В пять часов раздается громовый стук. Ему предъявляют ордер на арест и опечатывают его дом. Его везут в мэрию и оставляют стоять в коридоре в ожидании неизвестно кого и неизвестно чего. В этой неизвестности он стоит на ногах с семи часов утра до четырех часов вечера. Только спустя девять часов его доставляют в Наблюдательный комитет и приступают к допросу. Допрос загадочный, почти фантастический. Его спрашивают, но ничего не записывают. Бывший судья, он делает по этому поводу замечание. Ему отвечают, что вовсе это и не допрос, а общая предварительная беседа, а формальности будут соблюдаться тогда, когда с его имущества снимут печати. Он интересуется снова, на каком же основании его в таком случае задержали. Ну, в таких комитетах за ответом в карман не лезут. Ему разъясняют, что в Пале-Рояле выкрикивали его имя, именовали предателем, который отказывается поставить во Францию шестьдесят тысяч ружей, тогда как за ружья ему уже заплатили. Кроме того, на него поступали доносы.
– Назовите доносчиков или я назову вам их сам.
– Что ж, извольте, это член муниципалитета мсье Кольмар, мсье Ларше и другие.
– Ларше? В таком случае можете не продолжать! Пошлите за моим портфелем, который я просил опечатать отдельно, и вы убедитесь, что всё это черные козни этих людей.
– Завтра снимут печати, тогда и увидим. А пока что вы проведете ночь в Аббатстве.
Его отвозят в Аббатство, где он в самом деле проводит ночь. И вот что поразительно: его помещают на эту ночь в камеру, где теснится десяток несчастных, ожидающих казни.
Около полудня двадцать четвертого августа за ним приходят, привозят домой, чтобы в его присутствии снять печати. Снимают всю ночь, до девяти утра. Снова отвозят в мэрию, в тот же темный коридор и так же оставляют стоять на ногах, не обращая внимания на его возраст. В три часа вновь вызывают в Наблюдательный комитет. Говорят:
– Нам доложили результаты проверки ваших бумаг. Вы достойны только похвал. Но вы говорили о документах по делу о ружьях, в злонамеренной задержке которых вы обвиняетесь.
– Я горю нетерпением представить их вам.
Открывает портфель. Представляет один за другим. Доходит до половины, когда председатель останавливает его, обращаясь к собратьям по комитету:
– Он чист! Он чист! Вам не кажется, что это так?
Им кажется. Ему говорят:
– Хорошо, этого вполне достаточно. Тут кроется нечто ужасное. Вам следует выдать лестное свидетельство о гражданской благонадежности, а также принести извинения за тревоги, в которых виновна обстановка наших дней.
Секретарь составляет свидетельство когда входит крохотный человечек, черноволосый с горбатым носом, чрезвычайно худой, с ужасным лицом, что-то шепчет на ухо председателю и быстро уходит.
– Кто это?
– Это Марат!
Дальше можно не объяснять. Ему все-таки объясняют:
– Мы не можем освободить вас. На вас поступил новый донос.
– Скажите, какой, и я немедленно дам разъяснения.
– Мы не можем этого сделать. Достаточно одного слова, одного знака кому-либо из ваших друзей, которые вас ожидают снаружи, чтобы свести на нет результаты расследования.
– Пусть велят уйти моим друзьям. Я добровольно подвергаю себя заключению в вашем кабинете, пока не окончат расследование. Я смогу помочь тому, чтобы провести его быстро. Скажите мне, о чем идет речь.
С него берут слово, что он не оставит кабинет и не станет ни с кем разговаривать. Он слово дает. Его огорошивают:
– Вы отправили пять сундуков с подозрительными бумагами одной гражданке, которая проживает в Марэ, по улице Сен-Луи, в доме номер пятнадцать. За ними пошли.
Его изумлению нет предела. Доносчики хотят затянуть это дело до беспредельности, поскольку по данному адресу не имеется никаких его сундуков. Он указывает адрес одного из друзей, у которого действительно хранится связка денежных документов, которые он спас, когда его предупредили о том, что его дом будет разграблен. Ещё один сундук с бумагами и старыми счетными книгами у него был украден в тот самый день. Он просит послать за бумагами.
За бумагами посылают. По данному доносчиком адресу не обнаруживают никаких сундуков. Ему выдают свидетельство о его невиновности. Чиновники делают перерыв на обед. Его оставляют в кабинете под охраной одного из них, до тех пока ищут проклятый сундук.
Тут врывается человек в трехцветном шарфе и кричит, что у него в руках доказательство измены этого человека, его чудовищного намерения передать шестьдесят тысяч ружей врагам отечества! Мсье Кольмар, сообщник мошенников, которые пытаются околпачить его, к тому же автор доноса.
Выясняется тут же, что доносчик даже не разбирается в деле, по которому прибыл свидетельствовать. Пьер Огюстен без труда разоблачает его. Ему отвечают бранью, что не опасно, и грозят оставить без головы, что по тем временам опасно до чрезвычайности, поскольку гильотину уже вывозят на площадь и головы начинают лететь как снопы. Пьер Огюстен сохраняет достоинство:
– Пусть так, лишь бы моим судьей были не вы.
Новый акт на этом кончается. Все уходят из кабинета. Он остается один, точно нарочно, чтобы он поразмыслил над превратностями судьбы. Он размышляет. Превратности, можно сказать, невероятные. Ему предъявляют обвинение в измене в пользу монархии, тогда как никто из его обвинителей не сделал столько для её низвержения, сколько он, ни в прошлом, ни в настоящем. Больше того, его обвиняют именно те, кто задерживает ружья в Голландии и тем способствует поражению Франции и возвращению короля. Чудные дела твои, Господи! Только и можно сказать.
Спускается ночь. Чиновник, оставленный его сторожить, отправляется спать. Извиняется, что не имеет права оставлять его одного в кабинете, выставляет в коридор и замыкает кабинет на замок. Ему предстоит провести всю ночь на ногах. На счастье, его замечает старый служитель и бросает на пол матрас. Он ложится и засыпает, несмотря ни на что.
Проходит тридцать два часа в неизвестности. Комитет заседает. Положение Франции ухудшается с часу на час. Оккупанты движутся почти беспрепятственно. Новые власти мечутся, не зная, что предпринять. Ему дают двух жандармов и отпускают домой. Он принимает ванну, обедает и ждет, неизвестно чего. На другой день приходит приказ: отправить в Аббатство, содержать под секретом и не позволять сообщаться с кем-либо вне тюрьмы.
Не успевает он расположиться в одной из переполненных келий и познакомиться с арестантами, как его вызывают по письменному разрешению муниципалитета. В каморке привратника его ждет Ларше, как видно, в качестве доказательства, что с министрами и мошенниками муниципалитет заодно. Предложения повторяются, даже с некоторой надбавкой. Стоит принять их, как его выпустят и выправят свидетельство о его полнейшей благонадежности. Он так изумлен этой откровенной спекуляции на правосудии, что некоторое время молчит. Отвечает веско и холодно:
– Я не веду дел в тюрьме. Убирайтесь вон и передайте это министрам, которые вас послали и знают не хуже меня, что я не получал ни одного су из восьмисот тысяч, о которых мне постоянно твердят.
Ларше исчезает. Пьер Огюстен передает разговор товарищам по несчастью и обнаруживает, что столь наглая торговля жизнью и справедливостью удивляет его одного. Все они уже прошли через это. Один из них говорит:
– Враги взяли Лонгви. Если им удастся войти в Верден, народ будет охвачен ужасом. Этим воспользуются, чтобы покончить с нами. Ему приходится согласиться, что это похоже на правду.
Он не сдается. Пишет объяснение в Наблюдательный комитет, но не успевает отправить его. Около пяти часов вечера двадцать девятого августа его вновь вызывают в каморку привратника. На этот раз его ждет генеральный прокурор Манюэль в окружении нескольких подчиненных. Он не сразу понимает, причем тут сам прокурор и несет ни весть что:
– Мы не знакомы, но у нас было столкновению по поводу уплаты налогов. Я не только исправно платил все налоги, но делал это также и за других, у кого не хватало средств. Неужто мое дело приняло такой серьезный характер, что сам прокурор-синдик Парижской коммуны, оторвавшись от общественных дел, явился сюда, чтобы заняться мной?
И получает невероятный ответ:
– Я не только не оторвался от общественных дел, но нахожусь здесь именно для того, чтобы ими заняться. Разве не первейший долг слуги общества прийти в тюрьму, чтобы вырвать из неё невинного человека? Ваш обвинитель обличен как мошенник! С него сорвана перевязь, которой он не достоин. Он исключен из Коммуны. Полагаю, что он даже в тюрьме. Вам предоставляется право преследовать его по суду. Мне бы хотелось, чтобы вы забыли наше публичное столкновение, и поэтому я испросил разрешение отлучиться на час, чтобы вызволить вас отсюда. Не оставайтесь здесь ни минутой дольше! Пьер Огюстен бросается на шею своему избавителю, не в силах произнести ни слова. Его сажают в фиакр и отвозят к министру Лебрену, который в последние десять дней не желал видеть его.
Здравомыслящему человеку ход событий понятен, как выеденное яйцо. Не понятен он только французским биографам. Сам прокурор! Явился! Вызволил! Не может этого быть! Тут что-то не так. Конечно, не так. Только у просвещенного европейца от таких ситуаций мозги набекрень. Для просвещенного европейца единственная причина всех необыкновенных событий кроется в женщине. И биографы пускаются на поиски женщины. Известно: кто ищет, тот всегда найдет. И находят. Вот как резонерствует по этому поводу один из новейших искателей кто с кем когда и почему:
«Относительно его освобождения долго – и как бы стыдливо – умалчивалось. Гюден, Ломени из дружеских чувств к наследникам Бомарше ограничивались беглыми намеками. Первым приоткрыл завесу Беттельгейм в своей биографии Бомарше, изданной в 1886 году. Год спустя Лентилак также подтвердил факты. Вслед за ними целая когорта биографов, уже без всяких околичностей, но не без осуждения, раскрыла всю подноготную: спасла Бомарше Нинон. Мы уже рассказывали, как Нинон, то есть Амалия Уре, то есть бывшая графиня де Ламарине, незадолго до революции стала его любовницей. Бомарше любил её до конца дней. И она также, по-видимому, долго была в него влюблена. Не дала ли она ему доказательств своего чувства, вытянув его из Аббатства, этого преддверия смерти? Ибо нужна была храбрость, отчаянная храбрость, чтобы действовать так, как действовала она. Отправившись к генеральному пр