И это бы ещё ничего. Неожиданно такая же опасность грозит ему от Республики. Нетрудно понять, что он не может отправлять регулярно отчеты в Париж. Комитет общественного спасения расценивает его молчание, а главное, отсутствие обещанных ружей, в очередной раз, как измену. Его вновь зачисляют в ряды эмигрантов. Его имущество конфискуют. Его дочь, жену и сестру арестовывают, как ни странно, в одно время с Гезманом де Тюрном и в один день с ним выносят смертный приговор. Гезман де Тюрн погибает на гильотине. Ещё день – и Пьер Огюстен потеряет семью, примерная благодарность за его услуги отечеству.
По счастью, между этими днями есть ещё ночь. Ночью происходит переворот. Робеспьер и Сен-Жюст кончают на гильотине. Семья спасена. Арест с имущества снят. Умудренная опытом тюремного заточения и смертного приговора, Мари Луиз демонстративно разводится с ним и тем спасает дочь, себя и остатки имущества, которое не успели расхитить.
Пьер Огюстен пытается использовать в своих целях и переворот Девятого термидора. Во Франции окончен террор, по крайней мере официально. Распространение терроризма уже не угрожает Европе. И вот он от имени новой Франции вступает в переговоры с голландским правительством о заключении мира, используя то обстоятельство, что Голландия так и не успела втянуться в войну и что республиканская армия продолжает стоять непосредственно у её рубежей. В сущности, он выдающийся дипломат, не использованный ни королем, ни Республикой. Переговоры успешно продвигаются в заданном направлении. Ему остается склонить Голландию к миру. Наступает момент, когда ему необходимо получить полномочия из Парижа.
Вероятно, ему удалось бы и это, но тут на трибуну Конвента взбирается заскучавший Лоран Лекуантр. Он изумлен. Граждане, как можно терпеть, что на свободе и с мандатом комиссара Республики разгуливает пособник Робеспьера, казенного за его преступления перед отечеством, прикарманивший себе народные денежки, с которыми удрал за границу и как ни в чем не бывало проживает в Голландии?! Ну, такого преступления никакие граждане не в силах терпеть. Пьера Огюстена Карона де Бомарше дорогое отечество вновь объявляет изменником и эмигрантом. Правительство Голландии, натурально, не может вести переговоры с этим прохвостом и жуликом. Они обрываются, уже готовые стать лучшим его достижением на дипломатическом поприще.
Он перебирается в Гамбург, из опасения, что в Голландии его арестуют и выдадут дорогому отечеству. Гамбург битком набит эмигрантами. Они третируют, они презирают его, они не допускают его в свое непримиримое общество, да он, по правде сказать, и не стремится в него. Он остается абсолютно один и без денег, поскольку все его источники иссякают. Он снимает тесную каморку в бедном квартале. Ему приходится сидеть на хлебе и воде, отчего он быстро толстеет, привыкнув в прежние годы к более изысканным и питательным блюдам.
Он сломлен? Ничуть! Хотя есть отчего. Однажды он пишет Мари Луиз, более рассуждая сам с собой, чем с ней:
«Подчас я задаю себе вопрос, уж не сошел ли я с ума? Однако обнаруживаю последовательность, здравость моих суждений, которыми я пытаюсь, как это ни трудно, парировать все удары, и убеждаюсь, что я отнюдь не безумен. Но куда тебе писать? На какое имя? Где ты живешь? Как тебя зовут? Кто твои истинные друзья? Кого должен я считать своими друзьями? Ах, если бы не надежда спасти дочь, сама чудовищная гильотина показалась бы мне слаще, чем мое нынешнее ужасное положение!..»
В этом безысходном, безвыходном положении, когда ему нечего есть, когда он даже не знает новое имя жены, ему со всех сторон предлагают продать эти чертовы ружья, притом за хорошую цену. Первые – его старинные враги англичане. Ни под каким видом! Он продолжает сражаться. Если эти ружья не может получить Франция, отринувшая его, пусть их не получит никто.
Это невероятно трудно, в сущности невозможно, ведь время военное, ни одно правительство не может считаться с изгнанником, от которого отказалась собственная страна. Разумеется, и не считаются. И первыми не считаются наглые англичане. По приказу Уильяма Питта чужую собственность просто-напросто арестовывают в Тервере, перегружают на английские корабли и доставляют в Плимут. Это разбой, отчасти простительный в обстановке войны, но только по отношению к гражданину враждебной державы. Только получив эти ружья, изумленный Питт протирает глаза: они принадлежат вовсе не гражданину враждебной державы, а гражданину Соединенных Штатов Америки, которые, как на зло, не воюют ни против Франции, ни против Англии. С американцами все-таки не хочется ссориться, и Питт в тупике.
Пьер Огюстен блестяще использует его незавидное положение. Он пишет лично облапошенному премьеру и возмущается тем, что он посмел арестовать ружья, которые не принадлежат и не могут принадлежать англичанам. Он поднимает на ноги своих английских друзей и тайных агентов, которых он достаточно навербовал за истекшие двадцать лет. Теперь сами англичане борются за его ружья против собственного премьера. Он пытается перетянуть на свою сторону американцев. Ведь они перед ним в долгу как в шелку. Американское правительство так и не расплатилось с ним за поставки оружия. До самого последнего времени он вел дела со своими американскими компаньонами. Он напоминает им о себе. Американцы не внемлют ему. Оскорбленный, озлобленный, он обращается к американскому народу с ядовитым посланием:
«Американцы! Я служил вам с неустанным рвением, в благодарность же не получил при жизни ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим кредитором. Поэтому я вынужден завещать вам в наследство свою дочь, чтобы вы дали ей в приданое то, что должны мне. Возможно, после моей смерти, вызванной несправедливостью других, против которой я уже не в силах бороться, моя дочь останется обездоленной, и, возможно, воля Провидения в том, чтобы, отложив ваш расчет со мной, обеспечить ей средства, коими она сможет воспользоваться, когда останется одна в полной нищете. Удочерите её, как достойную дочь Государства! Она будет привезена к вам своей матерью и моей вдовой, не менее несчастной. Отнеситесь же к ней как к дочери американского гражданина…»
В сущности, это было бы справедливо и обошлось бы американцам куда дешевле, чем те громадные средства, которые он потратил на них. Но он уже понимает, что американцы сдерут шкуру с кого угодно, как они дерут её с несчастных индейцев, но по своим долгам не заплатят ни цента. И вот он обещает, если Господь продлит его скорбные дни, сам явиться в Америку и вопрошает:
«Неужели понадобится, чтобы, оказавшись среди вас, я, ослабленный умом и телом и уже не способный отстаивать свои права, буду вынужден просить, держа оправдательные документы в руках, чтобы меня доставили на носилках ко входу в ваши национальные собрания и тут, протягивая тот самый колпак свободы, который я больше, чем кто-либо другой, помогал вам водрузить на голову, обратился к вам с мольбой: “Американцы! Подайте милостыню вашему другу, чьи услуги во всей их совокупности не заслужили иного вознаграждения, кроме обола Велизария”?..»
Как и следовало, американцы не дают ему и обола. В июне 1795 года ему все-таки приходится продать проклятые ружья английскому правительству, уже за бесценок. В сущности, эта продажа уже не наносит ущерба его возлюбленной Франции, поскольку после успешного штурма Тулона и укрепления позиций на Рейне эти ружья уже не имеют большого значения, а жалкие гроши, которые он выручают, позволяют ему кое-как дотянуть до конца эмиграции.
Он ещё пристальней следит за тем, что происходит во Франции. Его сердце наполняется радостью, когда он узнает о новых победах революционных солдат, плохо обученных и вооруженных, зато горящих патриотизмом и ненавистью к врагам. Их ведет в бой великая идея «мир хижинам, война дворца!», и они побеждают тех, кто их хижинам объявил войну. Возрождается его давняя мечта о торжестве Франции, надежда на то, что она наконец займет достойное, то есть первое, место в Европе, ради чего он отдал столько энергии и лучших лет своей жизни.
Его потрясает жестокость гражданской войны, которую интервенты поддерживают и разжигают на юге и западе. В этой, междоусобной войне обе стороны не знают пощады. Он не в силах с эти мириться. Когда до Гамбурга добирается весть о победе при Кибероне, он обращается к Комитету общественного спасения с громадным посланием и призывает его к милосердию:
«Граждане, члены нынешнего состава Комитета, благоволите ещё раз внять прямому обращению к вам гражданина, несправедливо изгнанного из отечества, но по-прежнему преданного ему и выступающего в защиту не своих собственных интересов, но тех, которые, по его разумению, в настоящее время являются вашими собственными и одновременно интересами нации.
Мне помнится, в дни моего отрочества, когда у дофина, отца Людовика ХV1, родился первый ребенок, меня взяли из коллежа, чтобы я мог увидеть, как празднуется это событие. Ночью, обегая иллюминированные улицы, я был поражен транспарантом, установленным на крыше тюрьмы, который энергично возглашал: “Даже во мраке”. Эти слова так пронзили меня, что, мне кажется, я их читаю сейчас. Народная радость проникла повсюду, вплоть до ужасных темниц. Я повторяю сегодня вам то, что гласил этот транспарант (рождение ребенка королевской крови в те времена было событием радостным), в связи с событием куда более значительным. Радость от замечательного триумфа наших солдат при Кибероне проникла в мое сердце на этом немецком чердаке, где я стенаю вот уже два года, прячась под чужим именем от всякого рода несправедливостей, которые изливаются на меня в родной стране. “Даже во мраке” может служить эпиграфом к моему положению.
И вот я, гражданин, страдающий во мраке, хочу поделиться с вами соображениями о последствиях этой Киберонской победы, имеющей решающее значение для установления мира, о котором мечтаем мы все.
Если вы, великодушные победители, не употребите во зло свой триумф и не превратите его в бойню, вы стяжаете уважение всех партий. Римляне бывали беспощадны к врагу