раки, которые чуть ли не первому удается ему разглядеть, разгадать.
У всех на виду, разумеется, блистает отборными бриллиантами и бесшабашным весельем партия мадам дю Барри. Эта наглая шлюха по-прежнему держит в руках всю власть в королевстве, а вместе с ней и власть над людьми.
Вокруг наглой шлюхи сплошная стена, составленная из старых аристократов, людей далеко не бездарных, однако безнравственных и алчных до мозга костей. Они давно ухватили свои куски пирога и жаждут только сберечь, сохранить, удержать за собой то, что имеют, а для этого тщатся сохранить, сберечь, удержать весь старый режим, при котором интрига и титул продвигают неустанно вперед, к новым кускам пирога. К старым аристократам прибивается молодежь известных фамилий, с младенчества развращенная откровенным цинизмом отцов. Эта юная поросль готова делать гадости, подличать, предавать, лишь бы поскорей протолкаться в сплоченные ряды тех, кто бесконтрольно кормится из многострадальной королевской казны. Их по пятам преследуют чиновники высшего ранга, с откровенной надеждой в угодливом взгляде получить ещё более важное место и чин. А там теснится всякая шушера, предприимчивые дельцы, искатели приключений, продажные литераторы, которые расхваливают и бранят по указке и получают плату разного рода подачками или одобрительным трепком по плечу: стараешься, мол, сукин сын, ну, старайся, старайся, подлец, а мы не забудем тебя.
Они все, в одиночку и скопом, готовы служить мадам дю Барри, хоть клеветой, хоть интригой, хоть тут же в постель, разумеется, в течение всей той прекрасной поры, пока в её руках власть, а так же готовы тотчас предать, как только власть из её рук ускользнет, чтобы с новой готовностью другое место лизать. Лизоблюды-с, мой батюшка!
Другая партия понемногу собирается вокруг дофина и Марии Антуанетты, которые очень скоро могут стать королевой и королем. К ним тянутся более молодые, более дальновидные лизоблюды, из непорочной невинности ещё дорожащие своей репутацией, ещё не способные швырнуть совесть и честь на зеленое поле придворной судьбы, ещё не растерявшие наивных, но теплых иллюзий, будто при королевском дворе можно благородно и честно прожить. Эти почитают себя либералами, потому что танцуют самые модные танцы, которыми так беспечно, так страстно увлекается Мария Антуанетта. Эти позволяют себе отпускать острые, но благопристойные шпильки в адрес большого двора, в котором царит дю Барри: ведь они знают, конечно, по какой тайной причине Мария Антуанетта молчит. Эти не боятся устраивать литературные вечера и приглашать на них модных писателей, модных философов, обличающих, во имя торжества разума, старый режим, в особенности охотно приглашают заявивших о себе музыкантов, поскольку Мария Антуанетта воображает себя глубоким ценителем музыки. Больше того, эти признают необходимость некоторых, более или менее насущных реформ, они за прогресс, который принесет им свой кусок пирога. Никакой реальной власти эти молодцы не имеют, но очень скоро вся полнота власти сама собой упадет в их не менее хищные руки, как перезрелое яблоко, в тот самый час, когда старого короля утащит к себе неумолимая смерть. Однако, странное дело, эту свежую партию именуют не партией молодого короля, не партией дофина, а партией Марии Антуанетты, партией этой легкомысленной, ничему не учившейся, потому что не желала учиться, ещё не сформировавшейся девочки, которую женщиной не умеет сделать неуклюжий дофин, не умеет зачать с ней дитя. Все уже видят, что по этой глупейшей причине будущий французский король с первых дней попал к своей жене под каблук.
Есть ещё совсем небольшая, почти неприметная партия принцессы Аделаиды, которая всё ещё жаждет получить власть и по-прежнему не способна её получить. Она всё ещё интригует против отравленного низменной страстью отца и его наложницы дю Барри. Она уже интригует, когда к той прихлынула молодежь, и против восходящей Марии Антуанетты, которую именно принцесса Аделаида первая начинает с ядовитой иронией и иезуитским коварством именовать Австриячкой, символическим прозвищем, приставшим к Марии Антуанетте до конца её дней и чуть ли не больше всех прочих грехов погубившим её. В покои принцессы являются очень немногие, большей частью живая светская молодежь, сознанием которой безраздельно владеет Вольтер, сердце которой воспламеняет Руссо, та молодежь, которой уже дороги идеи свободы и равенства, но которая на место умозрительного, малопонятного братства предпочитает ставить иное понятие, решительно всем дорогое и близкое: собственность.
Пьер Огюстен давно сторонится фальшивой партии короля, тем более он не желательный элемент для партии дю Барри, эта партия претит ему нравственно, чужда политически, к тому же он не может не угадать, что удар, который ему так коварно наносит граф и генерал де Лаблаш, нацелен оттуда.
Не принадлежит он и к партии Марии Антуанетты, главным образом потому, что не может не разглядеть, что дофин чересчур неповоротлив и вял, а дофина чересчур легковесна и ветрена, чтобы в будущем не наделать прекрасной Франции новых забот и хлопот.
Он по-прежнему с принцессой Аделаидой, которой не раз помогал в изящных изощренных интригах, направленных против старого короля и мадам дю Барри. В её покоях он по-прежнему один из первых гостей, музыкант, постановщик парадов, актер, самый остроумный из тех, кто при крохотном дворе принцессы Аделаиды затевает забавы и игры. Однако он убедился давно, что принцесса Аделаида никогда не имела никакой власти, кроме желаемой, призрачной, и никогда никакой власти не будет иметь.
Другими словами, в этом нелепом столкновении с графом и генералом он вполне одинок. Ждать помощи не приходится ни с какой стороны. Ему никто не собирается, никто не хочет и никто не может помочь. Ситуация, разумеется, скверная.
И все-таки он делает попытку заручиться поддержкой принцесс, как только сорвавшийся с цепи граф и генерал де Лаблаш, уж слишком позабывши об осторожности, делает неверный, ошибочный шаг.
По всему чувствуется, что граф и генерал де Лаблаш, окрыленный необыкновенным успехом своей клеветы, закусывает удила и пускается напропалую, по глупости возомнив, будто решительно всё, что ни замерещится, ни заклубится в его не слишком наполненной голове, сойдет ему с рук.
В этой неосторожной самоуверенности граф и генерал распускает ещё одну клевету: видите ли, кое-кому дала понять принцесса Виктория, будто этот Пьер Огюстен Карон де Бомарше выказал немало бесчестящих его черт и будто по этой причине благонамеренные принцессы означенному Пьеру Огюстену Карону де Бомарше категорически отказали от дома.
Пьер Огюстен не может не воспользоваться этим невольным подарком судьбы, подкинувшей ему безукоризненный повод привлечь на свою сторону пусть ничтожную, пусть малосильную, но всё же придворную партию принцессы Аделаиды: как-никак эта партия имеет некоторый нравственный вес своей несомненной принадлежностью к королевской семье и в особенности своим всё ещё не поколебленным влиянием на юную Марию Антуанетту.
Разумеется, любой профан, любой простофиля тотчас помчался бы в хорошо знакомый салон, разразился бы очаровательным монологом, пронизанным страстью, охваченным жаром, сдобренным изысканной шуткой, нисколько не хуже того монолога, каким скоро разразится всё тот же пройдоха Базиль. Без сомнения, он сорвал бы аплодисмент скучающих девственниц и обогатился бы потоком сочувственных, сущим образом ничего не значащих слов.
Нет, что касается настоящих, умно и тонко проведенных интриг, Пьер Огюстен давно поднаторел в изобретении внешне безобидных ходов, поскольку имеет таких превосходных руководителей и компаньонов, как Пари дю Верне, Шуазель и Сартин. Идти самому объясняться, просить? Добровольно выставлять себя дураком? Как бы не так!
«Задумать какое-нибудь предприятие – это не штука, надо суметь всё проделать безнаказанно и добиться успеха. Проникнуть к кому-нибудь ночью, спать с его женой и чтобы тебя же за твои же труды исполосовали хлыстом – это легче легкого: подобная участь постигала многих бестолковых негодяев. А вот…»
Умный политик никогда не поступит подобно бестолковому негодяю. Пьер Огюстен нуждается не в развеваемых ветром, растворяющихся в воздухе одобрениях, которыми принцессы давно и обильно награждают его. Ему необходим зримый, черным по белому начертанный документ. Чтобы получить такой документ, он отыскивает придворную даму, одну из тех несколько приглуповатых, вечно суетящихся хлопотуний, которые всю свою никчемную жизнь ободряют кого-то, поддерживают, кого-то просят, перед кем-то ходатайствуют, испрашивают для кого-нибудь милость, пособие или хотя бы контрамарку на модный спектакль. Такая дама, конечно, находится. Он отправляет её любезную коротенькую записочку, а в записочке сетует, как бы мимоходом, на то, что какой-то наглец, словно имя этого подлеца ему неизвестно, публично клевещет, естественно, клевещет не на него, а на ни в чем не повинных милых принцесс.
Получив такую записочку, графиня де Перигор сломя голову мчится к принцессам и неизвестно что, однако много о чем-то им говорит. Принцессы, как заранее было известно, уязвлены чрезвычайно и, в свою очередь, много о чем-то ей говорят. Примчавшись домой, графиня де Перигор тотчас отправляет Пьеру Огюстену письмо, то есть до зарезу необходимый, черным по белому начертанный документ, который гласит:
«Я рассказала, сударь, о Вашем письме принцессе Виктории, которая заверила меня, что она никогда и никому не говорила ни единого слова, порочащего Ваше доброе имя, поскольку ей ничего такого не известно. Она поручила мне сообщить это Вам. Принцесса даже прибавила, что осведомлена о Вашем процессе, но что ни при каких обстоятельствах и, в частности, на этом процессе её высказывания на Ваш счет не могут быть использованы Вам во вред, поэтому Вам тревожиться нечего…»
Замечательный документ! Однако он появляется всего за несколько дней до начала суда. Стоит из-под руки показать такой замечательный документ тому да другому да третьему, как сотрется вся клевета, бесстыдно посеянная графом и генералом чуть не во всех салонах Парижа. В таком случае общее мнение обернется против клеветника, а общее мнение не может не отразиться на умонастроении даже самых независимых судей, придав вершителям правосудия ещё большее беспристрастие в этом слишком захватанном деле.