рирожденный талант. Ему ли об этом не знать! А лиши кто-нибудь этих расфранченных господ привилегий, поставь их в положение, где им придется полагаться лишь на характер и ум, что останется от них, кроме шляпы и лент? Останется пшик.
Так он находит истинный узел комедии. Комедия в том, что влюбляется и женится граф. И в том и в другом Пьер Огюстен знает толк, легко и блистательно овладевая той женщиной, которая приглянулась ему. Он отлично знает и то, как естественно и без особенной канители влюбляется и женится всякий плебей. Он знает, как знают и все, что и самый последний крестьянин совершает этот общечеловеческий акт, не напрягая ума.
Но только не граф. Купить женщину, принудить её, соблазнить её богатством или высоким своим положением – все эти ничтожества на такие пакости мастаки. Что делал бы сам великий король, не сбивайся с ног его верные слуги, которые исправно поставляют в его спальню девочек от десяти до двенадцати лет, не опустошайся казна на его фешенебельных шлюх, та казна, которую наполняют налоги, безжалостно содранные именно с тех, кто в любом человеческом деле неизмеримо превосходит своего бесталанного короля? Угас бы в ничтожестве великий король, ни одна женщина, скорее всего, не соблазнилась бы им, как мужчиной, а если и соблазнилась бы, то как бы решился он к ней подступить?
Комедия, стало быть, в том, что граф не имеет способности жениться сам по себе, не прибегая к помощи со стороны. Чтобы исполнить роль обыкновенного человека на этой грешной земле, графу нужен слуга. Лично, сам по себе, без слуги, отданный всем ветрам жизни, граф ничтожен и глуп, лично, сам по себе, без слуги граф не годится даже в шуты. Граф, лишенный слуги, не умеет шагу ступить, не в состоянии передать обыкновенной любовной записки. Граф – это фикция, вздор, чепуха, как только граф пускается действовать на положении простого человека толпы.
Совершив это поразительное открытие, Пьер Огюстен преображает старый-престарый, множество раз перелицованный, всеми затасканный и всем до оскома известный сюжет. В полной неприкосновенности остается одна роль девицы, поскольку иных ролей у девицы не может и быть. Розина остается в меру предприимчивой, в меру ловкой кокеткой, как ей и положено в этой извечной мышеловке замужества быть. Все прочие роли изменяются самым решительным образом, в первую очередь роль опекуна и слуги. Во всех комедиях этого рода опекуны стары и глупы, неуклюжи и жадны, вечная мишень для насмешек, обманов и каверз, над ними потешаются, их водят за нос, их непременно обводят вокруг пальца в финале, и эта победа не составляет большого труда.
Пьер Огюстен превращает опекуна в хитрого, умного, неуязвимого Бартоло, который цепко обороняется, разрушает все козни, подстроенные на посрамленье ему, не только отражает, но и наносит чувствительные удары, которые повергают его противников в прах. Слабый, беспомощный, смешной персонаж становится достойным и сильным противником. Он надежно, надлежащим образом защищает свои интересы, а вместе с этими личными интересами столь же надежно охраняет весь устарелый порядок вещей, основанный на всесилии привилегий, поскольку его опекунство не что иное как привилегия, наделяющая его преимуществом, которого его молодой соперник лишен. Он не только с удивительной ловкостью распутывает все уловки противника, но и обрушивается на все величайшие достижения нового века, проклиная как очевидную глупость закон всемирного тяготения, электричество, веротерпимость, прививание оспы, энциклопедию, вольномыслие, а заодно и мещанские драмы, в которых ему, надутому смехотворным тщеславием, не находится достойного места.
Это уже не легковесный, комический, безнадежно влюбленный старик. Это непоколебимый оплот целого миропорядка. Словом, это не Лаблаш, это скорее Кайар. Ещё раз вглядевшись в этот крепкий и своеобычный характер дипломированного прохвоста, Пьер Огюстен не может не понимать, что оплот целого миропорядка не сразить и самым оглушительным хохотом, не свалить с ног одним ловким ударом и самого крепкого кулака. Этой силе необходимо противопоставить равную, даже, вернее, превосходящую силу.
Тут наступает черед Фигаро. С этим вечным лакеем сотен и сотен мелких и крупных комедий, способным самое большее прочитать приличное случаю нравоучение своему бесстыдному господину и подержать его стремя, в ожидании, пока господин браво вскочит в седло, тоже приключается самая поразительная, самая невероятная метаморфоза. Этого истинного плебея, этого бродягу без роду и племени Пьер Огюстен властью гения превращает в героя, в главное действующее лицо, без которого комедия не могла бы даже начаться, настолько высокопородистый граф без посторонней помощи не способен шагу ступить. Фигаро соображает, Фигаро проникает в суть ситуации, Фигаро сплетает интриги, Фигаро направляет каждый поступок бестолкового графа, Фигаро тут и там действует сам, Фигаро терпит одно поражение за другим, Фигаро валится с ног, поражаемый сильным и ловким противником, Фигаро вновь поднимается как ни в чем не бывало и с новой энергией бросается в бой. Наконец Фигаро побеждает, побеждает силой воли, силой энергии, силой ума, и если в самый последний момент, когда, казалось бы, всё погублено неиссякаемым Бартоло, граф и Розина всё же подписывают брачный контракт, то на месте графа с полным правом должен стоять его великолепный, его блистательный, его непобедимый слуга. Плебей торжествует благодаря своим дарованиям. Впервые привилегия и дарование поставлены друг против друга, проверены на прочность, на слом, впервые подведен убийственный для привилегий итог.
После того как совершено открытие такого масштаба, все персонажи сами собой расставляются по местам, интрига закручивается так же искусно, как стальная пружина в часах, комедия летит неудержимо вперед и уже подлетает к концу, и в этот момент на счастливого автора обрушивается новый, на этот раз прямо смертельно опасный удар.
Пьер Огюстен, как выясняется вновь, кому-то очень мешает, вовсе не одному графу и генералу Лаблашу или мэтру Кайару, тем более, что граф-генерал и его адвокат так основательно обделали дело, что приговор парламента могут заранее положить в свой карман. У них нет причин накануне процесса устранять своего на этот раз по закону ошельмованного ответчика. Ответчик им крайне нужен, чтобы в ближайшие недели, когда начнется хорошо отрепетированный спектакль правосудия, публично ошельмовать его и лишить прав, то есть растерзать его честное имя у всех на глазах и с тем оставить ему жизнь на вечную казнь и вечный позор.
Кому-то другому, кто навсегда остался в тени, этого шельмования мало. Кто-то жаждет отнять у него свободу или самую жизнь. Именно этот невидимый враг науськивает герцога де Шона, его странного друга, легко приходящего в безобразное бешенство, нашептывая ему, будто Пьер Огюстен, лицемерно прикрываясь священными узами дружбы, давным-давно состоит в любовной связи с актрисой Менар. Каждый ревнивец готов поверить как непреложному доказательству любой клевете. На этот раз ревнивцу тем легче поверить во всякий вздор, что весь Париж не уставая злословит о головокружительных победах этого ненавистного всем Бомарше.
И все-таки легковерие герцога поразительно. Утомленная непрестанными скандалами с буйным любовником, к тому же, видимо, в очередной раз избитая им, актриса Менар вместе с маленькой дочерью довольно долгое время скрывается в монастыре. Сколь ни соблазнительны анекдоты всякого рода, монастырские стены все-таки служат неодолимой преградой даже для самого герцога, так что герцог вынужден ограничиться покаянными письмами и значительными денежными приношениями, чтобы умилостивить любовницу и вернуть её к привычным светским забавам. Не думаю, чтобы стены монастыря оказались для Пьера Огюстена менее неприступны. К тому же он с головой уходит в комедию, мысленно видит последнюю точку и уже договаривается с ближайшими из друзей, что со дня на день станет читать. Эти важные обстоятельства сами собой говорят, что у него не имеется ни времени, ни желания проникать сквозь монастырские стены и пускаться в головоломные приключения, даже если бы речь шла не об этой многим доступной актрисе Менар.
Правда, именно в эти печальные дни вольнолюбивой актрисе Менар монастырские стены становятся в тягость, а покаянные письма и щедрые приношения герцога несколько успокаивают и умягчают её. Актриса Менар возвращается в свой будуар и первым делом шлет приглашение Пьеру Огюстену, желая без промедления видеть его, чтобы о чем-то чрезвычайно для неё важном держать с ним совет.
Занятый по горло комедией, накануне сложного и едва ли не убийственного процесса, Пьер Огюстен проявляет особую осторожность. Никакие скандалы, никакие недоразумения, тем более кровавые стычки ему не нужны. Отлично изучив его буйный нрав, он извещает о приглашении герцога, а заодно в длиннейшем письме втолковывает ему, что никаких отношений известного свойства между ним и актрисой Менар не имеется, речь идти может только о дружбе.
Натурально, уже в то время, а затем и в позднейшие времена письмецо было объявлено хитрейшей проделкой с его стороны и все его уверения были приняты как тончайшая и ужасно ловкая ложь. При этом остается загадкой, для чего ему в таком случае понадобилось сочинять это письмо, для чего лгать, для чего изворачиваться перед каким-то бестолковым и, в сущности, не опасным аристократом? Мог ли он заранее знать, что всего через несколько дней этот феноменальный ревнивец набросится на него, как дикий зверь, и что самая жизнь его внезапно повиснет на волоске? Всей этой внезапно завертевшейся чертовщины он знать, конечно, не мог, а потому стоит только внимательно и беспристрастно прочитать это письмо, чтобы увидеть своими глазами, что оно написано искренне и что Пьер Огюстен не нуждался во лжи, поскольку между ним и актрисой Менар действительно не произошло ничего, что бы следовало скрывать. Вот это письмо:
«Мсье герцог, мадам Менар уведомила меня, что она уже дома, и пригласила, как и всех прочих друзей, посетить её, если я пожелаю. Из этого я заключил, что причины, вынудившие её скрыться, отпали; она сообщает, что свободна, с чем я от всего сердца поздравляю вас обоих. Я рассчитываю повидаться с ней завтра днем. Итак, в силу обстоятельств Вы прииняли решение, к которому не могли побудить Вас мои уговоры; Вы перестали её терзать, я горячо радуюсь за вас обоих, я сказал бы – даже за нас троих, если бы не решил вовсе устраниться от всего, что хоть в малейшей мере касается бедняжки. Мне стало известно, какие финансовые усилия Вы предприняли, чтобы поставить её вновь в зависимость от себя, и каким великодушным поступком увенчала она свое шестилетнее бескорыстие, вернув мсье Жанлису деньги, которые Вы взяли в долг, чтобы предложить ей. Какое благородное сердце не воспламенилось бы при подобном поведении! Я, чьи предложения услуг она до сих пор отвергала, сочту для себя великой честью, не в глазах всех, так, во всяком случае, в моих собственных, если она соблаговолит числить меня одним из самых преданных своих друзей. Ах, мсье герцог, сердце столь великодушное не может быть привязано ни угрозами, ни побоями, ни деньгами. /Простите, если я позволяю себе подобные рассуждения: они небесполезны для той цели, которую я ставлю перед собой, обращаясь к Вам./