Плюнув на довольного жизнь аббата, женщины сбрасывают в кучи разную рухлядь и готовятся Ратушу к чертовой матери сжечь, в чем имеется смысл, поскольку администрация палец о палец не ударила для того, чтобы накормить голодающий город. И вновь в эту критическую минуту кто-то кричит, что надо идти на Версаль. Плюют и на Ратушу, как на аббата, и громадной толпой, тысяч в десять, устремляются на Версаль, пока ещё не представляя себе, идут они к королю или к депутатам Учредительного собрания.
Тут приходит в себя Лафайет. Он появляется возле Ратуши на белом коне. Ждет указаний. Указаний не поступает, поскольку администрация только ещё собирается и ничего не может понять. Лафайет, всё на белом коне, на всякий случай велит трубить сбор. Трубы ревут, барабаны гремят. Национальные гвардейцы, в синих мундирах и с ружьями, сбегаются на Гревскую площадь.
И вот любопытно спросить: где в это утро Пьер Огюстен? Ведь и он тоже национальный гвардеец. Да ещё не простой. Ему понадобилось много усилий, чтобы с него было снято позорящее обвинение в принадлежности к паразитам. Он принят. Он этим гордится. Может ли он не явиться на зов? Может ли не последовать за своим батальоном? Разумеется, ему пятьдесят восьмой год, многовато для долгого марша в Версаль, однако физически он всё ещё очень силен, а энергии у него по-прежнему хоть отбавляй. В общем, трудно представить, чтобы в такой важный день он преспокойно дома сидел, наглядно показывая крутым на расправу ребятам из батальона, что он паразит, то есть аристократ, которому пора на фонарь.
Национальные гвардейцы строятся. Лафайет пытается преградить путь толпе вооруженной рукой. Ему это не удается, поскольку ни у кого из его добровольных солдат не поднимается рука на явно взбесившихся женщин. Больше того, какой-то молодой человек хватает его белого коня под уздцы и кричит:
– Мой генерал! Король обманывает нас всех, вас в том числе! Нужно его низложить! Королем надо провозгласить его сына, а регентом будете вы! Тогда всё пойдет хорошо! Так вперед же, мой генерал!
Лафайет остается на месте. Он всего лишь случайный герой, отличившийся на американской войне, где мало кто умел воевать. Он не герой по натуре. Тем более он не диктатор, способный на повороте истории взять на себя ответственность власти. Он ждет приказаний из Ратуши. В Ратуше заседают. Только в пять часов вечера из Ратуши приходит приказ следовать за толпой, но не вмешиваться в события.
Лафайет командует. Национальная гвардия тремя колоннами идет на Версаль. Идут шесть часов. Начинается дождь. Превращается в ливень. Озлобленные женщины накрывают головы юбками и продолжают идти, голодные, в дырявых ботинках. Мундиры гвардейцев промокают насквозь. У въезда в Версаль Лафайет останавливает толпу. Там, вдоль решетки, правильным строем ждут швейцарцы и фландрский полк. Они могут стрелять. Надо выбрать делегацию и направить в Учредительное собрание. Спорят, но все-таки выбирают.
Среди депутатов волнение. Кое-кто во главе с Мирабо ломает голову, как бы спасти короля. Большинство решает использовать ситуацию, чтобы потребовать от короля подписи под всеми постановлениями и прежде всего под Декларацией прав человека и гражданина. Никто не думает, как же все-таки обеспечить хлебом Париж.
Измокшие, грязные, усталые женщины врываются в Зал для малых забав и требуют хлеба. Депутаты растеряны, поскольку они забыли о хлебе. Оправдываются тем, что вот, мол, идем к королю. Женщины тоже желают идти. Выбирают из толпы двенадцать представительниц почище и помоложе. Идут. Передними открывают на минуту решетку. Они проходят блестящими залами и видят своими глазами, как здесь живут, что им не прибавляет смирения. Их допускают, но только пять человек. Молоденькая девчонка, очень красивая, при виде короля падает в обморок, Король любезно поддерживает её и о своей любезности мило вставляет, что такая красавица стоит её. Требования предъявляются. Он с легким сердцем обещает всё, что угодно: в Париж завтра же пошлют хлеб, если он только где-нибудь есть, ибо хлеб необходим так же, как воздух. Угрожает за что-то мельникам: мельники должны молоть, пока выдерживают их жернова, иначе им плохо придется. Будет сделано всё, что ещё можно исправить.
Депутатки очарованы. Они выходят к толпе и объявляют приятную новость. Новость встречают возмущенными криками. Это всего лишь слова. Разве можно им верить. А эта подлая девка вне себя, что к ней прикоснулся король. У неё дома нет голодных детей. На фонарь эту глупую стерву. Тотчас из подвязок изготавливается веревка. Несчастной девчонке набрасывают на шею петлю. В последний миг двое королевских солдат выхватывают её из рук палачей и спасают ей жизнь.
Толпа не расходится. Прячутся под навесами, в нишах, под арками глубоких ворот. Национальные гвардейцы разводят костры. Ближе к полуночи Лафайет проходит в кабинет короля. Придворные шепчутся у него за спиной:
– А вот явился и Кромвель…
Лафайет слышит, отвечает через плечо:
– Кромвель не пришел бы один.
В самом деле – не Кромвель. Он вежливо объясняет королю положение дел и удаляется, чтобы проверить посты, будто бы сделал важное дело. Король выслушивает его, ложится в постель и спит крепким сном. Вот и всё.
На рассвете толпа, проведшая ночь под дождем, без крошки хлеба во рту, бросается во дворец. Королевские солдаты дают по ней залп, видимо, выше голов. В толпе ни убитых, ни раненых нет, а это хуже всего. Вместо страха и паники выстрелы приводят в ярость никем и ничем не управляемую толпу. Из рядов выхватывают солдата, забивают, затаптывают его, отрезают голову и водружают на пику. С этим знаменем народного гнева врываются во дворец. Истошно кричат:
– Бей охрану! Смерть королеве! Долой австриячку! Мы хотим её сердце! Мы поджарим печенку, мы сделаем кокарды из её кишок!
Кому-то удается прорваться во дворец. Кто-то ведет разъяренных женщин прямо к покоям королевы. Два солдата охраны убиты на месте. Третьему удается бежать. Двери заперты изнутри. Двери начинают ломать. Королева, схватив в охапку детей, в одной сорочке и босиком бежит к спальне, где богатырским сном дрыхнет король. Двери заперты. Она ломится в них. Её боятся впустить. Узнают её голос. Впускают. Она в истерике, но спасена.
Толпа ревет под окном. Толпа желает видеть своего короля и проклятую австриячку. Король и королева вынуждены стоять на балконе, слушать проклятия, вопли и громовый клич:
– В Париж! В Париж короля!
И король вынужден покориться разъяренной толпе. И его колымага, запряженная шестерней, тащится по размокшей дороге в Париж. Солнце светит. Ликует толпа. Национальные гвардейцы конвоируют короля. Впереди Лафайет на белом коне. Может быть, где-то возле него бодро шагает национальный гвардеец Пьер Огюстен Карон де Бомарше.
Короля доставляют в Париж и поселяют в старинном запущенном дворце Тюильри. Отныне он пленник Парижа. А по правде сказать, он уже не король.
Глава седьмая«Преступная мать»
Неизвестно, шагает ли Пьер Огюстен под дождем, облаченный в синий мундир, по дороге в Версаль. В общем-то, должен, прямо-таки обязан шагать. Ведь он национальный гвардеец, солдат революции и этим званием гордится до чрезвычайности. В той же степени неизвестно, стоит ли он, как национальный гвардеец, в синем оцеплении, которым генерал Лафайет немедленно окружает королевский дворец, обеспечивая своими действиями уже мифическую неприкосновенность особы короля и королевской семьи. Неизвестно и то, является ли он в составе депутатов от ратуши приветствовать короля в его новом пристанище. Новая власть извиняется за причиненные ему неудобства. Её представители вежливо вопрошают:
– Как благоволит Ваше величество расположиться на жительство?
Король бурчит довольно невежливо:
– Пусть каждый располагается, как сумеет. Мне достаточно хорошо.
Может быть, шагает, стоит и является, а может быть, не шагает, не является и не стоит. Это не так уж и важно. Каждая подробность движения на Версаль, пленения короля и его водворения в Тюильри под охрану национальных гвардейцев передается тысячеустой молвой и на все лады обсуждается тысячи раз. Он в курсе событий, и пока что они не вызывают у него больших опасений. Обычная веселость не оставляет его. Он позволяет себе пошутить:
«Сейчас у нас крепости вместо дворцов, а пушки служат оркестром. Улицы нам заменяют альковы: там, где слышались томные вздохи, громко прославляют свободу. “Жить свободными или умереть” звучит вместо “я тебя обожаю”.Такие-то у нас забавы и игры. Любезные Афины превратились в суровую Спарту. Но поскольку любезность наше врожденное качество, мир, вернувшись, вернет нам наш истинный характер, только на несколько более мужественный лад. Наше веселье снова возьмет верх…»
Он прав: веселье вернется к французам. Он ошибается только в том, что оно скоро вернется. К несчастью для него самого.
Впрочем, в те дни ошибаются все. Никто не предвидит новых бурных событий. Суровая Спарта выглядит спокойной и мирной. Вслед за королем Учредительное собрание переезжает в Париж и занимает апартаменты архиепископа, к тому времени покинувшего страну и свою паству на произвол немилосердной судьбы. Заседания возобновляются. Сиейс молчит и рычит Мирабо. Власть теперь там, и все ждут, какой окажется эта новая власть.
Король становится тем, кем всегда был: беспомощным и ненужным. Он с тем же равнодушием живет в Тюильри, с каким жил и в Версале. Обедает. Прогуливается по саду. Ничего не читает. Не видит бумаг, что ему нравится больше всего. Тоскует только о том, что нельзя поохотиться. Зато ему доставляют его слесарные инструменты. Взмах напильника, и к нему возвращается его обычное благодушие и безразличие ко всему, не только к власти и к Франции, но и к семье.
Пьер Огюстен видит в его лице престарелого Альмавиву: то же бессилие, та же жажда покоя, то же безразличие ко всему. Как и клубится давно в его новом замысле, вокруг него уже не завязать ни комедии, ни драмы, это второстепенный, обреченный на бездействие персонаж. А вокруг кого завязать? Вокруг Фигаро? Да и Фигаро ведь нынче не тот. Нынче он национальный гвардеец, солдат революции. Он стоит на посту. Он держит ружье. Но в кого же он станет стрелять? Как ни гляди, а мишени не видно.