– Мадам Гезман де Тюрн весьма гневается и не понимает, как смеют от неё требовать сто луидоров и часы, которые она уже возвратила. Она уведомляет мсье де Бомарше, что если он будет настаивать, она добьется вмешательства министров, которые в руках у её супруга.
Только министров ему не хватало! Впрочем, в этот момент Мадлен Франсуаз не думает о министрах, которых держит в руках распоясавшийся королевский судья. На неё находит столбняк. Затем она приходит в себя и елейным голосом изъясняет, что сто луидоров и часы с бриллиантами действительно получены в должной сохранности и что остается вернуть лишь небольшую сумму из пятнадцати луидоров, каким-то образом позабытую мадам Гезман де Тюрн.
Книгопродавец Леже, перепуганный вполне реальной перспективой загреметь на каторгу или галеры, тем более, что он не министр, отказывается что-нибудь понимать, как-то странно мычит и лепечет коснеющим языком ту же дичь, а затем исчезает, по всей вероятности, проклиная тот день и час, когда решился сделать доброе дело для этих бессердечных людей.
Мало того, что Пьер Огюстен остается без пятнадцати луидоров. Ему дается понять, что его раздавят, как моль, поскольку у господина советника сами министры в руках. Он знает отлично, что это действительно так и что на этом весьма опасном и скользком пути ему господина советника не достать. В сущности, ему не остается ничего, кроме унизительной возможности тихо сидеть, набрав в рот воды. Он и сидит, связанный по рукам и ногам, размышляя о превратностях малосердечной судьбы, хотя его размышления, само собой, ни к чему не ведут и ни на долю секунды не приближают освобождение.
Наконец, в месяце мае, восьмого числа, перед ним растворяются решетки тюрьмы. Пьер Огюстен обретает свободу, поскольку герцог де Лаврильер два дня назад поставил свою подпись на соответственный документ. Сам ли герцог сменил гнев на милость? Сартин ли умело воздействовал на него? Просил ли за своего подчиненного герцог де Лавальер? Иная ли рука водила пером престарелого министра двора? Сказать ничего этого определенно нельзя. Можно только прибавить, что, выпуская его на свободу, кавалер де Верже предъявляет ему счет за его содержание в тюрьме Фор л’Эвек, который ему предстоит оплатить в добавление к прежним счетам, в течение предыдущего месяца сыпавшихся на него, точно горный обвал.
Только теперь он получает более ясное представление о том бедствии, которое обрушилось на него. Он устремляется на улицу принца Конде и находит в прямом смысле разгром, постигший его особняк. Проходимец Лаблаш требует незамедлительной выплаты пятидесяти шести тысяч ливров, а так как ответчик надежно заперт в тюрьме, добивается продажи всей его мебели с молотка и уплаты пятисот ливров за каждые сутки отсрочки оставшейся суммы, то есть попросту нагло разоряет его. В свою очередь, суд требует безотлагательной уплаты судебных издержек. Требует своей доли тюрьма в лице кавалера Верже. Но это хоть и несправедливые, однако законные требования.
В изумление и трепет приводит иное. Точно взбесившись, соблазненные грязным примером графа и генерала Лаблаша, на него бросаются, как шакалы, чуть ли не все, кто хоть когда-нибудь имел с ним даже самое пустяковое дело, у кого сохранились хоть какие-нибудь подписанные им платежные документы. Логика этих шакалов проста: если подделан один документ, этим фруктом могут быть подделаны и остальные. Вооруженные этой замечательной логикой, они опротестовывают любую расписку и требуют уплаты за всё, так что он должен отдать им до последнего ливра свое состояние и ещё погрязнуть в новых долгах. Кредиторы описывают его поместье Шантен. На Шинонский лес король накладывает арест, поскольку, пребывая в тюрьме, он не смог уплатить подати, поместную и лесную. Наличных денег не имеется ни гроша. Его близким буквально нечего есть. Его отец вынужден жить в чужом доме. Сестра Жюли находит приют в аббатстве Сент-Антуан. В довершение бед ещё две сестры сваливаются на его голову из Мадрида, где они жили всё это время и где именно теперь разорились и решили искать пристанища у богатого братца.
Он не может жить в собственном доме без куска хлеба и чуть не на голом полу, однако стоит ему выйти из дома, его всюду встречают враждебные лица, неприязненные глаза, ядовитые языки, подобные жалу змеи. Его честное имя превращается в притчу. Все что-то слышали, всем кто-то что-то передавал, и все убеждены на основании этих явно злокозненных и непроверенных слухов, что перед ними убийца, мошенник, подлец, сукин сын, сомнительная, ужасная личность, способная на любую гадость, на преступление и даже черт знает на что.
Ему требуется всего несколько дней, чтобы, хотя бы отчасти, упрочить свое положение. Кое-кто все-таки осмеливается предоставить кредит. Он успешно проводит несколько сделок. У него заводится кое-какая наличность. Он уплачивает лесную и поместную подати и снимает арест с Шинонского леса, а возвращение Шинонского леса позволяет надеяться на новый кредит. Таким образом он восстанавливает первичные основания своего бытия и вновь собирает под своей крышей семью, увеличенную внезапно несчастными беглянками из Мадрида.
Прекрасное расположение духа к нему возвращается, поскольку жизнестойкость его поразительна и, кажется, вовсе не имеет границ. После долгой отсидки в темнице Фор л’Эвека и осточертевшего одиночества, которое он, по общительности живого характера, всегда переносит с величайшим трудом, он возвращается в общество, заглядывает в кафе, проводит вечера в гостиных тех немногих друзей, которые ни в каких невзгодах не покидают его. Разумеется, он в центре внимания, всем и каждому любопытно узнать, что он пережил и как воспринял несчастье, способное убить наповал.
Он любит рассказывать и рассказывает вдохновенно, красочно, в лицах. Он повествует и о несносном кавалере Верже, и о промозглых его казематах, и о своем простодушном страже Сантере, и о непостижимом подлеце Гезмане де Тюрне, и о продувной мошеннице, которая облапошивает доверчивых клиентов ее изворотливого супруга, и с особенным блеском о пятнадцати луидорах, так непонятно и глупо зажиленных у него.
Красота его стиля завораживает немногочисленных слушателей, точно они явились в театр, на сцене которого подвизается великолепный артист. Однако истинное удовольствие слушателям доставляет прелюбопытнейшее известие. Этот достохвальный парламент пройдохи Мопу, заменивший прежний парламент, тоже продажный, в действительности не только мелок и пошл, что и невооруженным глазом отлично видать, но и подкупен, притом грязно и грубо подкупен, тогда как прежний парламент, все-таки оказавший сопротивление королю, который беззастенчиво посягал на доходы своих и без того обобранных подданных, продавался хотя бы с достоинством.
Друзья и знакомые с радостью, с зубоскальством, со смехом, шутя и играя, разносят эту приятную новость по всем болтливым гостиным Парижа, и внезапно гостиные потрясает переполох. Все те, кто злорадно и дружно размножает убийственную клевету на сына часовщика, исходят ядом и злобой, поскольку вместе с тайной всех этих советников, с бору да с сосенки набранных великолепным Мопу, разоблачается тайна их собственных успехов, возвышений, привилегий и пенсий, без которых у них не наберется ни энергии, ни ума, чтобы прожить даже несколько дней. Напротив, все те, кто чего-нибудь добился энергией и умом, кто в битве жизни не утратил честь и достоинство человека, ликуют так громко и весело, точно они уже одержали полную и окончательную победу над царюющим злом. Какой-то счастливый остряк подбрасывает алчущей публике каламбур:
– Луи Пятнадцатый прикончил старый парламент, новый парламент прикончат пятнадцать луи.
Каламбур внезапно становится лозунгом дня. Из уст в уста летят эти несколько слов о короле Луи Пятнадцатом и о нескольких монетах стоимостью в пятнадцать луи, точно в них заключается бог весть какая мудрость веков. Каламбур передают со смехом, с блеском в глазах. Не совершив ничего примечательного, проиграв жалким образом этот процесс, причем процесс, который касается только лично до него самого и до его состояния, Пьер Огюстен вдруг становится чуть не героем для этих возбужденных людей, не признаваемых кичливым королевским режимом, ущемленных, подчас и просто лишенных важнейших человеческих прав. Он вдруг становится нарасхват. В его честь даются обеды и ужины, Ему оказывает честь прославленный адвокат Ги Тарже, отказавшийся, ради сбережения чести, несмотря на убытки, вести дела в новом парламенте. Ги Тарже нарочно ради него устраивает званый ужин и во время него лично мирит его с буйным де Шоном, наделавшим ему столько бед.
Собственно, эта ликующая сторона не принимает никаких действий против парламента, который продажен. Она только тешится. Она ограничивается одним ликованием. Зато противная сторона разоблаченная в преступлении против совести и закона застигнутая оглаской врасплох не только огрызается злобой но и спешит убрать виновника торжества точно это мероприятие явным образом запоздалое может что-нибудь изменить.
Бессмысленная, ненужная, наверняка запоздалая глупость преследования все-таки совершатся. Самым же бессмысленным и ненужным оказывается именно, что преследование начинает сам советник парламента Гезман де Тюрн, видимо, добравшийся наконец до правды о запропастившихся пятнадцати луидорах, которые так некстати промотала его красивая молодая жена. Конечно, проще всего было бы эти несчастные луидоры возвратить их владельцу, однако запоздалый возврат не может не означать, что взятка была принята. Столь необдуманный шаг неминуемо раздражит почтенную публику, разожжет ещё жарче и без того жаркое злословия и торжества оппозиции и может дать юридический материал для преследования по закону самого господина советника.
Поразмыслив над вариантами, господин советник наседает на и без того запуганного книгопродавца Леже. Человек беззащитный и слабый, книгопродавец Леже дает письменно показание, которое свидетельствует о том, что некий друг мсье де Бомарше действительно вручил ему часы и сто луидоров и что он, книгопродавец Леже, действительно имел слабость предложить то и другое мадам Гезман де Тюрн, чтобы этой суммой подкупить её мужа. Далее происшествие извращается самым неожиданным образом: оказывается, мадам Гезман де Тюрн, женщина бескорыстная и святая, отвергла столь мерзкое предложение, естественно, с возмущением и даже с невообразимым достоинством.