Ещё основательней, чем короля, конец Бастилии потрясает провинцию. Провинция буквально встает на дыбы. Крестьяне в коротких куртках и деревянных сабо больше не хотят угождать господам, гнуть на них спину и платить королю. Сборщикам пошлин и податей нечего делать. Крестьяне крушат их конторы. Им остается только бежать, и неизвестно, где настигло мсье Лостена послание мсье Бомарше и настигло ли оно его вообще.
Разгоряченные крестьяне, давно затаившие ненависть ко всем своим паразитам, врываются в замки, основательно грабят их, считая дворянское достояние своим достоянием, украденным у них дворянином, а затем поджигают, и замки прекрасно горят, превращаясь в символ народной свободы. С ещё большим азартом те же крестьяне грабят церкви и сжигают монастыри. Позвольте, разве французские крестьяне больше не веруют в Господа? Отчего же, в Господа они верят по-прежнему, то есть одни по привычке, другие от всей души. Тогда почему же они грабят и даже покушаются на жизнь служителей Господа? А потому, что они терпеть не могут этих разжиревших попов и монахов, которые сладко пьют и ещё слаже едят за их счет, тогда как они голодают. И французские монастыри, французские церкви во многих местах превращаются в обугленные остовы из почерневших камней, превратившись в ещё один символ ничего не прощающей, неумолимой и безрассудной народной свободы.
По дорогам Франции бегут сборщики пошлин и податей, бегут дворяне с женами и детьми, бегут попы и монахи без жен и детей и переполняют Париж отчаянием, мольбами и страхом. Их вопли беспрепятственно и в мгновение ока вливаются в уши депутатов Учредительного собрания. До этого дня сами депутаты большей частью стенали и досаждали королю своими мольбами, надо сказать, довольно неопределенного свойства. Разумеется, уже два месяца выступают с речами, которые точно падают в бездну. Они говорят, что необходимо принять конституцию. Они даже образуют комитет, который конституцию должен составить и представить на их рассмотрение, но ни комитет, ни депутаты не знают, какую конституцию они должны составлять, рассматривать и утверждать. Они говорят, что необходимо утвердить права человека и гражданина как преграду и гарантию от тирании и деспотизма, но какими должны быть эти права, утвердить ли заодно и обязанности, поскольку без обязанностей мертвы любые права, а главное, что уместней утвердить сначала, а что потом: конституцию или права человека и гражданина?
Спорят, но вяло и вдруг точно срываются с цепи. И как не сорваться? Бастилия пала. Мало того, усердные парижане уже понемногу разрушают её и тащат камни к себе, неизвестно зачем. Замки тоже горят. Горят церкви, монастыри. Долго ли до греха – доберутся до них, спросят, кто, что и зачем, да и сожгут вместе с Залом для малых забав. Страх охватывает и депутатов. Они вскакивают десятками со своих мест и рвутся на кафедру. Они кричат. Они не только произносят свои речи, но и зачитывают их по бумажке. Правда, не все они способны членораздельно записать свою речь, поскольку отчетливо не представляют себе, о чем хотят объявить миру и городу. Ведь в этой суматохе главное хоть что-то сказать. Заявить о себе. Ну, на случай, если явятся те и проведут поголовный опрос: мол, ты тут что и зачем? Как зачем?! Я пять раз говорил! А я шесть! И страсти разгораются до того, что депутаты воруют друг и друга листки и разражаются чужими речами.
Да и как не разгораться страстям? С юга и запада, с севера и востока из провинций поступают оглушительные вести о беспощадном крестьянском терроре и вопли о помощи. Конечно, необходимо и террор прекратить, и помочь, несчастным замкам, церквям и монастырям, в особенности себе: как-никак, не депутатов во все глаза смотрят их избиратели.
Страсти и разгораются, уже до пожара. Но в этом хаосе, тоже от страха, понемногу пробуждаются и умы. Говорить хорошо, да ведь надо же что-то и делать. А что? Войска не пошлешь, поскольку войск никаких не имеется, а это было бы лучшее средство. В таких случаях необходимо идти на уступки. Этого не понимает обреченный король, зато понимают депутаты Учредительного собрания.
К середине дня четвертого августа в буре страстей всё отчетливей раздается голос умов. Виконт де Ноай, добравшись до кафедры, рассуждает приблизительно так. Наши феодальные права, данные нам ещё первыми королями в награждение наших заслуг, не нравятся нашим крестьянам. Их можно понять. Так пусть выкупают эти права. Другими словами, пусть платят. Возможно, именно в этот самый момент до виконта доходит, что обнищавшие крестьяне не способны платить королю, тем более не способны заплатить своим господам, даже если у них возникнет такое желание. И он прибавляет: пусть барщину личную крепость получают бесплатно.
Ошеломленные депутаты некоторое время переваривают его предложение. Затем страсти накаляются до предела, но уже в другом направлении. Одно третье сословие сохраняет спокойствие: у этих депутатов не имеется ни крепостных крестьян, ни барщинного труда, ни иных привилегий. Бушуют дворяне и духовенство. Они уже понимают, что избиратели за ними следят и что подай они голос за сохранение тех или иных прав, чего доброго, сожгут их замок, их ферму, их монастырь.
Они снова рвутся на кафедру, опережая друг друга. Они наперебой жертвуют отечеству свои привилегии. Духовенство отказывается от десятины, этого главного источника его ожирения. Дворяне отказываются от прав на охоту, на рыбную ловлю, от права на голубятни и кроличьи садки, любимая охота французских дворян, как в Англии охота на лис, даже от права своих личных поместных судов, а третье сословие, тоже подхваченное волной, предлагает упразднить акцизы на соль.
Всё принимается, и принимается большинством голосов. Депутаты охвачены радостью. Это радость спасения. Уж теперь-то, там, перестанут грабить и жечь. И они назначают молебен. Они жаждут возблагодарить Господа, вероятно, за то, что они надоумились спасти свои жизни, избавившись от своих нетрудовых, но старинных доходов. Они расходятся в три часа ночи, как выразился кто-то из них, задевая звезды высоко поднятыми головами.
Решения публикуются. Пьер Огюстен довольно смеется. Возможно, в этот момент он ощущает себя отчасти пророком. Во всяком случае, ему трудно отрешиться от подозрения, что депутаты Учредительного собрания просто-напросто раскрыли «Женитьбу Фигаро», перечитали её сцену за сценой и последовательно выкорчевывали то зло, на которое он там указал. Пожалуй, можно считать, что это его новый триумф. Правда, к сожалению, уже никто не вспоминает о нем, никто не рукоплещет, никто не вызывает на сцену. Теперь только он один и знает об этом триумфе. Один и празднует в своем кабинете при зажженных свечах.
Депутатам, тем более Франции, конечно, не до него. Решения приняты, и как только слух о них достигает провинции, крестьяне останавливают работы на барских полях и прекращают все платежи. Им дела мало, что решения эти пока на бумаге и не имеют силы закона. Решения Учредительного собрания должны быть подписаны королем. Таков закон Французского королевства. Их и передают с поклонами королю. А король, по своему неразумию, откладывает их в долгий ящик. Он имеет право их не подписывать, и тогда любые решения Учредительного собрания останутся филькиной грамотой. Он так и делает, не понимая, что выбирает не самое удачное время.
Ах, он не подписывает! Славная ночь, ночь энтузиазма, как её теперь называют, не проходит даром для депутатов. Они возмущены. В своем наметившемся единстве они ощущают громадную силу. Они должны действовать. Они должны указать королю его настоящее место. Но как? Вновь на первое место выдвигается идея Декларации прав человека и гражданина. И в тот же миг рушится внезапно обретенное единство Учредительного собрания. Оказывается, что как-то само собой так получилось, что по правую руку от председателя сидят махровые монархисты, которые не желают давать французов никаких прав, кроме священного права работать на них и всюду платить: им арендную плату за землю и подати королю. По левую руку сидят те, кто ратует за все права, которые уже провозглашены, не без их помощи, Соединенными штатами. Середина колеблется. В середине считают, что какие-то права надо дать, но лучше бы сначала дать конституцию, чтобы не затесались противоречия и расхождения, которые могут привести к новым бунтам, с грабежом и пожаром.
По правде сказать, середина рассуждает разумно. Противоречий и расхождений в таких принципиально важных делах нельзя допускать. А страсти кипят. Уж очень хочется депутатам уесть короля, поскольку Декларация прав мыслится ими как заслон и гарантия от деспотизма. Конечно, они заблуждаются. От деспотизма не спасешься никакой декларацией, поскольку любая декларация – только слова. Спорят жестоко. Кафедра готова взорваться от пылких, большей частью неопределенных речей. Наконец находится депутат, который рассуждает приблизительно так. Декларация на то и декларация, чтобы – выдвигать общие принципы, так сказать, провозглашать идеал, а конституции даются для повседневного пользования, в конституции об идеалах можно и позабыть.
В сущности, это мысль гения. Вновь на первое место выходят умы. Работа кипит. Принимается статья за статьей. Упор делается на то, чтобы в каждой статье на первое место выдвигалась нация, а король стоял на втором. Всего две недели, после ночи энтузиазма, уходит на новые споры, препирательства и уточнения. Двадцать шестого августа 1789 года Учредительное собрание наконец принимает французскую Декларацию прав человека и гражданина, между прочим, как образец для всех других наций, которым приспичит совершить у себя революцию.
Вновь ликует Пьер Огюстен Карон де Бомарше. Имеет полное право. И на этот раз только в стенах своего кабинета, возможно, снова при зажженных свечах. В его глазах эта декларация прав человека и гражданина не что иное, как переписанный и перефразированный монолог Фигаро из пятого действия, которому так неистово рукоплескала парижская публика сто спектаклей подряд.
В самом деле, он пробегает вступительную статью. О чем она говорит? Говорит она как раз о том, что единственной причиной всех общественных бедствий и разложения правительств, читай: Альмавивы, является забвение естественных, неотчуждаемых и священных прав человека и гражданина, почти так, как в его комедии слу