Новый персонаж появляется неожиданно и вовсе не с той стороны, откуда ждет его Пьер Огюстен. Сначала как личность. Потом как новая власть.
Появление нового персонажа стремительно. Король в Тюильри, народ торжествует, а кризис не устранен. Кризис растет. Кризис углубляется, ширится. Кризис грозит катастрофой. Народ снова взбунтуется, если его не кормить, а как его накормить? Народ не работает, производство стоит, в казне ни гроша. Учредительному собранию нужны деньги, как они были нужны королю. Король их не нашел и вот торчит как перст в Тюильри. Какая участь ожидает Учредительное собрание, если и оно не найдет?
Учредительное собрание решается на гибельный шаг, лишь бы спастись на какое-то время. Оно выпустит бумажные деньги. Все французские финансисты изумлены, вместе с ними изумлен и Пьер Огюстен, один из крупнейших финансистов своего времени. Все министры короля были, разумеется, демагоги, лицемеры и жулики. Они втирали очки королю и стране своими фантастическими проектами, устраивали всевозможные займы, чтобы этими займами погасить проценты прежде сделанных займов и благодаря этому получить новые займы. Это был порочный круг, но не больше того. Министры короля не посягали на святая святых: они не посягали на золотую монету. В худшем случае они фальсифицировали её.
А что предлагают новые демагоги, лицемеры и жулики, составившие Учредительное собрание, чтобы доставить разоренной Франции благоденствие? Вместо золотой монеты они предлагают резаную бумагу. Что за этим последует, знает любой финансист. Знает и Пьер Огюстен. Знает кое-кто из начитанных депутатов Учредительного собрания. Деньги обесценятся. Инфляция окончательно подорвет экономи0ку и сметет любое правительство, будь то король, парламент или сам Господь Бог. Это закон.
Самоуверенным, но малограмотным депутатам, конечно, подсказывают, что бумажные деньги только в том случае станут деньгами, если они будут твердо, самым надежным и наинадежным образом обеспечены государством. А чем же может обеспечить бумажные деньги новое государство, во главе которого стоит Учредительное собрание? Ровным счетом ничем, поскольку Учредительное собрание не владеет ничем.
Следовательно, оно должно чем-то владеть, иначе оно бесславно погибнет, следом за королем. А чем оно может владеть? Как будто всем, ведь Франция всё ещё очень богата. Король чрезвычайно богат, не деньгами, конечно, но землями, лесами, дворцами и замками. Дворянство тоже богато, тоже не деньгами, но землями, лесами, дворцами и замками. А богаче всех духовенство, и деньгами, и землями, и лесами, и аббатствами, и монастырями. Ежегодный доход католической церкви во Франции оценивается в пятьсот миллионов парижских ливров. Земли, леса, замки, дворцы, аббатства, монастыри можно взять и продать. Вырученных денег хватит на всё и на всех, Кое-какая мелочишка ещё и останется. Проще всего взять, конечно, у церкви. В Европе это проделывали множество раз. В Германии, в Голландии, в Англии, в Швеции. Монастыри разорили, земли забрали, и ничего, живут хорошо. Прямо надо сказать, прекрасно живут.
А как взять? Только что с шумом и треском принята Декларация прав. Хорошая вещь. Учредительное собрание имеет полное право гордиться и в трубы трубить на весь мир. Только вот в Декларации объявлено строго-настрого, что частная собственность неприкосновенно. Не Учредительному же собранию теперь к ней прикасаться и конфисковывать имущество церкви, пусть и на благо отечества. Немыслимо. Всё равно, что самому себе плюнуть в лицо. Конечно, ещё станут плевать, но время для этого ещё не пришло.
Явным образом Учредительное собрание попадает в положение абсолютно безвыходное. По крайней мере для нормально мыслящего ума. Возможно, удовлетворительный выход может отыскать какой-нибудь иной, ненормально мыслящий ум. Депутаты оглядываются вокруг себя. Вопрошают друг друга молчаливыми взглядами. Может быть, ты? Или ты? Под этими взглядами каждый избранник народа стыдливо опускает глаза.
Само собой, среди тысячи двухсот народных избранников полным-полно самых разнообразных умов. Возьмите хоть Мирабо. Абсолютно безнравственный, абсолютно циничный, способный вывернуть наизнанку самую очевидную истину, если операция этого рода принесет ему ощутимый доход. Так ведь нет, молчит Мирабо, понятия не имеет, как эту только что провозглашенную истину о неприкосновенности частной собственности можно вывернуть наизнанку и что он будет за это иметь.
Что же говорить о других? Другие, не менее циничные и бессовестные, чем Мирабо, тоже угрюмо молчат. Сочинили, мол, Декларацию, так и расхлебывайте, без нас.
И вдруг десятого октября на трибуну архиепископского дворца, прихрамывая, но торжественно, важно, с абсолютно непроницаемым, спокойным лицом в фиолетовой шелковой рясе поднимается, кажется, ещё в первый раз, князь Шарль Морис Талейран-Перигор, епископ Отенский. В зале воцаряется гробовое молчание. Как же, личность чрезвычайно известная!
Конечно, все доподлинно знают, что это представитель одной из древнейших французских фамилий. Знают, что он с детства хром и потому вынужден был избрать карьеру священнослужителя, впрочем, вполне привычную для французской аристократии. Благодаря родственным связям возвышается быстро. Идет главным образом по части церковных финансов. Уже примеряет кардинальскую шапку. Это с одной стороны.
А с другой стороны, всем известно, что по части цинизма, распутства, бесстыдства и алчности он по меньшей мере на порядок превосходит самого Мирабо, а уж это, дорогие сограждане, высшая проба. Вместо того чтобы проводить свою жизнь в посте и молитве, как подобает служителю церкви, Шарль Морис мошенничает на бирже, прожигает драгоценное время, отведенное для подвигов духа, в пирах, в игорных домах и в постелях как самых знатных, так и самых грязных распутниц, между которыми не делает большого различия.
Главное, своего образа жизни он не скрывает. Он у всех на виду. Известно любому из депутатов, что на сегодняшний день он имеет дело сразу с двумя любовницами, причем обе каким-то образом запутываются в его финансовые дела, причем невозможно понять, сколько и у которой из них он берет и сколько и которой дает.
Многие депутаты до того недалеко ушли от него, что это нисколько не мешает ему состоять чуть ли не десятке комитетов Учредительного собрания разного профиля, в том числе в комитете, который ведает дипломатическими делами. Днем он трудится в них, а ночи проводит в игорных домах и притонах. В эти самые тревожные и опасные дни ему удается выманить у испанского посла взятку в сто тысяч американских долларов, а у своей любовницы графини Флао драгоценное ожерелье, которое он тут же закладывает за девяносто две тысячи ливров в ломбард. Он этого не скрывает. Об этом кричат все газеты. Вовсе не злые языки говорят, что теперь он взошел на трибуну, только что встав из-за карточного стола.
О чем же он говорит? А говорит он о том, что церковные имущества никак не подходят под Декларацию прав. Церковь тысячи лет лицемерно оправдывает свои неслыханные богатства тем довольно призрачным обстоятельством, что эти богатства не принадлежат никому лично из служителей церкви, что это их общее достояние. Указав на этот общеизвестный факт, князь Талейран делает неожиданный, для церкви прямо-таки убийственный вывод: следовательно, имущества церкви нельзя признать частной собственностью. В таком случае, чья эта собственность? Это общая собственность, собственность нации. И, не моргнув глазом, не имея на это никаких полномочий, бессовестный князь от имени церкви передает эту собственность нации, то есть Учредительному собранию.
Нечего говорить, что во дворце архиепископа происходит столпотворение. Нации в лице Учредительного собрания преподносится бесценный подарок, и нация в лице Учредительного собрания с благодарностью принимает его. Талейрана приветствуют восторженными речами. Его значение возрастает неизмеримо. Он попадает в число самых известных, самых авторитетных законодателей.
Церковные земли тотчас объявляются достоянием нации, а заодно к национальному достоянию причисляются и аббатства, и монастыри, и прочие церковные здания. Всё это имущество должно быть в кратчайшие сроки продано с молотка. Для удобства покупки земля идет небольшими участками, чтобы их могли приобрести состоятельные крестьяне.
Открывается золотая жила, способная обеспечить всё, что угодно. Под неё выпускаются бумажные деньги на четыреста миллионов парижских ливров, и жила действительно настолько богата, что первые недели и месяцы ассигнации ходят наравне с золотыми монетами.
Правда, недолго. Очень скоро народные избранники начинают соображать, что жила-то действительно золотая и что не грех вырвать из этой жилы солидный кусок в свою частную, натурально, священную и неприкосновенную собственность. Принимается чрезвычайно дружно закон, что отныне национальные имущества не могут дробиться и могут продаваться только как единое целое, принадлежавшее прежним владельцам. Вакханалия обогащения открывается страшная. Взятки берутся, взятки даются. Реальная стоимость всех этих аббатств занижается во много раз. Их за бесценок расхватывают депутаты, биржевики, спекулянты. На эти безобразия откликается финансовый рынок. Курс ассигнаций стремительно падает. Инфляция захлестывает страну, а депутаты трещат о неприкосновенности собственности и Декларации прав.
По-русски говорят: лиха беда начало. Беспардонность и цинизм Талейрана точно выпускают наружу прежде затаенную беспардонность и цинизм депутатов. Законы так и сыплются на изумленную нацию, один бесстыдней и безобразней другого.
Уже двадцать первого октября принимается декрет о военном положении во время народных волнений. Национальной гвардии предписывается применять оружие против толпы и отбирать всюду те сочинения, которые могут показаться мятежными. Таким образом, с этого дня Пьер Огюстен обязан стрелять из своего ружья во всех этих сапожников и рыбных торговок и собственными руками истреблять возмутительные листки, точно так, как в течение тридцати лет то же самое с его сочинениями проделывала королевская стража. А Декларация как же? А также. Декларация Декларацией, а ты истребляй и стреляй. Поистине, такого лицемерия, такого отъявленного цинизма он не встречал и при короле, а ведь и тогда этого добра было хоть отбавляй.