть, поскольку во Франции снова неурожай. Памфлеты идут косяком и сеют злобу, неповиновение и всеобщий протест. Созвать Генеральные штаты уже требует вся страна.
Король предупрежден. Он должен действовать, и действовать решительно и эффективно. Или одним ударом покончить со смутой. Или сразу уступить и согласиться на Генеральные штаты, и уже не после дождичка в четверг, а завтра, ещё лучше даже сегодня.
Решительно действовать король не умеет. Да нынче, без денег, он уже не имеет средств, чтобы одним ударом покончить со смутой. Сразу уступить ему не позволяет достоинство короля. В самом деле, ведь он король, а они его подданные и обязаны беспрекословно повиноваться ему.
Он заблуждается, как до него заблуждался один несчастный английский король, а после него будет заблуждаться один, тоже несчастный русский царь. Подданные не только обязаны, но и не без удовольствия повинуются только в том случае, когда он исполняет свои обязанности на благо народа, а не во вред, не на разоренье ему. Это негласный общественный договор. Нарушать его не позволено никому.
Людовик ХV1мечется, не знает, что предпринять. Он то изгоняет парламент, то возвращает его, то отправляет в парламент гвардейцев, которые не только выпроваживают вон его членов, но и замыкают на замок Дворец правосудия. Ни к чему, кроме нового возмущения, его действия не приводят и не в состоянии привести.
Франция закипает, Франция готова взорваться, а денег становится не больше, а меньше. Упразднение нескольких свор охотничьих псов мало чему может помочь. Луидоры текут из казны, как вода, но не притекают обратно. Окончательно закружившийся архиепископ хватает деньги повсюду, где только может схватить, в том числе опустошает кассу театра, учрежденного королем.
Кажется, короля уже предупреждают даже стихии. В предыдущем году урожай был плох. В наступившем году не выпадает дождей. Урожай готовится средний, но все-таки близится жатва, и есть надежда, что можно будет дотянуть до весны. Но и эта надежда истребляется в один день. Это тринадцатое июля 1788 года. Точно предвестие другого такого же дня, урожай сметается градом. Призрак голода заглядывает в окна домов.
Уже прямо необходимы кардинальные меры. И тут помрачившийся в уме архиепископ придумывает одну поистине кардинальную меру: он собирается ввести бумажные деньги. Вероятно, таким способом королевская казна извернется несколько дней, может быть, даже несколько месяцев. Очень возможно. Однако за эти несколько месяцев окончательно погибнет промышленность, окончательно погибнет торговля. Полное разоренье ожидает страну. Это в добавление к голоду.
Естественно, страна встает на дыбы. Страна отказывается повиноваться. Провинциальные парламенты грозят королю страшными бедами, прежде всего полным неповиновением любому его повелению. Главное, грозят изгнать интендантов, сборщиков королевских налогов и тем самым окончательно обескровить казну.
И приходится делать то, что давно пора было сделать и тем самым избежать многих потерь. Король отправляет Ломени де Бриенна в отставку. Король вновь призывает Неккера. Король объявляет выборы в Генеральные штаты. Правда, и тут он колеблется и мудрит и назначает их сбор почти чрез год.
Ну, Неккер возвращается. Но что теперь может сделать даже Неккер? Уже ничего. Он может предложить только заем в размерах что-нибудь около восьмидесяти миллионов ливров, вопреки тому, что один такой заем, куда меньше размером, уже провалился. Он вводит обязанность продавать хлеб на открытых рынках, а не у себя на дому. Он идет дальше. Правительственные чиновники получают право учитывать наличие хлеба в каждом департаменте, в каждой деревне и, что необходимо, но уже невозможно, в случае нужды реквизировать излишки зерна, там, где они, разумеется, есть. Ни к чему хорошему не ведут эти чрезвычайные меры. Они рождают панику и потворствуют спекуляцию, которая способна любую панику превратить в пожар.
С Генеральными штатами тоже неладно. Они не созывались сто семьдесят пять лет. За это время не только король, но и подданные успели забыть, как это делается. Вовремя об этом не подумали ни король, ни министры. Теперь тоже заваривается спешка и паника. Не знают, как выбирать, кого выбирать. Незнание прибавляет неразберихи и ещё пуще возбуждает умы. Собрания избирателей превращаются в бесконечные и жаркие митинги, на которых Франция изливает свое возмущение и перечисляет свои неотложные нужды.
Во главе избирательного движения идут парижане. Кто-то определяет, что от Парижа в Генеральные штаты должно пойти не менее двадцати депутатов. Соответственно с этим Париж разбивается на двадцать избирательных округов. Каждый избирательный округ формирует свою избирательную комиссию. Каждая избирательная комиссия как-то само собой превращается в политический клуб во главе с председателем. Здесь каждый желающий может разразиться обличительной речью.
В парижском квартале Тампль создается избирательный округ Блан-Манто. Председателем избирательной комиссии состоятельные граждане округа большинством голосом выдвигают Пьера Огюстена Карона де Бомарше, по всей вероятности, самого состоятельного среди них. Право голоса имеют лишь те, кто платит налоги, и ему с утра до вечера приходится выслушивать гневные речи со всех сторон стесненных и ограниченных в правах налогоплательщиков. Под его руководством проходят собрания избирателей. Под его руководством они составляют наказ своему депутату, который он представит на Генеральных штатах правительству короля. Он по-прежнему в центре событий.
Видимо, ему, как и всем другим председателям, приходится нелегко. Регламент Генеральных штатов всё ещё остается загадкой. Главное, в правительстве короля никак не могут решить, каким образом призванные депутаты станут подавать голоса: персонально или сословиями. Пусть как хотят выбирают, пусть составляют депутатам наказы, это решают в спешке позволить, а процедуру голосования так и не могут установить. Черт с ней. Там поглядим.
Конечно, это опрометчивое решение. Глядеть-то надо теперь, и глядеть надо в оба. Ведь нетрудно представить, в каком взъерошенном состоянии прибудут в Версаль депутаты. Долго ли до беды. Да кто же станет глядеть? В окружении короля хоть что-нибудь видеть способен только Неккер. И Неккер является к королю и вносить свое предложение. Против поземельного налога выступают дворянство и духовенство, они на заседаниях Генеральных штатов выступят против, а в нынешних обстоятельствах в поземельном налоге единственное спасение для королевской казны. Как же тут быть? И Неккер предлагает: нарушить пропорциональное представительство. Пусть третье сословие получит столько же мест, сколько получат вместе взятые дворянство и духовенство. Уж оно-то всенепременно поддержит короля против своих исконных врагов.
Не следует королю слушать Неккера, не следует. Неккер всего лишь хороший банкир, сумевший составить себе состояние. Министр финансов он вполне заурядный и способен в этой сфере шествовать только проторенным путем. Политик он никакой. Только вот король не может не слушать. Своего мнения у короля ни по какому предмету не составляется. В обыкновенных делах им крутит и вертит во все стороны королева, которая уже докрутилась и довертелась до ненависти. В делах государственных им крутят и вертят министры, которые тоже уже докрутились и довертелись до финансовой катастрофы.