Уже видно, что силой тут не возьмешь, а король именно демонстрирует силу, которой у него нет. Значит так: все постановления Национального собрания отменяются, всем заседать по сословия, церковная десятина и феодальные права подтверждаются, те реформы, которые король сочтет нужными, королем проведет сам, в частности, он подумает, не отменить ли тайные приказы, по которым без суда и следствия отправляют в Бастилию. И – марш по местам!
Он встает и уходит. За ним уходят дворяне и только часть духовенства. Представители нации остаются в полном молчании. Аббат Бове говорит негромко, но его слышат все:
– Если народы не всегда имеют право говорить, они по меньшей мере имеют право молчать, и молчание их – страшный урок королям.
Обер-церемониймейстер напоминает им, что король повелел разойтись. Старшина, уже избранный Национальным собранием, с достоинством отвечает:
– Милостивый государь, вслед за королевским заседанием я назначил заседание Национального собрания, и я должен защищать его право совещаться свободно.
Тут вскакивает с места всегда взвинченный граф Оноре Габриэль Рикетти де Мирабо и произносит свою первую, неизменно громовую речь, состоящую чуть ли не из одних восклицаний:
– Национальные депутаты посланы нацией! Они дали клятву!
Восклицания слишком быстро напоминают исполнительному слуге короля. Возможно, они даже не понятны ему. Он настаивает:
– Мсье, вы слышали приказ короля!
И Оноре Габриэль обрушивается на ни в чем не повинного человека:
– Да, мы слышали то, что было внушено королю! Вы, не имеющий права передавать приказы Генеральным штатам! Вы, не имеющий права ни находиться здесь, ни здесь говорить! Вы не тот человек, который может напоминать нам об этом! Идите, мсье, и скажите тем, кто вас послал, что мы находимся здесь по воле народа, что никакая сила, кроме силы штыков, нас не изгонит отсюда!
Представитель короля удаляется и передает ему этот ответ. Король утомлен. Ему осточертели эти бессмысленные перебранки и речи. Ведь всё равно, по его убеждению, любые решения этих сорвавшихся с цепи господ необязательны для него. И он слабо взмахивает безвольной рукой:
– Ну, и черт с ними, пусть остаются.
Пожалуй, это его единственное правильное решение за всё последнее время. Пусть остаются. Пусть говорят. Пусть сотрясают воздух своей бесформенной, бессодержательной декламацией. Пока их не трогаешь, они безобидны и безопасны. Всё, чем они до этого дня отличились, они сделали под давлением со стороны самого короля.
Так бы и было. Остались бы и проговорили бы без пути без истины месяц-другой. Однако король давно уже не управляет, а только присутствует. За него управляет кто-то другой. Чаще всего управляет через него королева. Она оскорблена презрением публики. Габсбургская кровь кипит в ней. Она легко доходит до бешенства. Ни в ком противоречия – этому она научилась у матери.
Видимо, и на этот раз от неё исходит приказ. К Залу для малых забав подходят два эскадрона и требуют, чтобы депутаты очистили помещение: таков приказ короля. Только этого не хватало! Депутаты готовятся защищаться, все-таки их уже много более шестисот человек. К счастью, среди них находится несколько аристократов с громкими именами. Они отдают приказ офицерам. Офицеры и без того не горят исполнить глупый приказ. Они подчиняются и уводят солдаты. Депутаты чувствуют себя победителями и тотчас принимают одно из важнейших постановлений: отныне личность представителя нации объявляется неприкосновенной.
Ничего не поделаешь. Пусть говорят. Только пусть они говорят сами с собой. Публике их лучше не слышать. Наутро все входы в Зал для малых забав перекрыты гвардейцами. Им приказано пропускать одних депутатов. Ещё один дурацкий приказ, от которого только раскаляются страсти. На этот раз обнаруживается, что и гвардия тоже не та. Гвардия осмеливается презреть приказ короля, и некоторое время спустя галереи наполняются взбудораженной публикой.
И покатилась волна. В тот же день гвардейские гренадеры, расквартированные в Париже дают клятву не подчиняться, если им прикажут стрелять в парижан, и утверждают свою клятву собственноручными подписями, а два дня спустя отказывается повиноваться уже весь гарнизон. Тридцатого июня солдаты братаются с парижанами. Их приветствуют. Их считают героями. Ораторы в избирательных округах призывают к захвату оружия.
Король колеблется. Он жаждет покоя. Ему хочется как-нибудь отвязаться от этой новой обузы, и он повелевает привилегированным сословиям присоединиться к представителям нации и отныне заседать и голосовать вместе с ними.
Депутаты ликуют. Они чувствуют себя победителями. Девятого июля они объявляют себя Учредительным собранием, которому вменяется в обязанность выработать конституцию.
Глава шестаяКонец Бастилии
Париж ликует, но ликует всего один день. В кругах финансистов распространяется слух, будто король не сегодня, так завтра отправит в отставку Неккера. Верить в это не хочется. Ведь все финансовые операции, которые кое-как поддерживают казну, проводятся под его честное слово. Под его честное слово принимаются казначейские обязательства и благодаря его честному слову всё ещё ходят на бирже. Не будет Неккера – будет финансовый крах, на этот раз не для одной казны. И банкиры начинают потихоньку сбывать казначейские обязательства, которые завтра могут превратиться в резаную бумагу. Биржа приходит в движение. Двенадцатого на черных крыльях разлетается весть, что вчерашним вечером король не только оставляет самого популярного министра финансов, но и предписывает ему без промедления оставить пределы Французского королевства. На бирже разражается такая паника неистовой силы, какой не припомнит никто. Активы рушатся. Разоряются банки, акционерные общества и торговые предприятия. Паралич разбивает финансы Франции, разбивает на многие годы вперед.
Париж поражает другая болезнь. В Париже смолкают все посторонние звуки, вроде призывных криков разносчиков или перебранки соседок. Бросив работу, рабочие из предместий бросаются в центр. В Пале-Рояле под деревянным навесом, где выступают ораторы, теснятся банкиры, торговцы, предприниматели, клерки, адвокаты, журналисты, художники, простонародье. Один оратор сменяет другого. Смысл выступлений один. К Парижу движутся полки немецких и швейцарских наемников, Дорога на Версаль перекрыта. Там стоят пушки. Пушки устанавливают на высотах Монмартра и направляют их на Пале-Рояль. Король готовит Варфоломеевскую ночь. Готовится резня патриотов, как некогда резня гугенотов. Патриотам необходимо оружие.
Больше всех остальных запоминается Камиль Демулен, журналист. В самом деле, яркое зрелище. Он влетает в кафе и вскакивает на стол. Его волосы развеваются, глаза горят. Он потрясает двумя пистолетами. У него лицо и голос пророка. Он захлебывается словами:
– Друзья! Неужели мы умрем, как затравленные зайцы? Как овцы, гонимые на убой! Станем ли мы блеять и просить о пощаде там, где пощады нет, а есть острый нож? Час пробил! Великий час для француза и человека, когда угнетатели должны помериться силами с теми, кого они угнетают! Наш лозунг: освобождение навеки или скорая смерть! Встретим же этот час как подобает французу и человеку! Один призыв пристал отныне для нас: «К оружию!» Пусть этот призыв ураганом пронесется по всему Парижу, по всей Франции! К оружию!
Каждый избирательный округ становится центром восстания. Помещения избирательных комиссий набиты битком. Вчерашние избиратели сегодня готовы драться и умереть. Каждый желающий вскакивает на стул или на стол и обжигает речью толпу. Все речи похожи одна на другую. В сущности, ораторы не говорят ничего. Они восклицают. Они выкрикивают бессвязные, напыщенные слова, которые, по их мнению, выражают их возмущенные чувства. Они громят тиранию. Они грозят искоренить во Франции деспотизм. Они обещают перевешать аристократов. Но каждая речь заканчивается одним и тем же призывом:
– К оружию, граждане!
Беспорядочные толпы, где быстрым шагом, где бегом, передвигаются по Парижу. Громят оружейные лавки и склады с оружием. На Сене захватывают баржу, груженную порохом, готовую отплыть в неизвестном направлении. В музее реквизируют две посеребренные пушки, из которых невозможно стрелять.
Кто-то кричит, что запасы оружия хранятся в тюрьме Сен-Лазар. Толпа окружает её и берет её приступом. Никакого оружия там не находят, зато находятся громадные запасы зерна. Тотчас откуда-то появляются ломовые извозчики. Зерно загружается на подводы и, поразительный факт, отправляется для продажи на рынок. В суматохе вспыхивает пожар. Говорят, что тюрьму подожгли сами узники, которых так безжалостно истязали монахи. Тюрьма Сен-Лазар исчезает с лица земли, что не может не приветствовать Пьер Огюстен, которому довелось испытать здесь многие прелести заточения.
Кузнецы во всех кузницах куют пики и сабли, и за одну только ночь тридцать тысяч изделий их мозолистых рук разлетается по Парижу. Неожиданно к беснующемуся народу присоединяется королевская гвардия, три с половиной тысячи полностью вооруженных солдат.
Городские власти бездействуют. Над Парижем гудят колокола и куда-то зовут, но куда? Тогда в ратушу устремляются сами собой представители избирательных округов, и очень может быть, что среди них оказывается подхваченный этой волной Пьер Огюстен, председатель избирательной комиссии округа Блан-Манто в квартале Тампль. Они тоже возмущаются и кричат. Но все-таки это большей частью лучшие, самые уважаемые и рассудительные люди Парижа, за плечами которых опыт избирательной кампании в Генеральные штаты. Накричавшись, одумавшись, они объявляют себя Постоянным комитетом, которому отныне принадлежит вся власть в Париже. Первым своим актом Постоянный комитет создает вооруженную силу, народное ополчение, которое сначала называют милицией, а спустя несколько дней переименовывают в национальную гвардию. В неё вливается королевская гвардия. Солдаты и ополченцы патрулируют город, особенно ночью. Благодаря этим мерам в городе нет ни грабежей, ни убийств. Кроме тюрьмы Сен-Лазар повстанцы сносят ещё городские заставы и помещения таможенных сборов, чтобы продовольствие беспрепятственно и по сниженным ценам поступало в оголодавший Париж.