«Я прекрасно понимаю, милостивый государь, что прошли те времена, когда я, всюду таская с собой свою рукопись и напоминая прелестницу, часто отказывающую в том, на что она всегда горит желанием согласиться, скупо читал мой труд избранным лицам, а те полагали своей обязанностью платить за мою любезность высокопарною похвалой. О, счастливые дни! Время, место, доброжелательность слушателей – всё мне благоприятствовало, очарование искусного чтения обеспечивало мне успех, я проглатывал слабые места и подчеркивал сильные, затем с горделивою скромностью, с полуопущенным взором принимал знаки одобрения и упивался торжеством, тем более отрадным, что три четверти его доставались на долю мошенника актера…»
Пока что он не подозревает о том, какую медвежью услугу оказывают ему и мошенник актер, и восторги, и знаки внимания самого полного одобрения, на которые не скупятся друзья. Он вполне упивается этим первым, после нескольких сокрушительных поражений, упоительно-сладким успехом. Точно не было ни побоища, ни исцарапанного лица, ни помятых боков, ни вырванных с корнем волос. Он снова восхитительный Бомарше, каким его знает и любит Париж. После прекрасного ужина, которому он отдает полную дань, он всю ночь напролет играет на арфе, поет сегидильи, то есть веселит других, сам веселится вовсю и возвращается домой только утром, счастлив и полупьян.
Тем временем, пока он старается поскорее забыть нанесенные раны, в тихом особняке на улице Нев-Сент-Огюстен неутомимо трудится начальник парижской полиции, знающий всё обо всех, как никто в мире ни до, ни после него. Едва потасовка на улице принца Конде подходит к концу, на стол префекта полиции уже ложится довольно обстоятельная, хотя и ловко запутанная докладная записка осторожного комиссара Шеню. В этой записке страж порядка пускается в такие оговорки и недомолвки, что из его реляции трудно что-либо понять, однако в заключительной части он с головой выдает свое малодушие недостойной попыткой обелить буйного герцога на счет сына часовщика, приписав в его пользу уже самую несусветную дичь:
«Я не могу нахвалиться поведением мсье герцога, который даже не сказал мне ничего неприятного…»
Разумеется, герцог мог бы дать комиссару полиции и по морде, но не дал, есть отчего рассыпаться в столь неумеренных похвалах.
Граф Антуан де Сартин превосходно знает всю подноготную обоих участников свары и потому нисколько не верит своему – комиссару, а отдает приказ незамедлительно снять официальные показания с герцога. Герцог, должно быть, очухался, сообразил, что нагородил подвигов не совсем ординарного свойства, и без малейшего зазрения совести сваливает всю вину на своего безвинно пострадавшего друга, на разные лады повторяя во время допроса, что этот Карон сам пригласил его к себе отобедать, то есть излагает одну часть происшествия и вероломно утаивает другую.
Однако Сартина такого рода уловками не проведешь. Он легко угадывает суть происшествия, даже не прибегая к показаниям другой стороны, распевающей в эти часы сегидильи, таким способом обеспечивая возможность и комедию почитать, и аплодисменты сорвать, и на арфе сыграть.
Сартин начинает действовать без промедления. Первым делом он решает как можно скорей ударить из Парижа актрису Менар, справедливо предполагая, что без яблока раздора станет невозможен и сам раздор. Операция исчезновения поручается аббату Дюге, протоиерею монастыря Нотр Дам де Пари, не избегающему, по примеру многих священнослужителей, удобного случая оказать посильную помощь полиции. Аббат Дюге исполняет поручение с ловкостью и поспешностью, которые нельзя не назвать исключительными. Не успевает Пьер Огюстен воротиться домой после прекрасно проведенного вечера, устроенного, со вкусом и мило, генеральным откупщиком, как ему вручают письмо, подписанное актрисой Менар:
«Мсье, несмотря на все свидетельства доброты, выказанной Вами ко мне, Ваше покровительство и обещанную защиту, не могу скрыть от Вас моих опасений и слез; характер буйного человека, которого я бегу, слишком хорошо Вам известен, чтобы не внушать страха за будущее. Чтобы спасти себя и его от исступления ревности, я окончательно решила уйти в монастырь. Где бы я ни нашла убежище, я буду иметь честь Вас об этом уведомить. Осмеливаюсь умолять Вас, чтобы это осталось тайной от него, я присоединю это неоценимое благодеяние к той благодарности, которой я уже прониклась к Вам за предложенную помощь; я настолько ан неё уповаю, что уже договорилась, ссылаясь на Ваше имя и на Ваш авторитет, поместить свою дочь в монастырь Сретения Господня, куда сегодня вечером мсье аббат Дюге доставил мне удовольствие её отвести. Благоволите, мсье, защитить мать и дитя, которые, кроме Господа Бога, питают лишь к Вам одному полное доверие, не имеющего себе равного ни в чем, кроме чувства глубочайшего почтения…»
Двенадцатого февраля, как будто затем, чтобы недвусмысленно показать, на чьей он в этой дурацкой истории стороне, Сартин подписывает официальное разрешение на постановку «Севильского цирюльника», уже объявленную во Французской комедии. Пятнадцатого февраля он получает обстоятельный отчет исполнительного аббата Дюге, который в порыве усердия несколько перепутывает обращение к шефу полиции с обращением к своему кардиналу:
«Монсеньер, после свидания с Вами я отправился в монастырь Сретения Господня, чтобы удостовериться в соответствии с Вашим приказанием, можно ли найти там приют для матери и ребенка. Я имею в виду мадам Менар и малютку, которых уже привозил в этот монастырь в четверг вечером, как я имел честь Вас уведомить в прошлую субботу. Тогда мне не удалось ничего добиться; там совершенно не было места – с Вашей рекомендацией и при добром расположении мадам настоятельницы к этой девице её там, разумеется, хорошо бы приняли, если такое место бы оказалось. Потерпев неудачу, я вернулся в монастырь Кордельерок на улице де л’Урсен, в предместье Сен-Марсо, и после множества расспросов, от которых я уклонялся и увертывался, как мог, вчера, в воскресенье утром, мне в соответствии с моей просьбой прислали согласие на прием, исходя из чего сегодня после одиннадцати я проводил мадам Менар в вышеозначенный монастырь Кордельерок. Осмелюсь ли признаться Вам, монсеньер? Будучи невольно втянут в эту катастрофу, которая может иметь весьма печальные последствия, и наслышанный более, чем мне бы хотелось, о насильственных намерениях того, кого бежит мадам Менар, я весьма страшусь за себя самого, опасаясь, как мое чрезмерно доброе сердце не навлекло на меня в связи с этим весьма неласковых поношений…»
Тут вполне серьезно перетрусивший пастырь останавливается на какое-то время, приобадривается и испрашивает аудиенцию у префекта полиции, чтобы завершить скандальное дело несчастной актрисы, спасаемой таким высоким лицом от кулаков взбесившегося любовника:
«Мадам Менар поручила мне сообщить Вам некоторые другие подробности, которые касаются до неё; их невозможно доверить письму; уже и это слишком докучливо. Если то, что до неё относится в этом происшествии, Вам достаточно интересно, чтобы я мог позволить себе говорить с Вами о ней, благоволите назначить время, когда я бы мог удовлетворить Ваше желание. Покорный Вашему указу, я пойду навстречу тому особому доверию, которым она ко мне прониклась. Да будет дано моим слабым силам, не скомпрометировав себя, смягчить её горести! Остаюсь, мсье, со всем уважением Вашим нижайшим и покорнейшим слугой…»
Кажется, можно вздохнуть с облегчением. Привлеченный к дознанию герцог де Шон успокаивается, сообразив, по всей вероятности, что с могущественным префектом полиции и даже сиятельным герцогам не рекомендуется понапрасну шутить. На несколько дней он оставляет Пьера Огюстена в покое, не врывается в его законом не охраняемый дом, не ловит в суде, где его всего вернее можно поймать, не мечется в поисках внезапно исчезнувшей, столь пылко любимой актрисы Менар и не берет приступом монастырь Кордельерок, укрывший её, тем более не причиняет никакого вреда услужливо-расторопному аббату Дюге. О такого рода подвигах герцога нигде не слыхать.
Однако кому-то благоразумное бездействие буйного герцога очень не по душе. Кто-то снова подкарауливает его и снова науськивает на вчерашнего закадычного друга, причем точно указывает, где его в эту минуту можно застать: на репетиции во Французской комедии. Взбесить герцога де Шона не стоит труда. Вновь придя в слепящую ярость, уже ничего не разбирая кругом, он врывается в фойе прославленного театра. Ему не везет. Вместо автора репетируемой комедии, которая готовится точно комета ворваться в бессмертие, он, в какой уже раз, наскакивает на безвинного Гюдена де ла Бренельри. Схватив за руку многострадального лирического поэта, затрепетавшего в паническом ужасе, герцог гремит, не соображаясь с местом, в которое ярость его завлекла:
– Скажите вашему другу, что я прикончу его там, где встречу!
Собственно, герцог плохо соображает, что и зачем он несет, поскольку имеет тысячи случаев действительно встретить и в самом деле попытаться прикончить с соблюдением всех правил слишком распространенного искусства дуэли, если, конечно, не знает, с каким удивительным мастерством этим немилосердным искусством владеет Пьер Огюстен. Прокричав эту дичь, он выпускает руку Гюдена де ла Бренельри. Гюден де ла Бренельри опрометью кидается за кулисы и строчит своему другу записку, предупреждая о том, что бешеный бык снова вырвался на свободу и угрожает ему.
Слух о скандале во Французской комедии мгновенно распространяется по Парижу. На этот раз уладить эту слишком глупую и слишком затянувшуюся историю берется герцог де Лаврильер. Министр двора приглашает Пьера Огюстена к себе в кабинет и дружеским тоном советует куда-нибудь удалиться на несколько дней, хотя бы в деревню, отдохнуть от сует и заодно проверить счета. Пьер Огюстен с достоинством возражает: его чести будет нанесен громадный ущерб, если он станет уклоняться от вызова на дуэль, поскольку его вызывает герцог де Шон. Министр двора, отлично понимающий все эти тонкости, соглашается с ним и отправляет с