Сколько ни противна ему эта бесстыдная продажность суда, Пьер Огюстен вовсе не собирается вставать в красивую позу благородного гонителя зла, произносить грозные речи, изливать негодование на лысые головы нравственно неопрятных законников и требовать их изгнания из святилища, в котором должна царить, но никогда не царит справедливость и право. Он жаждет только, покоряясь давлению обстоятельств, самолично обойти этих жадных пройдох, побеседовать с глазу на глаз то с тем, то с другим и попробовать их убедить в своей правоте, поскольку никто из них, кроме докладчика, дел не читает. Он лишен этой возможности повлиять на исход мошеннически подстроенного процесса. Как же не беситься ему?
Всё же, как он ни бесится, он привык действовать, искать и находить выход из самых запутанных и безвыходных положений. И он обращается к префекту полиции с необычной, можно сказать, с поразительной просьбой. Он испрашивает соизволения высших властей на временную свободу. Он просит, чтобы каждое утро его выпускали из тягостных стен Фор л’Эвека, а вечером вновь принимали его под замок для дальнейшего отбывания никем не определенного срока отсидки в ночные часы. В истории тюрем это, пожалуй, просьба в своем роде единственная. Узникам множество раз удавалось бежать, измыслив самые фантастические приемы побега, но ещё никому не приходило в голову прошение на высочайшее имя, чтобы днем преспокойно разгуливать на свободе, а на ночь вновь добровольно возвращаться в тюрьму. Такая просьба представляется просто невероятной. Тем не менее именно такого странного содержания просьба как ни в чем не бывало отправляется к графу Сартину. И пусть граф Антуан де Сартин находится с Пьером Огюстеном Кароном де Бомарше в тесных деловых и даже отчасти приятельских отношениях, все-таки представляется ещё более невероятным, чтобы начальник парижской полиции не моргнув глазом передал эту небывалую, эту невозможную просьбу герцогу де Лаврильеру, министру двора.
Однако передает, и первого марта герцог Луи де Лаврильер отклоняет прошение самым категорическим образом. Поражает ли его прошение своей явной нелепостью, своим очевидным противоречием не только юридическим установления Французского королевства, но и здравому смыслу? Желает ли герцог Луи де Лаврильер покруче насолить суду маршалов Франции, который осмелился отменить домашний арест, наложенный самим герцогом на своего подчиненного, как он полагал, на благо ему? Отклоняет ли эту бесподобную просьбу король, не расположенный к шуткам, когда речь заходит о таких серьезных вещах, как тюрьма? Вмешивается ли вновь вездесущая мадам дю Барри в судьбу человека, который осмеливается противодействовать её безоговорочному влиянию на престарелого, но всё ещё похотливого короля? Видимо, на все эти вопросы уже никогда не найдется вразумительного ответа. Достоверно известно только одно: не смущенный отказом, десятого марта Сартин вновь обращается к герцогу де Лаврильеру с той же просьбой предоставить одному из узников королевской тюрьмы ограниченную дневными часами свободу, и герцог де Лаврильер вновь решительно отклоняет её.
Сартин продолжает настаивать, несмотря на двукратный отказ. Заподозрить в благородных чувствах префекта полиции едва ли разумно. Пытается ли он защитить своего соратника по тайным политическим предприятиям против засилия мадам дю Барри, которые сплетаются и после удаления Шуазеля? Пытается ли он помочь своему не менее тайному компаньону по хлебным поставкам, которые Пьер Огюстен продолжает с успехом вести и после смерти Пари дю Верне? Приходят ли на помощь Сартину неведомые просители, не пожелавшие запечатлеть свои благородные имена на скрижалях истории? На эти вопросы так же едва ли найдется какой-нибудь определенный ответ. Всё же непреклонный Сартин продолжает настаивать, и двадцать восьмого марта, почти месяц спустя, герцог Луи де Лаврильер все-таки подписывает бумагу, которой узнику Фор л’Эвека дается неслыханное, прямо невероятное послабление: он может поутру выходить из темницы и к вечерней поверке возвращаться в неё.
Таким образом, Пьер Огюстен наконец возвращается на свободу, пусть всего на несколько часов в день, однако это событие происходит всего лишь за восемь дней до начала процесса. Времени остается слишком немного, чтобы успеть хоть как-нибудь склонить на благоприятный вердикт слишком предубежденных вершителей неправосудия. К тому же в первый же день своего диковинного освобождения он узнает, что граф и генерал де Лаблаш вовсе не терял времени даром.
Этот бесчестнейший человек, умевший исхлопотать себе генеральские эполеты, не блистающий умственным багажом, тем более не отмеченный хотя бы слабой тенью какого-нибудь таланта, вовсю упражняется в клевете и не щадит своего кошелька, лишь бы погубить своего нечаянного противника, не нанесшего ему оскорбления, не причинившего ему никакого вреда.
Граф и генерал де Лаблаш не только заблаговременно посещает всех членов парламента, не только в доверительной беседе порочит законопаченного за тюремные стены ответчика, не только сыплет золото в готовые к ответной благодарности корыстолюбивые руки. Граф и генерал де Лаблаш умело – рекрутирует на помощь себе общественное мнение великосветских верхов, играя на самых низменных чувствах раззолоченной черни. Из его кошелька оплачиваются злые памфлеты и бесстыдные газетные кляузы всегда готовых к услугам газетчиков. Он сам не жалеет фантазии и языка во всех парижских салонах и прежде всего при дворе, вновь и вновь вытаскивая на белый свет клеветнические измышления своих не менее бесцеремонных предшественников. Он уверяет, что Пьер Огюстен отравил своих жен. Он ставит ему в вину его всем известную дерзость. Он в самом извращенном, в самом невыгодном свете трактует его давние испанские похождения. Он намекает, что его необычайный успех, его громадные деньги, его великолепный дом и кареты добыты сомнительным, если не прямо бесчестным путем. Наконец он пускает в ход самый наглый, зато неотразимейший аргумент: человек, арестованный собственноручной подписью короля, является несомненным преступником, уже стоит вне закона и потому не может быть невиновным в любом из смертных грехов, в том числе и в хищении такой жалкой суммы, как пятнадцать тысяч парижских ливров. Вывалив на головы зачарованных слушателей все эти злобные измышления, граф и генерал де Лаблаш становится в позу праведного судьи и призывает покарать по заслугам это законченное чудовище и избавить общество благонамеренных, безукоризненно честных прихлебателей и лизоблюдов от этой гадины, разумеется, опасной и ядовитой.
Поразительно: весь Париж, вся Франция, вся Европа знают отлично, что королевские бланки продаются и покупаются, как артишоки и каплуны, как всякий прочий товар чуть не на каждом углу. Весь Париж, вся Франция, вся Европа знают отлично, что согласно этому всесильному королевскому бланку можно законопатить под железный запор самого безвинного, самого честнейшего из людей, стоит только в предусмотрительно оставленном незаполненным месте собственной рукой вписать любое ненавистное имя. И всё же светское общество безоговорочно верит, что арест уже сам по себе означает вину, что в этом темном деле что-то не так и что невинного человека ни с того ни с сего не засадят в тюрьму. При этом каждый светский мыслитель самодовольно подразумевает себя самого, оттого и пользующегося благословенным счастьем полнейшей личной свободы, что решительно не повинен ни в чем и чист как стекло.
Пьер Огюстен не может не видеть, что время потеряно и что ничего уже сделать нельзя. И все-таки он не сдается, не отступает, не склоняет дерзкой своей головы, не смиряется перед неминуемым поражением. В сопровождении седоусого стражника, облаченного в полную форму, в треуголке, с ружьем, с примкнутым к толстому дулу штыком, он без тени сомнения обходит своих будущих судей, рассчитывая хотя бы в самый последний момент убедить этих закоренелых служителей беззакония в своей невиновности с помощью неоспоримых юридических доводов и ещё более с помощью неотразимого своего красноречия.
Однако и тут на его пути громоздятся преграды. Во-первых, его седоусый стражник Сантер хоть кого отпугнет от себя, так что мало кто жаждет встретиться один на один с этим подозрительным типом, которого ведут под ружьем. Во-вторых, непременно в полдень и в шесть часов вечера он должен возвращаться пред светлые очи кавалера Верже, готового наделать ему неприятностей за малейшее опоздание, единственно из беспримерной тяги к порядку. Наконец, в-третьих, нельзя исключить, что благочестивые судьи уже давно настроены против него не графом и генералом Лаблашем, не Мопу, не мадам дю Барри, так злобным мнением раззолоченной черни, так что они не испытывают особенного желания встретиться с ним и старательно избегают его. Во всяком случае, неделю спустя седоусый стражник Сантер, покоренный обаянием своего подопечного, по обязанности доносит Сартину:
«Мы ходим с утра до вечера, но нам пока удалось застать дома только трех или четырех из этих господ…»
Глава восемнадцатаяДокладчик суда
Между тем противной стороне удается ещё одна, но не самая последняя пакость. Собравшись на заседание, парламент Мопу, не утруждая себя обсуждением подробностей поступившего дела, первого апреля назначает докладчиком Луи Валантена Гезмана де Тюрна, который обязан всего-навсего в течение трех дней рассмотреть предъявленные суду документы и мнения тяжущихся сторон. Уже пятого апреля ему предстоит предъявить членам парламента готовый доклад, причем, согласно обычаю, прочие судьи безоговорочно присоединятся к тем выводам, которые докладчик успеет извлечь из залежей этого дела в три дня.
Благодаря своей подневольной свободе Пьер Огюстен узнает эту новость, пока время ещё не ушло. Он тут же наводит справки об этом советнике Гезмане де Тюрне. Справки оказываются неутешительными. Правда, советник Гезман де Тюрн слывет в своей среде довольно сносным юристом, не без знаний, не без претензии на ученость, впрочем, как и все прожорливые рекруты бездарного пройдохи Мопу. Его перу принадлежит диссертация на довольно узкую тему об уголовном праве ленных владений. Он приобрел довольно обширную практику, в прежние годы заседая в эльзасском верховном суде. Но уже одно то, что Мопу извлекает этого ловкача из глуши и прямиком производит в советники Большой палаты парламента, заставляет сомневаться в его нравственных свойствах. Кроме того, говорят, что насидевшийся в провинции Гезман де Тюрн, вторым браком женатый на женщине молодой и красивой, в особенности корыстолюбивой, крайне честолюбив, жаждет выдвинуться во что бы то ни стало и во что бы то ни стало разбогатеть.