В сходной ситуации блистательный Фигаро выразится более кратко:
– Вы позорите благороднейшее звание адвоката.
Тут видавшие виды жрецы искушенной Фемиды наконец выбираются на тропу. Они объявляют зарвавшемуся мэтру Кайару, что он несколько зарапортовался, решившись квалифицировать документ то поддельным, то подлинным, то снова поддельным. Этим дельным и своевременным замечанием чаша весов как будто начинает клониться в сторону долгожданной и заслуженной победы истца.
Однако, не моргнув бессовестным глазом, находчивый и неустрашимый Кайар тотчас требует у суда злополучный, вдоль и поперек тысячу раз изученный документ для дополнительного ознакомления. Суд не может отказать адвокату ответчика и передает ему листок с обязательством Пари дю Верне. Мэтр Кайар в этой критической ситуации надеется ещё что-нибудь выжать из разоблачающего его ложь документа и, представьте себе, выжимает за одну ночь.
Дело в том, что к документу прилагается также письмо, помеченное Пьером Огюстеном пятым апреля 1770 года, а в письме содержится черновик документа, на обороте которого Пари дю Верне написал: «Вот мы и в расчете». Затем Пари дю Верне сложил послание своего компаньона, запечатал печатью, поскольку изобретательный человеческий ум еще не придумал почтовых конвертов, и с тем отправил назад.
Дотошно просматривая ещё раз это письмо, мэтр Кайар обращает внимание, что подпись «мсье де Бомарше» стоит слишком низко, под запиской Пари дю Верне, где ей никак не следовало стоять.
Наутро изобретательный проходимец предлагает новейшую, поистине феноменальную версию. Пари дю Верне, утверждает он с возмутительным хладнокровием, по какому-то поводу, не имеющему ни малейшего отношения к данному делу, отправил своему компаньону эту записку и написал своей рукой адрес: «мсье де Бомарше». Это понятно? Это судьям как будто понятно. Итак, известный своей недобросовестностью и прочими прегрешениями истец, сообразив, что в записке осталась чистая оборотная сторона, вписал в нее задним числом якобы черновик документа о взаимных расчетах и приложил к делу. На что он надеялся, господа? Он надеялся этой ловкой подделкой ввести высокий суд в заблуждение! Однако эта шулерская махинация, господа, не удалась! Она не удалась благодаря бдительности и догадливости мэтра Кайара:
– Благодаря мне, ваша честь!
Для большей убедительности своей шальной версии мэтр Кайар несколько надрывает то место, где стоит подпись истца, и оставляет слабый след от печати, ловко имитируя безусловную достоверность своего заключения. Он прямо с торжествующим видом указывает: подпись – это вовсе не подпись, а надписанный адрес, на котором стояла печать высокочтимого Пари дю Верне. Нетрудно сообразить, господа, что было дальше. Истец снял печать и при этом несколько повредил край листа, чем, вне всяких сомнений, и подтверждается, что сначала высокочтимый Пари дю Верне написал своему компаньону несколько строк, и лишь после этого на свет божий появился черновик документа о взаимных расчетах. Мошенник разоблачен! Высокому суду остается лишь вынести справедливый вердикт, подвергающий мошенника заслуженному и суровому наказанию!
Что творится после столь бесстыдного заявления в зале суда, нам неизвестно. Что творится в избиваемой душе Пьера Огюстена, можно представить: он онемел. Он не может не понимать, что его дело проиграно окончательно, что он лишен чести, лишен доверия банкиров и коммерсантов до конца своих дней, поскольку эту несомненную, ни с чем не сравнимую ложь опровергнуть нельзя. В этой невероятной истории с будто бы подделанным векселем не может быть места ни здравому, ни самому высшему смыслу. Эта откровенная, наглая ложь вообще по ту сторону разума. Такую ложь не опровергнет никто.
Таким образом, как это происходит всегда, верх берет не честь и достоинство, не порядочность, не образованный ум и благородные принципы чистой морали, а оголтелая ложь, бесчестность, бессовестность, беспринципность, клевета и подлог. Победа всегда на их стороне. Стало быть, занавес пора опустить.
И лишь шальной, этой сволочью не предвиденный случай спасает честь и достоинство от позорного поражения. Когда в зале суда после заявления мэтра Кайара воцаряется мертвая тишина, поднимается неприметный, прежде ни разу не заявивший о себе человек, тоже адвокат по профессии, мсье де Жонкьер, имя которого в данном случае следует произносить с особым почтением. Мсье де Жонкьер откашливается и тихим голосом говорит:
– Это имя написано мной.
Тишина воцаряется нестерпимая. Все воспаленные взоры обращаются на неуместно сострившего шутника.
И в этой гробовой тишине голос мсье де Жонкьера раздается несколько громче:
– Я написал имя на документе, нумеруя его, как положено, согласно закону.
И в качестве неопровержимого доказательства тут же у всех на глазах несколько раз пишет славное имя Пьера Огюстена Карона де Бомарше, только что обвиненного в злостном подлоге, имеющем самую низменную, корыстную цель.
Все ошеломлены. Почерк, которым начертано имя, действительно принадлежит аккуратному, добросовестному делопроизводителю, который не более как исполнил свой долг. Суд онемел. Вместе с судом единственный раз в своей подлой жизни онемел и Кайар. Этому виртуозу юридической фикции нечего больше сказать.
Только по этой причине, а вовсе не благодаря желанному торжеству разума и справедливости, двадцать второго февраля 1772 года Рекетмейстерский суд выносит решение в пользу истца и вменяет графу и генералу Лаблашу в обязанность произвести расчет в полном соответствии с документом, подлинность которого ни у кого более не вызывает никакого сомнения.
Это, конечно, победа, однако блистательной эту победу не назовешь, поскольку это пиррова победа, даже похуже, ведь вошедший в историю Пирр, полководец и царь, все-таки сохранил половину боеспособных, прекрасно подготовленных войск, тогда как Пьер Огюстен в результате этой победы теряет инициативу, а инициативе принадлежит более, чем половина победы.
С этого дня граф и генерал де Лаблаш имеет полное право подать апелляцию, и граф и генерал де Лаблаш апелляцию подает. Вся эта паскудная канитель должна повториться с начала, с прибавлением новых сногсшибательных вариаций бесстыдного мэтра Кайара, тогда как постановление суда известно заранее, поскольку граф и генерал де Лаблаш, используя свое законное право на все сто процентов, подает апелляцию в насквозь развращенный, насквозь продажный парламент Мопу, который кормится из раздушенных цепких рук дю Барри. Поражение Пьера Огюстена Карона де Бомарше в этом продажном парижском парламенте предрешено.
Нечего говорить, какой это страшный удар для него, однако, полгода спустя, обрушивается на его бедную голову ещё более страшный, неотразимый удар: семнадцатого октября умирает его единственный сын Огюстен. Причина его ранней смерти остается полностью неизвестной. Ещё недавно счастливейший из отцов, Пьер Огюстен поражен в самое сердце. Такая рана едва ли может зажить. Во всяком случае, имя несчастного сына он больше ни разу не произносит до конца своих дней. Это неудивительно.
Удивительно то, что никто на этот раз не догадался обвинить его в отравлении сына.
Глава пятнадцатаяВнезапный сюжет
Что он проиграет процесс, злонамеренно перенесенный в парижский парламент, сформированный продажным прохвостом Мопу единственно для безоговорочного ублаготворения самых непомерных притязаний королевской любовницы, у Пьера Огюстена едва ли имеются какие-либо сомнения. Он в здравом уме, а потому нужно повторить ещё раз: обвинительный приговор для него предрешен.
Однако этот замечательный человек никогда не сдается без боя. Он не способен безропотно покоряться неблагосклонной судьбе, он не может не ввязаться в борьбу, даже если на победу не остается ни единого шанса. Он вечно непобежденный, а потому и непобедимый, несмотря ни на что.
Он все-таки ведет подготовку к процессу, но ведет её самым неожиданным образом. Пусть он проиграет, но он отомстит, причем отомстит не лично графу и генералу, не лично бесподобно-продувному мэтру Кайару, это низко и пошло, столь мелкая месть мало занимает его. Он отмстит, он бросит вызов всему устаревшему, косному, всему тому мироощущению и миропорядку, которые ежедневно и ежечасно порождают такую гадость и рвань как граф и генерал де Лаблаш и мэтр Кайар, который, вместо того чтобы честь по чести блюсти правосудие, так нагло, но безнаказанно насилует и искажает его.
Он как за якорь спасения хватается за едва намеченный, кое-как разработанный сюжет своей комической оперы, так глупо и кстати брошенный незадолго до представления знаменитым певцом, и с новой мыслью, вложив в работу всю свою накипевшую страсть, заново разрабатывает его.
Теперь он глядит на затасканный, всем известный сюжет совершенно другими глазами. Возможно, он и сам поражен. Открытия следуют одно за другим. И прежде всего он обнаруживает одно обстоятельство, поразительное по своей простоте: сюжет замешан на вечной, неистребимой, неумолкаемой, исключительно человеческой потребности, человеческой страсти – любить и жениться. Влюбляются и женятся во все времена, влюбляются и женятся без исключения все, не считая, конечно, больных и уродов, влюбляются и женятся независимо от сословия, состояния, положения в обществе, внешности, роста и возраста. Пожалуй, это единственное событие в человеческой жизни, когда наружу выступает именно человек, со своей волей или безволием, со своим характером или со своей бесхарактерностью, со своей глупостью или умом. В сущности, это единственное событие, в котором каждый из нас принужден участвовать лично, как принужден лично участвовать в собственной смерти, единственное событие, которое каждому из нас по плечу, так что спустя полстолетия другой блистательный комедиограф, имевший большое счастье, или несчастье, родиться в занесенной снегом России, бросит презрительную, блестящую реплику: «Детей иметь кому ума не доставало!»
В самом деле, Пьер Огюстен явным образом приходит в экстаз. Он слишком долго и тесно знает эту бессильную, бесхарактерную, разъеденную вырождением и упадком аристократию, чтобы не презирать её всей своей здоровой плебейской душой. Все они, эти дрянные маркизы и герцоги, эти Сен-Симоны, Ришелье и Лаблаши, ему ниже, чем по колено, в сравнении с ним они морально прохвосты, а умственно сущие дети. С ними он не стал бы и связываться, с ними не захотел бы знакомиться и не смог бы никакого дела иметь, настолько они беспомощны в житейских делах, а попросту глупы. Всё, что они способны противопоставить ему в этой схватке, в которую всегда и везде превращается жизнь, так это свои звучные титулы и безмерные свои привилегии, против силы и власти которых он принужден ополчать весь свой громадный, изворотливый, непогрешительный ум. Это единоборство, которое ведется веками, и в этом проклятом единоборстве не заслуженных привилегий и прирожденных талантов верх чаще всего берут привилегии, втаптывая в грязь, а то и просто-напросто сметая с дороги п