«Гражданин генерал! С чрезвычайным удовлетворением убедились мы в ревностном доказательстве вашей преданности свободе и Конституции 111 года. Вы можете рассчитывать на полное содействие с нашей стороны. С радостью принимаем мы ваше предложение прийти на помощь Республике. Это новое доказательство вашей искренней любви к отечеству. Не сомневайтесь, что мы используем его для спокойствия, счастья и славы Франции…»
Разумеется, врет.
Знает ли эту историю Пьер Огюстен? Человек он тертый. Осведомители у него имеются даже там, где их трудно предположить, в том числе при английском правительстве. Почему же им не быть при шатком и валком правительстве Директории? Тем более что он каким-то образом все-таки связан с вождями заговора против директоров и всей системы анархии, которая порождена демократией? Возможно. Но неизвестно.
Известно, что его всегда и во всех подробностях интересуют отношения с Соединенными Штатами, его детищем. Директория по своей бесшабашности запутывает эти отношения так, что они стремительно портятся и Соединенные Штаты того и гляди ввяжутся в войну против Франции, которой только и не хватает ещё одного неприятеля.
Пьер Огюстен спешит помочь, разумеется, Франции, а не правительству Директории. По счастью, в Гамбурге он мимоходом знакомится с Талейраном. Знакомство случайное, шапочное, но дает право обратиться прямо к нему. В конце июля он к нему обращается, почему-то стихами. Стихи корявые, слабые, поскольку со стихами у него всегда не лады.
Талейран только что дорвался до власти. Он министр иностранных дел. Он никому не позволит, кроме хозяина, ни помогать ему, ни советы давать. Он ни одной нити не выпускает из рук. Что называется, человек не умеет делиться. Тем более он не собирается делиться своей властью с не известным ему человеком. Кто такой это Пьер Огюстен Карон де Бомарше для Шарля Мориса де Талейрана? Кропатель комедий, глухой разжиревший старик, который пользуется слуховым аппаратом. Не больше того. И он отказывает старику наотрез.
Ну, как дипломат Пьер Огюстен по меньшей мере равен Шарлю Морису, а чувством собственного достоинства превосходит его в тысячи раз, поскольку Шарль Морис этого чувства абсолютно лишен. Пьер Огюстен требует объяснений. Шарль Морис уклоняется, но дает понять через своих подчиненных, что очевидное препятствие в его глухоте. Пьер Огюстен стремительно возражает:
«Посланник могущественной республики нисколько не нуждается в том, чтобы переговоры об её интересах велись шепотом. Секретность, необходимая королевским посредникам, недостойна её высокой дипломатии…»
Шарль Морис как раз за секретность, которая позволяет ему брать громадные взятки с любой из договаривающихся сторон. С американцев он взятки брал ещё во времена Учредительного собрания, и взятки немалые. Во времена эмиграции он спекулировал в Соединенных Штатах землей, нажил значительный капитал и уяснил, что этих вахлаков можно просто-напросто стричь как овец. Может ли он упустить такую возможность? Никогда и ни при каких обстоятельствах. И на этот раз Пьер Огюстен не получает никакого ответа.
Шарль Морис действительно ничего не знает о нем и допускает большую ошибку. У Пьера Огюстена связи везде, причем серьезные связи. Он пишет министру финансов и просит встречи с одним из директоров:
«Я, возможно, единственный француз, который ничего и ни у кого не просил при обоих режимах, а между тем в ряду своих важных заслуг я с гордостью числю и то, что более любого другого европейца способствовал освобождению Америки, её избавлению от английских угнетателей. Сейчас эти последние делают всё возможное, чтобы превратить Америку в нашего врага. Мои дела призывают меня туда. Я могу открыть им глаза на эти происки, поскольку, даже если американцы мне и не платят, то, во всяком случае, питают ко мне уважение, и Ребелю, всегда ко мне хорошо относившемуся, достаточно выслушать меня по этому делу в течение четверти часа, чтобы он захотел предоставить мне возможность послужить там моему отечеству. Я предлагаю свои услуги, которые не будут ничего стоить, ибо я не желаю ни должности, ни вознаграждения…»
Ни директору, ни министру финансов не до него. Теперь им известно, что заговор зреет и что их власть повисла на волоске. Им, пожалуй, и не до отношений с Америкой. Это очень скоро улавливает американская делегация, которая прибывает для переговоров в Париж. Она не испытывает доверия к Талейрану и предлагает Пьеру Огюстену стать посредником во время переговоров. Так неожиданно Шарлю Морису приходится вести переговоры с отвергнутым им стариком, который наставляет на него слуховой рожок.
Только теперь Шарль Морис убеждается, что перед ним достойный противник, способный положить его ан обе лопатки. А главное, из-за этого старика он теперь с американцев никакой взятки не может содрать, а такого рода потерь он никому не может простить. Он делает вид, что сохраняет полное равнодушие, что перед ним не противник, а так, ничтожный, несносный старик. И Бог бы с ним. Оставался бы при своем личном мнении. Но Шарль Морис, по своему обыкновению, делает подлость. Вечера он проводит в салонах, и там, между делом, небрежно, со свойственным ему остроумием высмеивает достойного человека за этот самый рожок, намекает очень прозрачно, что ни на что он не годен, что его легче легкого облапошить, что он чуть ли не выжил из остатков ума.
Пьеру Огюстену, кто с удовольствием, кто возмущенно, передают эти грязные сплетни. Он отвечает письмом:
«Вчера вечером я улыбнулся, когда до меня дошла высокая хвала, которую вы мне воздаете, утверждая, будто меня легче легкого обмануть. Быть обманутым теми, кому оказал услугу – от венценосцев до пастырей – значит быть жертвой, а не простофилей. Даже ради сохранения всего того, что отнято у меня неблагодарной низостью, я не согласился бы хоть раз вести себя иначе. Вот мое исповедание веры. Личные потери меня не слишком трогают, но урон, наносимый благоденствию и славе отечества, изнуряет все мои чувства. Когда мы совершаем ошибку, я по-детски злюсь и, пусть я даже ни на что не годен и меня никак не используют, это не мешает мне по ночам строить планы, как исправить глупости, содеянные нами днем. Вот почему мои друзья утверждают, что меня легче легкого обмануть, ведь в наши дни, как уверяют, всякий заботится только о себе самом. Какая безнадежность, будь это и в самом деле правдой по отношению ко всем! Но я убежден, твердо убежден в обратном. Когда желаете ознакомиться с моей лавчонкой простофили? Вы не останетесь недовольны – Вам будет чем поживиться для прошлого, настоящего и будущего, но будущее – единственное, что для нас существенно! Пока рассуждают о первом и втором – они уже далеко, очень далеко…»
Ну, Шарля Мориса никакими письмами не прошибешь. Он очень много служит себе и очень немного отечеству, а о будущем думает меньше всего.
Тем временем настоящее рвется на части. Бонапарт с готовностью поддерживает Барраса. Во-первых, Баррас вытащил его из забвения и бросил ему итальянскую армию. Во-вторых, для него лучше ничтожный Баррас, чем любой из ещё более ничтожных Бурбонов, поскольку при Баррасе он главнокомандующий и генерал, а при Бурбонах он станет ничем. Он отправляет в Париж Ожеро, и Баррас тотчас подчиняет этому генералу весь гарнизон, получая наконец в свои руки надежную военную силу. Следом за Ожеро Бонапарт направляет в помощь ему Бернадота и три миллиона франков, которые он награбил в Италии. На такие деньги можно подкупить половину депутатов любого парламента.
Люди Барраса и подкупают, так что заговорщики внезапно лишаются большинства. В их стане тоже раскол. Конституционные монархисты не могут договориться с чистыми монархистами. Пишегрю, который стоит за неограниченную монархию, видит себя в меньшинстве. Он боевой генерал и потому не теряется. Если невозможен мирный переворот, он готовит насильственный. Его люди арестуют Барраса и его двух – сторонников, а он станет во главе Директории, после чего всех, кто вздумает сопротивляться, задавит железной рукой.
И мог бы стать и задавить. Но опоздал. На одну ночь. Поздним вечером третьего сентября Баррас и ещё двое директоров объявляют себя самостоятельной Директорией, одним ударом отстранив от власти Карно и Бартелеми, вставших на сторону заговорщиков. Ожеро получает приказ занять своими войсками все подступы к Тюильри. Министр полиции закрывает все ворота Парижа, так что никто не может ни прийти на помощь, ни выехать из него. Командующему законодательной гвардией предлагают сложить оружие. Он отказывается и в пятом часу утра четвертого сентября посылает гонцов к Пишегрю и к председателям обеих палат.
Но заговорщики уже всё проиграли. Под натиском Ожеро законодательная гвардия складывает оружие. Пишегрю и Бартелеми арестованы. Карно удается бежать. Баррас бестрепетно приступает к арестам неугодных ему депутатов. Правда, аресты ведутся несколько странно. Баррас на всякий случай страхует себя, и многим удается бежать. Все-таки несколько десятков попадает в руки полиции. Натурально, никакого суда. Тишком загоняют их в глухие кареты и отправляют на сухую гильотину в Гвиану, где европейцы спустя год-другой гибнут от желтой лихорадки. Впрочем, кое-кому удается бежать и оттуда, кое-кому удается дождаться амнистии.
Заговор провалился. О конституционной монархии можно и нужно, по крайней мере на время, забыть. Пьер Огюстен на время и забывает. Никакого отчаяния. У него не опускаются руки. Он становится мудрым на старости лет. В политике выбирают не между хорошим и лучшим, а между возможным и невозможным. Он только пристальней смотрит и строже оценивает соотношение сил.
И что он видит? Он видит, что Франция, как и он, стоит перед выбором: либо безобразие, воровство и безвластие демократии, либо военная диктатура. Он выбирает военную диктатуру. Чуть ли не первым. К тому же отыскать диктатора очень легко. Им может быть только генерал Бонапарта, в Италии показавший себя отличным организатором, талантливым полководцем, самостоятельным и умным политиком.