И в самом деле, его стиль строг и ясен и сух, как деловая записка:
По своей сути это дело отчасти торговое, отчасти – административное, и если я с моей стороны внес в него большой патриотический вклад, а все, кто меня обвиняет, забыли о патриотизме и пошли на поводу у самых низменных интересов, это покажут факты…»
И так на протяжении почти двухсот печатных страниц большого формата. Простовато, конечно, немного горло дерет, и даже самые жаркие почитатели моего замечательного героя, не говоря уже о хулителях, в один голос твердят об упадке таланта, об угасании творческих сил и роняют несколько жалостных слов о неумолимом старении, о глухоте и ещё черт знает о чем, тогда как, напротив, он мудр и силен, как не бывал никогда.
Он ведь знает, что все эти пламенные революционеры и пылкие патриоты обрушат на него взвинченный до небес риторический треск, в котором не разберешь ничего, кроме праведного гнева и жажды поскорее отправить его под топор гильотины. Это безумие, которое охватило страну. Что можно противопоставить ему? Блеск остроумия? Шутки и смех? Или такой же патриотический бред, тем более искренний, что он сам патриот?
Поступить так – значит заранее проиграть. Его не услышат, его не поймут. Темным стихиям безумия можно противопоставить только ясный, холодный свет разума, неотразимую логику, обнаженный, призывающий к размышлению факт. Думайте, граждане, думайте – вот чего требует он от разгоряченной толпы, от Комитета общественного спасения, который всех неугодных отправляет под нож гильотины, как скот, от Дантона, который станет его главным и самым опасным судьей.
Он раскрывает свой во многих мытарствах спасенный портфель. Он извлекает из него официальные записки и письма, свои запросы и ответы министров, он спокойно повествует о своих бесплодных хождениях по кабинетам, о необходимости принимать предосторожности и скрываться, то от толпы, натравленной на него, то от удара кинжалом из-за угла. Страница за страницей. Этап за этапом. Факты и факты. Сотни и тысячи фактов. Читайте, граждане, думайте, граждане, не в пылу и в жару, а с холодным рассудком произносите свой приговор. Только так он может развеять ядовитые чары, только так он может победить разгул беспощадных стихий. Он должен их победить. У него другого выхода нет, поскольку другой-то выход – на гильотину.
И ещё это не всё. Главное в том, что не смиренным просителем, не жалким рабом, не перетрусившим изменником и заговорщиком, несущим повинную голову, которую меч всё равно сечет в те нетерпимые времена, намеревается он явиться перед общественным мнением, перед Комитетом общественного спасения и перед Дантоном, которые потрясают над ним окровавленным топором.
О, нет! Он является сильным и смелым, уверенным в своей правоте. Больше того, он осмеливается явиться неподкупным судьей. Судьей не только глубоко корыстных и потому неверных министров, которые ставили ему палки в колеса и намеревались его обобрать. В своих новых памфлетах он, как и в прежних, выступает непримиримым судьей той системы, которую создали и это общественное мнение, помутившееся в рассудке, и этот Комитет общественного спасения, который в качестве лекарства для целой страны признает только нож гильотины, и этот Дантон, который в пламенных речах обрушивается на всех тех, кто рискует не разделить его мнений. Он обличает:
«В этом деле национального значения только министры-монархисты выполнили свой долг, тогда как все препятствия исходили от народных министров. Утеснения, которые чинили мне первые, были детскими шалостями по сравнению с ужасами, которые творили последние…»
«Вот какие люди заправляют нашими делами, превратив правительство во вместилище личных счетов, клоаку интриг, сплетение глупостей, питомник корысти…»
А в самом конце шестого памфлета он разражается гневной филиппикой:
«О, моя отчизна, залитая слезами! О, горемычные французы! Что толку в том, что вы повергли в прах бастилии, если на их развалинах отплясывают теперь бандиты, убивая нас всех? Истинные друзья свободы! Знайте, что главные наши палачи – распущенность и анархия. Поднимите голос вместе со мной, потребуйте законов от депутатов, которые их нам обязаны дать, мы только для этого назвали их нашими представителями! Заключим мир с Европой. Разве не был самым прекрасным днем нашей славы тот, когда мы провозгласили мир всему миру? Укрепим порядок внутри страны. Сплотимся же наконец без споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши заповеди воплотятся в жизнь. И если народы увидят, что вы счастливы благодаря этим заповедям, это будет способствовать их распространению куда лучше, чем опустошения, убийства и войны. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве не кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди нас хоть один, которому не приходится лить слезы? Мир, законы, конституция! Без этих благ нет родины и, главное, нет свободы!
Французы! Горе нам, если мы решительно не возьмемся за это сейчас же. Мне шестьдесят лет. Я знаю людей на опыте. Уйдя от дел, я доказал всем, что не лелею честолюбивых замыслов. Ни один человек на нашем континенте не сделал больше меня для освобождения Америки. Судите сами, как дорога была мне свобода Франции! Я позволил высказаться всем. Я всё объяснил. Больше я не скажу ни слова. Но если вы ещё колеблетесь, не решаясь избрать великодушную позицию, я с болью говорю вам, французы: недолго нам осталось быть свободными. Первая нация мира станет, закованная в железы, позором, гнусным срамом нашего века, пугалом наций!..»
И замечательно это послание к нации:
«Ваш согражданин, по-прежнему гонимый, Карон Бомарше».
«Вечно гонимый» – мог бы с полным правом сказать.
Он не успевает закончить, когда младший Гюден привозит залог. Английский механизм, получивший удовлетворение своей несгибаемой алчности, выпускает его на свободу. Он готов мчаться в Париж, однако обстоятельства вновь задерживают его. Двадцать первого января 1793 год Конвент незначительным, но все-таки большинством голосом приговаривает короля Людовика ХV1 и королеву Марию-Антуанетту к смертной казни и бросает их под топор гильотины. Вся монархическая Европа приходит в негодование. Конституционная Англия тоже. Французского короля англичанам не жаль. Но английские механизмы видят в этой казни отличный предлог, чтобы в лице Франции раздавить своего конкурента, захватить французские колонии в Америке и утвердить свое господство на мировых рынках, ибо иные страсти не ведомы им.
У Пьера Огюстена езде есть свои люди. Имеются они и в английском правительстве. За несколько дней он узнает, что не позднее, чем первое февраля, Англия и Голландия объявятся войну преступным французам, посмевшим, да ещё большинством голосов, казнить своего короля, точно сами они, не так уж давно и тоже большинством голосов, не казнили своего короля. Поистине, деньги не пахнут.
Для него это катастрофа, чуть ли не страшнее суда, на который он торопится явиться в Париж. С началом войны его ружья наверняка конфискуют. Они попадут в руки тех, кто со дня на день обрушит на бедную, одинокую Францию всю свою военную мощь, а во Франции и без того не хватает оружия!
Любой другой на его месте растерялся и впал бы в отчаяние. Ведь положение безвыходное, со всей очевидностью. Разве возможно найти из него спасительный выход? Конечно, возможно, когда за дело берется Пьер Огюстен Карон де Бомарше, в море коммерции и финансов старый пловец. В последнюю минуту он по всем правилам продает партию своих ружей своему бестрепетному английскому механизму, который ни под каким видом не выпустит добычи из рук. Оформляется купчая. В купчую вносится пункт, который гласит, что продавец, именуемый французским подданным Пьером Огюстеном Кароном де Бомарше, имеет право в течение двух месяцев со дня оформления сделки выкупить эти ружья обратно. Каков трюк?!
С неизменным портфелем, купчей в кармане он мчится в Париж и отдает себя в руки закона. Свои «Шесть этапов» он представляет друзьям и умоляет издать их как можно скорей. Друзья обливаются холодным потом от ужаса. Оправдание оправданием, это они понимают, но для чего эти гневные обличения и восторженные обращения к нации? К нации, которая вся настроена против него?
У него находятся силы, чтобы прощающе улыбнуться:
– Что за чудовищная свобода, друзья мои, ждала бы нас, отвратительней рабства, если бы человек безупречный был бы вынужден опускать глаза перед могущественными преступниками единственно оттого, что они могут его одолеть? Как? Неужто нам доведется испытать на себе все злоупотребления древних республик при самом зарождении нашей? Да пусть погибнет всё мое добро! Пусть погибну я сам, но я не стану ползать на брюхе перед наглостью деспотизма! Только тогда свободна воистину нация, когда подчиняется законам!
Он завершает памфлеты и отдает их в печать. Его опыт подсказывает ему, что этого мало. Он умелыми и точно рассчитанными речами привлекает на свою сторону несколько очень влиятельных лиц. Он обращается к мяснику Сантеру, которому нынче подчиняется Национальная гвардия:
«Я явился положить голову на плаху, если не докажу, что я – великий гражданин. Спасите меня от грабежа и от кинжала. Я ещё смогу принести пользу отечеству…»
Такая отчаянная храбрость и прямота нравится простым, здравомыслящим людям. К тому же в его квартале по-прежнему искренне уважают того, кто приходит на помощь по первому зову и даже без зова. Личное обращение столь уважаемого гражданина льстит вчерашнему мяснику, и отвечает с обратной почтой:
«Я всегда знал вас как человека, который желает сделать добро беднякам. Поэтому я полагаю, что Вам нечего бояться ни грабежа, ни кинжала. Однако правда – одна. Необходимо просветить тех, кого мы считаем обманутыми. Я думаю, что для народа недурно было бы повесить афишу…»
Он так и делает. Афиша висит. Мемуар отпечатан и распространяется среди действительно обманутых граждан. Арест с его имущества снят. Лекуантр вынужден публично признаться с трибуны конвента, что его ввели в заблуждение. Конвент соглашается выслушать гражданина, обвиненного в измене и заговоре и тем самым обреченного гильотине. Такого решения не удавалось добиться ещё никому. Пьер Огюстен смело предстает перед Комитетом общественного спасения, неумолимым и непреклонным, в котором председательствует Дантон. Он раскрывает портфель. Он извлекает один документ за другим. Он читает их с пафосом обвинителя. В этом деле он прокурор, а великому Дантону приходится стать его адвокатом. И Комитет общественного спасения выносит оправдательный приговор, чуть ли не единственный за всё время своей ужасающей деятельности. В довершение своего несравненного великодушия непримиримые судьи выдают оправданному коммерсанту и патриоту охранную грамоту, в которой он признается верным и безупречным сыном отече