а звонка приводится в действие. Привратница в самом деле отказывает честной компании на отрез. Называется имя лакея мадам. Лакей мадам предстает перед нетерпеливо ожидающими просителями и неторопливо, с выражением глубокой неподкупности на плоском лице берет в руки письмо, исполненное книгопродавцем Леже, однако отказывается его передать, поскольку в покоях мадам советницы в настоящее время имеет пребывать её муж. Пьер Огюстен, видимо, слишком волнуясь, несколько нарушает этот заранее обусловленный этикет и спешит обрушить свои аргументы в пользу незамедлительной передачи письма:
– Если мсье советник у мадам советницы, тем более следует поторопиться с письмом. Поверьте, вашим господам будет не в чем вас упрекнуть.
Лакей мадам, строго следуя полученным предписаниям, все-таки не торопится. Приходится ждать, причем вся эта водевильная катавасия до предела натягивает и без того напряженные нервы.
Наконец, всю компанию вводят в приемный кабинет мсье советника, и сам Луи Валантен Гезман де Тюрн спускается к ним по внутренней лестнице, точно и впрямь только сто выбравшись из теплой постели жены, в домашнем вечернем наряде, чуть не в нижнем белье.
Спустившись, потревоженный в неурочное время советник сообщает своему лицу приличное случаю изумление и предлагает сесть незваным гостям, в том числе и невольному страдальцу Сантеру, который ставит ружье между ног и страшится пропустить хоть одно слово, чтобы добросовестно составить для Сартина полицейский отчет.
Пьер Огюстен покуда молчит. Слово берет мэтр Фальконе, его адвокат, и задает прямые вопросы, от которых отвертеться нельзя: достаточно ли внимательно изучено дело, какие сделаны выводы, какие возникли вопросы к ответчику. Гезман де Тюрн принимает вид полусонного человека и на эти прямые вопросы дает уклончивые, абсолютно пустые ответы, точно терпит незваных гостей единственно ради того, чтобы дать своей проворной супруге приятную возможность заполучить свои сто луидоров на шпильки.
Однако мэтр Фальконе отлично владеет своим мастерством и припирает хитреца своими вопросами к стенке. Тогда раздраженный советник, должно быть, подуставший разыгрывать утомительную комедию полного непонимания, ответствует кратко, что дело ясное, стало быть, нечего больше об нем толковать.
Наступает долгая пауза. Ошарашен даже Сантер. Первым в себя приходит Пьер Огюстен и возбужденным голосом вопрошает, заглядывал ли глубокоуважаемый мсье советник в досье. Разумеется, это не только бестактный, но и глупый вопрос, и Гезман де Тюрн, притворно вздохнув, отвечает несколько снисходительно, с откровенной иронией, что досье просмотрел и что находит документ, удостоверяющий расчет с Пари дю Верне, несерьезным, а потому и не имеющим касательства к делу.
Адвокат и ответчик впадают в такое крайнее изумление, что в себя приходят не сразу. Пьер Огюстен, чуть не робея, просит несколько поразъяснить, отчего является недействительным документ, собственноручно подписанный обоими компаньонами при взаимном расчете и ликвидации дел.
Видимо, завтрашнему докладчику эта вечерняя канитель надоела, и Гезман де Тюрн огрызается, позабыв о приличиях и о том, что ему надлежит разыгрывать полусонного человека, вытащенного из теплой постели жены:
– Потому что все суммы написаны цифрами!
Мэтр Фальконе давно знает своего состоятельного клиента как удачливого, опытного дельца, за свою жизнь успевшего подписать тысячи документов самого разнообразного свойства, и по этой причине ничего не может понять. Гезман де Тюрн со злорадной ухмылкой протягивает ему этот единственный документ, на основании которого должно решиться всё дело, Мэтр Фальконе впивается в него своим многоопытным оком и не верит глазам: в самом деле, все суммы проставлены цифрами! Он беспомощно разводит руками. Гезман де Тюрн глядит торжествующе. Пьер Огюстен говорит, и от возмущения его голос начинает срываться:
– Мэтр, переверните, пожалуйста, лист. Вы увидите, что на лицевой стороне все суммы обозначены как полагается прописью. Мсье советник протянул вам акт обратной его стороной, где, соответственно установленному порядку, суммы повторены и потому проставлены цифрами.
Мэтр Фальконе изумлен уже до предела, если в данном случае, по видимости слишком невероятном, ещё можно говорить о пределе, поскольку за такого рода проделки мсье советника надлежит навсегда освободить от продолжения юридической практики. Поразительно, что сам бесстыжий советник молчит как ни в чем не бывало, совершенно очевидно не находя за собой ни малейшей вины, до такой степени у этого фрукта утрачена даже элементарная совесть, не говоря о повышенной совести человека, который призван твердо стоять на страже закона.
Мэтр Фальконе, всё ещё оставаясь на почве юридических толкований, никак не может понять, отчего приключилась эта несусветная чушь. В отличие от него Пьер Огюстен уже глядит на происходящее глазами философа и психолога и не столько отвечает на вопрошающие взоры своего адвоката, сколько размышляет о невероятном происшествии вслух:
– Объяснения может быть только два. Одно объяснение довольно пристойно: у мсье советника пока что не нашлось свободного времени, чтобы изучить документ. Другое – объяснение непристойное: мсье советник составил свое мнение до знакомства с самим документом.
Гезман де Тюрн на этот раз пойман с поличным. Как всякому уличенному человеку, даже последнему жулику, разоблачение все-таки ему неприятно. Он огрызается, всё ещё не оставив свой высокомерно-наставительный тон:
– Вы глубоко заблуждаетесь, мсье. Мне известны все подробности вашего дела. Повторяю ещё раз: ваше дело проще простого. Я рассчитываю доложить его послезавтра суду.
Собственно, Пьеру Огюстену пора бы понять, что было непоправимой ошибкой уже явиться сюда в поисках справедливости и что ещё большей ошибкой является его настойчивое желание растолковать подкупленному советнику истину, поскольку истина ни в малейшей степени не интересует подкупленного советника и всякое возражение только озлобляет его и настраивает враждебно к ответчику, который опоздал его подкупить.
Однако Пьер Огюстен всё ещё тешит себя ребяческой верой, будто внезапное откровение истины с радостью примет каждый дурак, лишь бы сияние истины открылось ему. Он находится в плену ещё более ребяческой веры, будто истиной всё прошибешь, в том числе и опустошенную душу этого пошляка, который не только не нуждается в истине, но и не имеет желания добросовестно исполнить свои обязанности судьи.
Впав в столь наивное заблуждение, особенно странное для такого крупного коммерсанта, как он, Пьер Огюстен продолжает делать ошибки, приближающие его полный провал на суде, и задает абсолютно неприличный вопрос:
– На чем же именно вы основываете свои выводы?
Выясняется, что Гезмана де Тюрна решительно ничем невозможно смутить. Гезман де Тюрн на этот излишний вопрос дает такой же излишний ответ:
– Я исхожу из Уложения 1733 года, согласно которому представленный документ явным образом незаконен.
Тут сбитый с толку, тоже не понимающий ситуации, мэтр Фальконе демонстрирует свою эрудицию:
– Вы не можете не знать, мсье, что обе договаривающиеся стороны подпадают под исключение, предусмотренное одним из параграфов именно этого Уложения! Такова общепринятая практика, и вы не можете делать вид, будто…
В том-то и дело, что судебная власть именно так устроена в государстве, что позволяет любому из её представителей плевать с высокого дерева на все параграфы всех уложений, на истину, на здравый смысл, на приличия, на всё, на что пожелается плюнуть. И уже до того надоела эта праздная канитель господину советнику, согласившемуся терпеть эту канитель за сто луидоров, что господин советник, не смутившись нисколько, объявляет вдруг напрямик: Прописью, цифрами – никакой разницы нет. Всё это пустое. Исключение, параграф, закон! К чему сердиться, если будет восстановлена справедливость!
Остановитесь, читатель, и вдумайтесь, в какую мрачную пропасть безнравственности, недобросовестности, бесчестия и прямого пренебрежения к законам и уложениям находится королевское правосудие. При таком правосудии никакая справедливость не может быть восстановлена. Пьеру Огюстену пора бы это понять.
Он всё ещё не понимает, хочет что-то сказать, но тут неподражаемый страж закона встает и тем обрывает эти никуда не ведущие прения. Пьер Огюстен удаляется в сопровождении адвоката и своего конвоира, даже этой аллегории всё ещё не в силах понять. Скользящая по тонким губам Гезмана де Тюрна двусмысленная улыбка в его душе всего лишь вызывает тревогу, тогда как эта улыбка ядовитой змеи должна ему недвусмысленно изъяснить, что его дело окончательно и бесповоротно проиграно ещё до начала суда.
В самом деле, мэтр Кайар, сукин сын и подлец, напористый жулик и бессовестный клеветник, тем не менее, как частнопрактикующий адвокат, досконально изучает предъявленный документ и хотя выворачивает его наизнанку с помощью своего виртуозного крючкотворства, но все-таки наизнанку выворачивает именно предъявленный и хорошо изученный документ. В отличие от него, господин советник Большой палаты парламента Гезман де Тюрн, королевский судья, почитает для себя пустой тратой времени даже заглянуть на лицевую и оборотную стороны документа. Королевскому судье просто-напросто плевать на закон.
Чем же он руководствуется, заблаговременно высказываясь в пользу истца, когда речь идет не только и не столько о материальном ущербе, но о самой чести, обо всей будущности ответчика? Трудно, даже невозможно сказать. Получает ли он от графа и генерала Лаблаша крупную взятку? Производит ли на него неотразимое впечатление общий глас высшего общества, которое дружно изображает ответчика злостным мерзавцем, отравителем и чуть ли не вором? Получает ли он надлежащее указание свыше, от того остающегося неизвестным лица, которое жаждет окончательно погубить неугодного ему человека? Подчиняется ли он просто капризу, в какие время от времени впадает всякий зарвавшийся, неуязвимый чиновник? Говорит ли в его мелкой душе пошляка и ничтожества темная зависть к тому, кто преуспел там, где сам Гезман де Тюрн всего лишь продвинулся с величайшим трудом? Это не имеет большого значения. Со всех сторон выходит гадость одна: страж закона откровенно и без зазрения совести преступает закон.