Она это доказала Вам без чьей-либо подсказки. Ваши легкомысленные поступки, рассеянный образ жизни, пренебрежение к собственному здоровью могли заронить в неё мысль, будто Вы уже не питаете более любви к ней, но в ту минуту, когда она решила, что её отдаление Вас огорчает, она пожертвовала всем ради Вашего спокойствия. Вместо того чтобы быть ей благодарным за это, Вы постарались запугать её всеми возможными способами. Она страдал от своего рабства и наконец от него избавилась. Всё это в порядке вещей. Я говорю Вам о ней, оставляя в стороне оскорбления, нанесенные мне лично. Я оставляю в стороне и то, что после того как Вы сами же меня обнимали, ласкали и в своем и в моем доме, благодаря за жертвы, продиктованные исключительно моей к Вам привязанностью, после того как жалели меня, всячески её пороча, несмотря на все мои предупреждения, Вы вдруг без всяких оснований стали потом говорить и действовать совсем по-иному и наговорили ей во сто раз больше гадостей обо мне, чем говорили прежде ей обо мне. Не стану упоминать о сцене, ужасной для неё и отвратительной между двумя мужчинами, когда Вы совершенно уронили себя, попрекая меня тем, что я всего лишь сын часовщика. Я горжусь своими родителями даже перед теми, кто считает себя вправе оскорблять своих собственных. Вы сами понимаете, мсье герцог, насколько в данных обстоятельствах моя позиция ставит меня выше Вас. Не будь Вы во власти несправедливого гнева, лишившего Вас рассудка, Вы, нет сомнения, были бы только благодарны мне за ту сдержанность, с которой я отверг оскорбления со стороны того, кого до сих пор неизменно почитал и любил от всего сердца. Если же при всей моей уважительной предупредительности к Вам я не трепетал перед Вами от страха, причина здесь в том, что я не властен над собой и не могу заставить себя бояться кого бы то ни было. Разве это основание, чтобы досадовать на меня? И разве всевозможные меры предосторожности, принятые мной, не должны, напротив, приобрести в Ваших глазах ту ценность, которая сообщается им моей твердостью? Я сказал себе: он опомнится после всех содеянных им несправедливостей, и тогда моя порядочность заставит его наконец покраснеть за собственные поступки. Вот из чего я исходил. Как бы Вы ни тщились, Вам не удастся составить обо мне дурное мнение, равно как и внушить его Вашей приятельнице. Она потребовала в своих собственных интересах, чтобы я более её не видел. Мужчину не может обесчестить покорность женщине, и я два месяца не видел её, не имел с ней никакой прямой связи. Сейчас она разрешает мне пополнить круг её друзей. Если за это время Вы не вернули себе её благосклонность, утраченную из-за Вашего невнимания и невоздержанности, следует заключить, что средства, Вами употребленные, были неподходящими. Право, послушайте меня, мсье герцог, откажитесь от заблуждения, уже столько огорчений причинившего Вам: я никогда не посягал на то, чтобы ослабить нежную привязанность, питаемую к Вам этой великодушной женщиной. Она прониклась бы ко мне презрением, попытайся я сделать это. Среди мужчин, её окружающих, у Вас лишь один враг – это Вы сами. Ущерб, который Вы нанесли самому себе своими последними буйствами, указывает Вам, на какой путь следует встать, чтобы занять достойное место среди её истинных друзей… Плохое здоровье не позволяет ей приблизить к себе мужчину в ином качестве. Вместо того чтобы создавать ей адскую жизнь, объединим наши усилия и окружим её милым обществом, чтобы сделать её жизнь приятной. Вспомните всё, что я говорил Вам на этот счет, и хотя бы ради неё верните Вашу дружбу тому, у кого Вы не смогли отнять уважение к себе. Если это письмо не откроет Вам глаза, я буду считать, что полностью исполнил свой долг по отношению к другу, которого никогда не бесславил и об оскорблениях которого позабыл. Я обращаюсь к Вам в последний раз, предуведомляя, что, если и это не принесет результата, я буду отныне придерживаться холодного, сухого и твердого уважения, которым обязан вельможе, в чьем характере жестоко ошибся…»
Пьер Огюстен выражается недвусмысленно: «я никогда не посягал» и так далее. Человек чести, доведенной до щепетильности, поскольку сыну часовщика слишком легко уронить себя в среде титулованных негодяев, не склонных уважать в нем человека, он не может перед герцогом, хотя бы потому, что не желает поставить себя ниже его. Мирить свою любовницу с её возможным любовником единственно ради того, чтобы избежать неприятной сцены или скандала, это чересчур грязно и недостойно именно для сына часовщика, который возвысился собственными талантами и трудами. Напротив, он пытается помирить актрису Менар и де Шона из самых гуманных и дружеских чувств. Он говорит с герцогом не только как равный с равным. Он говорит с ним как человек, нравственно превосходящий его и по этой причине имеющий полное право его пристыдить.
Возможно, это трудное дело удается ему. Во всяком случае, в течение нескольких дней герцог де Шон ведет себя очень тихо, ничем не выдает своих расстроенных чувств, а так как это человек безудержно вспыльчивый, можно предположить, что послание действует на него благотворно. Обнаружив, что несчастный друг успокоился, Пьер Огюстен, вероятно, считает дело улаженным к взаимному удовольствию. Во всяком случае, он явным образом не ждет никаких осложнений. Он в такой степени сохраняет равновесие духа, что приводит к окончанию начатую комедию, ставит последнюю точку и на одиннадцатое февраля как ни в чем не бывало назначат первое чтение своего впоследствии прославленного «Цирюльника» в кругу своих ближайших друзей.
Глава шестнадцатаяБешеный герцог
Утром этого злополучного дня Пьер Огюстен, опять-таки как ни в чем не бывало, отправляется в свое егермейстерство, где назначено судебное разбирательство по случаю браконьерства, потрав и покраж. Дела главным образом мелкие, хотя и обременительные. Едва ли они сколько-нибудь занимают его растревоженный творческий ум. По пути в суд он, по обыкновению, размышляет, уединившись в карете. Возможно, он размышляет о только что оконченной пьесе и в последний раз мысленно проверяет наиболее сомнительные места, перед тем как вынести её на благожелательный, но всё же строгий суд своих первых слушателей и судей.
Вдруг, когда карета преспокойно катит по улице Дофина, наперерез его лошадям с истошным воплем бросается Гюден де ла Бренельри, вскакивает на приступку кареты и чуть не вопит:
– Сейчас же поезжайте ко мне, я должен поговорить с вами о неотложном деле!
Пьер Огюстен, уже привыкший к эксцентрическим выходкам незадачливого поэта, разъясняет спокойно, куда и по какой надобности держит свой путь, и обещает непременно прибыть после окончания судебного разбирательства. В ответ следует новый вопль Гюдена де ла Бренельри:
– Будет слишком поздно!
Возможно, Пьер Огюстен даже смеется и просит изъясняться ясней. Явным образом потерявший голову Гюден де ла Бренельри возражает, что только что в спальню актрисы Менар с обнаженной шпагой в руке ворвался герцог де Шон, обшарил всю комнату, залезал под кровать и затем объявил, что ищет этого сукина сына, то есть вас, Бомарше, которого без промедления прямо-таки обязан убить.
Пьер Огюстен отвечает невозмутимо:
– Я сам его взгрею.
Пообещав дать неразумному герцогу взбучку, он толкает кучера в спину и продолжает свой путь. В Лувре он, как обычно, занимает свое судейское кресло, расшитое белыми королевскими лилиями, знак его полномочий, и принимается методически выслушивать вранье браконьеров и мелких воров и не всегда ясные и честные показания лесных сторожей. За этим весьма полезным занятием мирно протекает пятнадцать минут. Вдруг створки дверей с треском разлетаются в стороны, в зал заседаний врывается взмыленный герцог де Шон, прерывает словоговоренье сторон и без промедления требует от судьи, в данный момент представляющего самого короля:
– Мсье, вы должны немедленно выйти! Мне необходимо срочно с вами поговорить!
Разумеется, взбреди в голову любому смертному поступить таким хамским образом, гвардейцы короля без лишних слов вышвырнули бы вон негодяя, при этом, вероятно, достаточно сильно притиснув его, а возможно, и намяв смутьяну бока, что, без сомнения, наглый смутьян вполне заслужил. Однако гвардейцы короля немеют как последняя дрянь перед титулом герцога и не проявляют признаков жизни, точно их в зале и нет.
Пьер Огюстен очень вежливо и с достоинством говорит:
– Я не могу этого сделать, мсье герцог. Общественные обязанности вынуждают меня соблюсти приличия и довести до конца свое дело.
Затем следует негромкое приказание:
– Гвардеец, подайте мсье герцогу стул.
Гвардеец повинуется, герцог усаживается, однако тут же и вскакивает, совершенно не владея собой: Мсье, я не могу сидеть, я жажду…
Следует новый негромкий приказ:
– Гвардеец, принесите мсье герцогу стакан воды.
Герцог в явной истерике:
– Я жажду вашей крови! Мне необходимо сейчас же убить вас и разорвать на куски ваше сердце!
Мастер интриги не только на сцене, но и в действительной жизни, Пьер Огюстен понимает, что рано или поздно деловая обстановка судебного заседания охладит разгоряченные нервы и приведет несчастного герцога в чувство, а потому говорит хладнокровно: Только-то и всего? Простите, мсье герцог, делу время, а потехе час.
Герцог орет, поскольку прекрасной знает о своей безнаказанности:
– Я выцарапаю вам глаза перед всеми, если вы сейчас же не пойдете со мной!
Пьер Огюстен вежливо напоминает ему:
– Это вас погубит. Не забывайте, мсье герцог, где вы находитесь и кому я здесь служу.
В самом деле, этого обстоятельства даже бешеный герцог не может не понимать и садится на стул. Пьер Огюстен продолжает вести заседание, может быть, несколько медленней, чем всегда, выуживая из свидетелей всё новые и новые подробности каждого дела. Промедление действует на герцога, точно шило в заду. Герцог взвивается, мечется по гулкому залу суда, прерывает свидетелей, требует, чтобы стороны изъяснялись короче, всем своим поведением доказывая бесспорную истину, что привилегии успешно изготовляют из любого человека мерзавца. Гвардейцы короля вежливо, но силой усаживают его. Через минуту герцог кричит, на этот раз обращаясь к графу де Марковилю, судебному заседателю: